голоде по бесформенно расползшимся дорогам неизученных фактов и чужих преждевре¬менных обобщений.
Скажите, что этот разговор уже состоялся и всё известно Вам, и тогда со всею точностью я вернусь к Вашему письму. В дальней¬шем же, если это суждено, мы будем перекидываться с Вами част¬ностями о частностях.
Мне не сказать, как оно меня взволновало. Даже и Ваша со¬вершенно очевидная переоценка моих сил1, чтобы не говорить об остальном, и та растрогала и умилила меня, как черта, несораз¬мерно более рисующая Вас самих, нежели как бы то ни было отно¬сящаяся до меня. Не объясню Вам, за дальностью темы, но сам прекрасно знаю, отчего именно черта эта отбросила меня к годам первых детских пробуждений2, когда те же щедрые, неожиданно широкие ноты слышались в разговорах и сужденьях людей Тол¬стовского времени и круга. Отец стал только иллюстрировать его тогда3. Самого Л<ьва> Н<иколаевича> помню очень смутно. Его почти замещает в том сводном ощущеньи образ другого старика, художника Н. Н. Ге4. Именно к нерасчлененному пятну той поры сходятся, как это ни странно, корни всего потом воспоследовав¬шего. Даже Rilke (он тогда ездил в Ясную Поляну) зарождается именно тут, впрочем несколько к концу, около 1900 г.5 В тради¬ции, туда же восходит и мое ощущенье Вас. И Вы легко себе пред¬ставите, с каким чувством лично к Вам натыкался я, за чтеньем матерьялов к 1905-му году, на факты, делающие такую честь Ва¬шему имени и семье6. Это к тому же и история, да еще вдобавок и история ослепительнейшего исключенья из всего этого странно¬го царствованья.
А сила, превращающая нечаянности личной повести в партии исторического письма, есть именно та сила, которая, к глубокому моему горю, все больше и больше порабощает меня. Где-то она играет между нами. Наверное я давно кончился, деятельно и стра¬дательно поглощенный одним из ее уравнений.
— Совершенно нелепо наверное поминать теперь про пред¬ложенье «Согшпегсе»7. Там незаслуженно любезны. Переведены ведь решительные пустяки. Для меня большим счастьем было по¬мещенье переводов именно в этом журнале. Если они не оставили мысли о гонораре, то вероятно можно его перевести сюда по мое¬му адресу через какой-нибудь банк. Гораздо ощутительнейшим вознагражденьем было именно вниманье журнала и, прежде все¬го, самые переводы. Они мне понравились. Если Вы знаете Е. Из¬вольскую, передайте, пожалуйста, ей мою глубочайшую призна¬тельность. Горячо Вас благодарю за мысль перевести «Детство Люверс»8. Допустив даже, что вещь заслуживает Вашего труда и вниманья французов и до конца не будет Вами брошена, — отку¬да быть и тут гонорару, о котором Вы говорите, если не из готов-ности Вашей урезать свой собственный или уделить мне его долю? Разумеется, это ни с какой стороны не допустимо, и разговоры об этом должны быть оставлены. — Мне очень трудно писать Вам, как трудно (и еще труднее) временами переписываться с М. И. Это в полном смысле — растравливанье раны, и без того постоянно да¬ющей чувствовать себя. На поездку же с женой и ребенком у меня нет денег.
Не сердитесь, что письмо пересылаю Вам через М. И. Это вне моей власти, я не знаю, отчего это так, но во всем верю ей и ее живому превосходству9. Желаю Вам счастливого и успешного лета.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Список рукой М. Цветаевой с ее примеч.: «Письмо Б. П. к Св.-М<ир>скому, по праву моей собственности на Б. П. прочитанное и переписанное» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 162). Письмо сопровождалось запиской к Цветаевой: «Вот письмо к Св.-Мирскому. Сделай одолженье, перешли его» (там же. С. 339).
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, профессор Кембриджско¬го университета, литературный критик, входил в группу «евразийцев», ав¬тор статей о Цветаевой и Пастернаке. Письма Пастернака к нему не со¬хранились.
1 Д. П. Святополк-Мирский 8 янв. 1927 г. писал Пастернаку: «Если бы я смел думать, что моя оценка может Вам быть интересна, я бы хотел Вам говорить также о том, что такого поэта, как Вы, у нас в России не было со времени золотого века, а в Европе сейчас может быть спор только между Вами и Т. С. Элиотом» (Slavica Hierosolymitana, 1981, № 5/6. С. 536).
2 Имеется в виду ночное пробуждение 23 ноября 1894 г. во время до¬машнего концерта в квартире Пастернаков, на который приезжали Л. Н. Толстой с дочерьми.
3 Иллюстрации Л. О. Пастернака к «Войне и миру» были сделаны в 1893 г., к «Воскресению» в 1898-1899 гг.
4 Н. Н. Ге познакомился с Л. О. Пастернаком в 1889 г.; бывая в Моск¬ве, навещал его и сдружился с его сыном. «Я знал Ге, когда был мальчи¬ком. Он даже иногда говорил, что у него есть только два настоящих друга: Лев Николаевич и я», — записал А. К. Гладков слова Пастернака («Встре¬чи с Пастернаком». М., 2002, С. 108).
5 Р.-М. Рильке познакомился с Л. О. Пастернаком в 1899 г. и с его помощью был принят Толстым; в мае 1900 г. Пастернаки встретились с
Рильке на Курском вокзале, когда тот направлялся в Ясную Поляну. Этим эпизодом Пастернак начинает «Охранную грамоту».
6 Отец Святополка-Мирского, Петр Дмитриевич Святополк-Мирс¬кий после убийства В. К. Плеве был назначен министром внутренних дел (1904 — начало 1905); его политика отличалась смягчением мер подавле¬ния общественного недовольства.
7 Святополк-Мирский писал 8 января 1927: «…Французский журнал «Сотшегсе» напечатал некоторое время тому назад переводы двух Ваших стихотворений <...> Они хотят Вам заплатить за них гонорар, и вероятно хороший. Как Вам было бы удобнее всего, чтобы Вам выслали деньги: куда и в какой форме (чек, перевод, валюта)?» (Slavica Hierosolymitana, 1981, № 5/6. С. 536).
8 Святополк-Мирский собирался перевести «Детство Люверс» на ан¬глийский и на французский языки, но ни один из переводов не был осу¬ществлен.
9 Цветаева хотела быть в курсе переписки Святополка-Мирского с Пастернаком и, переправляя 12 янв. 1927 г. его письмо, писала: «Пересы¬лаю тебе письмо М<ир>ского, которому не давала твоего адреса и кото¬рому умоляю его не давать. Причины внутренние (дурной глаз и пр.) — посему веские, верь мне. <...> Нарочно пишу на его письме, чтобы запе¬чатать волю (его к твоему адресу), твою — к даче его (М. Ц. Собр. соч. Т. 6. С. 267).
356. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
17 мая 1927, Москва
17/V/27
Дорогая Раиса Николаевна!
Как мы ни были бы рады письму от Вас, мы при нашей кор¬респондентской практике не вправе рассчитывать на скорый от¬вет. Таким образом никак не обманутое ожиданье, а то обстоятель¬ство, что я письмо к Вам отправил простым, и для адреса восполь¬зовался подчеркнутым названьем гостиницы на открытке, вот что наводит меня сейчас на опасенье, что Вы его может быть не полу¬чили. Восстанавливать его содержанья совсем, конечно, не стоит. Главное существо его заключалось в горячей и давней благодар¬ности моей Вам, недавно обновленной Вашим приглашеньем в Сорренто. Горько мне будет узнать, что эта ссылка на то письмо есть первый наш, до Вас дошедший отклик1.
А лето верно у Вас в полном разгаре, и Вы давно забыли новиз¬ну первых дней приезда, сказавшуюся между прочим в Вашем пись¬ме? Как живется Вам тут и что Вы делаете? Работаете ли? А я про¬должаю жить надеждою на поездку и продолжительное пребыва¬нье где-нибудь на Западе. Второй год я осуществленье этой мечты откладываю на год. Говорят, это дурной признак. У меня действи¬тельно слабая воля, а может быть ее и вовсе у меня нет. Со стороны позволительно видеть в моих доводах пустые отговорки. Мне они не кажутся простыми выдумками в защиту неподвижности.
Мне предстоит очень трудный, критически-трудный год. Трудности его надо взять на себя, оставаясь здесь. Разрыв с людь¬ми, с которыми тебя все время ставили в связь, неосуществим из-за рубежа: в этой перспективе есть какая-то, трудно преодолимая неловкость. Вы наверное имеете представленье о совершенно не¬проходимом лицемерии и раболепьи, ставшем основной и обяза¬тельной нотой нашей «общественности» и словесности, в той ее части, где кончается беллетристический вымысел и начинается мысль. Есть журнал «Леф», который бы не заслуживал упомина¬нья, если бы он не сгущал до физической нестерпимое™ эту ра¬болепную ноту. По счастью совесть видно до конца не вытравима и у современников. Журнал вызвал резкий, эмоционально понят¬ный, отпор. Пошли диспуты о «Лефе». Но чувство и тут не развя¬зало сов’языка. Аргументация противников стоит лефовской: ли-цемерье вращается вкруг лицемерья2. Те же ссылки на начальство, на авторитет, как на олицетворенную идею, то же мышленье в рам¬ках должностного софизма, то же граммофонное красноречье. Вот из этого ложного круга, в оба полукружья которого я взят против моей воли, катастрофически и фатально, надо выйти на месте или по крайней мере попытаться.
С Маяковским и Асеевым меня связывает дружба. Лет уж пять как эта связь становится проблемой, дилеммой, задачей, време¬нами непосильной. Ее безжизненность и двойственность не от¬пугивали нас и еще не делали врагами. Не безжизненно-двойствен¬на ли и вся действительность кругом, не насквозь ли она условна в своих расчетах на какую-то отдаленную безусловность? Мне все¬гда казалось, что прирожденный талант Маяковского взорвет ког¬да-нибудь, должен будет взорвать те слои химически чистой чепу¬хи, по бессмыслице похожей на сон, которыми он добровольно затягивался и до неузнаваемости затянулся в это десятилетье. Я жил, в своих чувствах к ним, только этой надеждой. Но мне и непонятно, и неизвестно до сих пор, что могло привлекать их ко мне, и не раз я их спрашивал, на что я дался и занадобился им, самый дальний, самый противоположный из дальних?
Так было до сих пор, пока в своей фальши (объективной ко¬нечно; субъективно они — искренни, но истории это неинтерес¬но) они тонули в общей, бытовой. И клочок из «Лейтенанта Шмид¬та» был дан Маяковскому (мне тяжко стало его упрашиванье). Я не представлял себе, чтб будет в журнале и каков будет журнал. Когда же я увидал, что они стали обостренными выразителями этой ноты, когда фальшь стала их преимущественным делом и правом, которое они, как какое-то даренье свыше, с пеной у рта оспаривают у более бледных гипокритов3, готовых даже сказать правду лет через пять, — отношенья наши пришли в ясность. Ма¬яковского нет сейчас тут, он за границей4. Мне все еще кажется, что я их переубежду и они исправятся. Нам предстоит серьезный разговор, и может быть последний. Гораздо трудней будет высту-пить с печатной аргументацией разрыва. Здесь придется говорить о том, о чем говорить не принято.
Удивительно, что я так расписался по вопросу очень мелкому и совсем неинтересному Вам. Странно вообще, что я этим делом так озабочен. Очевидно с этой точки начнет отходить и пробуж¬даться моя воля.
Осенью получу возможность выслать Вам две
