госпожи, дождливою ночью, она постучалась к нам, грязная, промокшая, с несомненными призна¬ками жара, улыбающаяся и загадочная, ее тотчас уложили спать, и она моментально уснула, с градусником под мышкой, показав¬шим что-то около 40 градусов. А утром оказалось, что незадолго перед тем, перевозя свои вещи на новое (и которое по счету!) мес¬то, она выволокла тяжелую корзину с трамвая на тротуар, и тут ее оставив, с тем, чтобы потом подхватить, налегке с адресом в руках (она неграмотная) пошла разыскивать своих новых хозяев. Когда найдя их, она вернулась к трамвайной остановке, корзины, разу-меется, и след простыл, а в ней были ее документы и 300 рублей денег. А потом в ребяческой последовательности шли подробнос¬ти о дальнейшем, о какой-то землячке, затем о простуде, затем о том, что накануне вечером она больная пришла домой к хозяевам и те отказались отпереть ей дверь. Мы ее приютили. Она страшно неопрятна, ходит босиком и с распущенными волосами, подби¬рает у соседей по подоконникам селедочные хвосты и затем, за¬няв у кого-нибудь пятирублевку, заказывает в кондитерской торт Наполеон со сбитыми сливками, угощает кухню и всю многолюд-ную квартиру.

Вчера она в сумерки ушла к Жениной родне и вернулась се¬годня утром. Она не помнит, как названье той деревни, где она провела ночь. Туда завез ее трамвай, на который она села в на¬правлении обратном тому, в котором требовалось, и это было близ какой-то железной дороги, она пропустила восемнадцать поездов мимо себя, с гордостью призналась она, и потом призналась, что будь при ней деньги, она бы домой не вернулась, так ее потянуло вдаль.

Сейчас Женя пошла с ней к психиатру, а я с утра начал хожде¬нье по разным местам, где надо будет восстановить все утерянное и утраченное ею по корзинам и неизвестным деревням, по местам ее многочисленных служб и по ее карманам, с подкладкой в дав¬леных яичных желтках и подсолнухах.

Страшнее всего то, что для Жени в этом воплотились две вещи, мучительные по своей бесконечности, т. е. по неизмести-мости, по тому, значит, что им нельзя положить границ своими руками и в то же время своими же руками надо положить: рас¬плывчатость нравственного долга и расплывчатость жизненной угрозы, скорчившей живую гримасу прямо вслед за тем, как она показала ей (и какую, т. е. чью) маску мертвеца.

И опять, чтб я пишу, что я себе позволяю! Отчего я считаюсь с тобой и отвечаю тебе, зная, что писем писать не могу и не дол¬жен. Но это временно, этого и с тобой скоро не будет. Это оттого, что в моем чувстве к тебе я еще доверяю твоей потребности в от¬вете и ей подчиняюсь, хотя должен бы уже знать, как призрачна эта потребность, если не ошибочна.

Твое и тетино порученье я исполню послезавтра, в воскресе¬нье, вечером, хотя я не совсем его понимаю и не уверен, надо ли это именно так, как вы задумали, и приятно ли это будет Струве2. Но это ваше дело, и насколько я понял суть вопроса, буду просить о том, чтобы музей ограничился одним экземпляром книги, с тем, чтобы сойтись, может быть на двадцати пяти.

Сохрани вас Бог писать об Эфросе папе. Это его заклятый враг, c’est 9а bite noir Когда-то Эфрос писал о выставках в «Русских ведомостях» и позволял себе возмутительный тон по отношению к папочке и главное, о как несправедливо и слепо!3 А ведь папа был и есть живой человек, со всеми слабостями действительно живого, самолюбивого, на своем месте и в свое время — яркого существованья, не то, что я с моим «почти что ханжеством», как говорят все близкие люди, т. е. с чертой характера, которая вы¬росла не из меня, а все более и более в меня врастает из того соче-танья, в какое вошла моя жизнь, с окружающим, с временем, с планами и пр. и пр…. И как его все это чисто язвило! Точь-в-точь как запутанно оставляет рассеянным меня.

Дорогая тетечка, видите, что у нас делается, а я не рассказал ведь и половины, потому что ни словом не обмолвился о себе. Го¬рячо Вас благодарю за письмо. При виде Вашей подписи Женя умилилась до слез, это ничего, и может быть, хорошо, что все так совпало. Но на ней лица нет, кожа да кости, ей надо бы в дом от¬дыха на месяц, и это бы очень легко сделать, но она не соглашает¬ся, — вперед ей надо Феню устроить в больницу и затем порабо¬тать, потому что больше полугода она не трогала кистей. И просто

* исчадье ада, воплощенье зла (фр.).

не знаю, что с ней будет. А Эфрос не далее как вчера меня очень расстрогал своей речью об одном французском поэте, сейчас на¬ходящемся в Москве. Это была прекрасная речь и очень в точку; вечер был посвящен творчеству этого гостя, прекрасного, между прочим, поэта, Ром<ен> Роллановской «человечной» складки4. И теперь, благодаря Вашей просьбе, я воспользуюсь его пригла-шеньем на воскресенье вечером, а он-то и не будет знать, что я у него обедаю на «египетском» основании. А я бы не пошел, хотя он и умница и интересный человек, потому что больше дома сижу*.

Зачеркнул о результатах врачебного осмотра, из суеверья, пока не подтвердилось анализом.

Не сердитесь, когда не пишу. Вот видите, какова жизнь. От¬того и тороплюсь и скуплюсь на время и считаю каждый день по¬дарком. О результатах разговоров с Эфросом сообщу отдельно.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 Феня была взята в няньки к маленькому Жене летом 1924 г. «При¬способлена ли Феня? — писал Пастернак жене. — Если по зрелом обсужде¬нии, тебе она представляется в качестве няни подходящей, мы экспроприи¬руем ее…» (письмо № 227).

2 Василий Васильевич Струве — историк Востока, египтолог.

3 См. письмо № 152 о статьях А. М. Эфроса в «Русских ведомостях».

4 Имеется в виду Шарль Вильдрак.

460. Н. С. ТИХОНОВУ

19 ноября 1928, Москва

19. XI. 28

Дорогой Николай!

Пишу второпях, и прости, в письме ничего не найдешь, кро¬ме просьбы. Сегодня выезжает в Ленинград Шарль Вильдрак1, остановится в Доме ученых Цекубу (кажется, на Миллионной) и пробудет у вас три дня. Ему надо и хочется познакомиться с то¬бою и следовало бы повидать несколько человек, которых мы на-звали с ним почти в один голос, не сговариваясь. Я бы возлюбил тебя еще больше, если это возможно, а также и он был бы тебе очень признателен, если бы ты связался с ним, не откладывая дела в долгий ящик, по телефону и повидался с ним. Прости за нескром¬ность, но лично я советовал бы тебе пригласить его к себе в пер¬вый же вечер, позвав из людей, которых ему хочется узнать, тех,

* Далее вычеркнуты четыре строки. 266

которые Марии Константиновне2 и тебе приятны. Мандельштам, кажется, — здесь в Москве. Ну, так вот, познакомиться ему надо с Анной Андреевной, с тобою, с Кузминым, с прозаиками, т. е. с Замятиным, Фединым, Тыняновым, Кавериным и др. Впрочем, он только тебе будет благодарен, если ты, помимо права хозяина, воспользуешься и своим правом передового и первейшего поэта и выправишь этот список и в этом отношеньи, т. е. заменишь сво¬им. Да, и про Ольгу Дмитриевну забыл!3 Он милейший человек, и очень простой, и как поэт мне очень нравится. Я думаю, он как живое явленье, как частица переживаемого и как обещанье будет мил и близок тебе. Это первый случай, что я захотел действитель¬ной дружбы с приезжим, которой лично пока не заслужил, но одно другому не помеха. Дорогой, ты не пожалеешь. И не бойся, что он будет тебе в тягость: в среду приедет Пильняк, который много с ним тут встречался и на которого, в основном, Вильдрак возлага¬ет все надежды (в смысле показа города, людей и пр. и пр.). А глав¬ное, это не «знатный иностранец» и очень прост. Ты знаешь, как я живу. В том, что он ко мне пошел, нет ничего удивительного: у меня много друзей тут. Но он у меня сидел довольно долго, и я его видел и успел узнать. И поэт очень настоящий. Позови его к себе. Обнимаю тебя и целую руку Марии Константиновне. Прости за вмешательство, — но как было это сделать иначе? Ну, бегу на вок¬зал отправить письмо.

Твой Б. П.

Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (собр. Н. С. Тихонова).

10 знакомстве Пастернака с Ш. Вильдраком см. письмо N° 457.

2 Мария Константиновна Неслуховская — жена Н. С. Тихонова.

3 Писательница О. Д. Форш.

461. К. А. ФЕДИНУ

6 декабря 1928, Москва

6. XII. 1928

Милый, дорогой мой Константин Александрович!

Я хотел Вам ответить немедленно, — мне помешали печаль¬ные происшествия в жениной семье1.

Я не помню летнего своего письма. Но раз Вы заинтересова¬ны нашими отличиями и их, как и слово: сходство, берете в ка¬вычки2, значит, летнее мое письмо было написано слишком на¬спех и, не соответствуя чувству, которое его вызвало, пришло к Вам с налетом дурной навязчивости. И вот, если это так, то, ко¬нечно, это — недоразуменье, коренящееся в недостатках стиля и в торопливости, с какой я выражал Вам свое удивленье, радовал¬ся Вам, благодарил Вас и поздравлял. Краснею и сейчас, если в письмо действительно затесалась такая нота. Верите ли Вы мне вполне и безо всякого усилья? Ну так вот, поверьте и в то, что не только не мог я навязываться Вам и не навязываюсь ни в какие спутники, ни во что бы то ни было другое, но и полную неумест¬ность и невозможность этого переживаю без всякой грусти и боли, потому что, по счастью, у меня есть глаза, и когда именно они, а не молва или видимость, говорят мне, что кто-то рядом делает пол¬ностью и до конца то, до чего я только дорабатываюсь в сотой доле, я только могу завидовать этому счастливцу и любить его превос¬ходное дарованье и удачу, а никак не урезывать свою радость сни-женьем ее источника до самого себя.

Но когда, больше всего любя искусство, мы встречаемся с большим и истинным его проявленьем, мы вправе, не боясь по¬казаться притязательными, говорить, что автор нам близок. Разу¬меется, никогда бы Вы в таких словах не прочли притязанья, и, стало быть, не в этом промах моего письма. Как сказал, — я его не помню. Я не стану перебирать того, о чем мог я писать, касаясь Вас и «Братьев», — тема эта — бесконечная, потому что случай — живой, прекрасный, необязательный, насквозь дарёный.

Но (и опять — бессильный вспомнить, сделал ли я это или нет) я знаю,