что я должен был Вам написать, говоря об особой близости Вашего пути и последнего произведенья. Предмет этот очень трудный, потому что не уловлен терминологией, и если я в своем письме об этом не заикнулся, то, значит, меня остановила тогда трудность задачи, и я от нее отказался. И может быть, я плохо понял Вас. Тогда простите. Но, — попробую. И без под¬робностей.
Мне казалось, что если Вы, как все мы, или многие из нас, добровольно ограничили свой живописующий дар, свою остроту и разность, свою частную судьбу в эпоху, стершую частности и за¬ставившую нас жить не непреложными кругами и группами, а полуреальным хаосом однородной смеси, то подобно очень немно¬гим из нас, и, может быть, лучше и выше всей этой небольшой горсти, Вы это (все равно вынужденное) самоограниченье нрав¬ственно осмыслили и оправдали.
Когда я писал 905-й год, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю, и линии ис¬термографической преемственности, если мне суждено остаться, и идолотворствующим тенденциям современников и пр. и пр. Мне хотелось дать в неразрывно сосватанном виде то, что не только поссорено у нас, но ссора чего возведена чуть ли не в главную зас¬лугу эпохи. Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирожденно-дорого мне), с тем, что мне чуждо, для того, что¬бы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы.
Но я напрасно заговорил о себе. И пример слишком бледен, и труднее мне им пояснить свою мысль. История всегда (все рав¬но, в мозгах ли или на бумаге) набиралась с натяжкою, и весь воп¬рос в том, когда с какой.
Когда-то для нашего брата было необязательно быть истори¬ком или его в себе воспитывать.
Очень немногие поняли необходимость этого в наши дни. И хотя это понято по-разному, и велики политические различья между понявшими, но, странно, мне кажется, само искусство пос¬леднего времени (реалистическое и повествовательное) точно объединилось в одном безотчетном стремленьи: замирить память хотя бы, если до сих пор нельзя помирить сторон, и как бы скло¬нить факты, за их изображеньем к полюбовной. Есть в этом какая-то бессознательная забота о восстановлены! нарушенной нрав¬ственной преемственности. Это в одно и то же время забота и о потомстве, и о современниках, и о части поколенья, попавшей в наиболее ложное положение (об эмиграции), и о западе с его куль¬турой, и вновь, наконец, о том, чтб все эти части вместе со мно¬жеством других, неперечисленных, содержит, — об истории.
Мы так заинтересованы в том, чтобы она как можно скорей пришла к своим окончательным, олицетворительным движень¬ям, нам так надо получить от нее устойчивое, не оставляющее уже больше спору лицо, что там, где в этих движеньях ее может еще остановить временная несговорчивость фактов, мы подсо¬вываем ей облагороженную легенду о них, — лишь бы она не задерживалась на горьких частностях, шаткость и временность которых очевидна.
Я не собирался писать Вам длинное письмо и жалею, что так оно вышло. Эту безвкусицу я допустил не для того, чтобы занять Вас вещами, более моего Вам известными, а чтобы отчитаться в своих словах об особой близости, вкравшихся и в сегодняшнее письмо. Затем простите, что вымарываю его на Ваших глазах, и не усматривайте в этом небрежности.
Хотя Вы просили принять Ваши слова о Вашей неудовлетво¬ренности без возраженья, а говорить о Вашей художественности и действительно значит ломиться в открытую дверь, не могу не признаться Вам, что 1905-й я Вам послал только ради надписи и документации того чувства, которое во мне неизменно вызывали Ваши книги.
И опять, как сырой и неискушенный читатель, увлеченный ходом повести и ее красотами, я сохранил в памяти ряд эпизодов так, точно сам их в тех местах пережил.
В заключенье благодарю Вас за письмо. Не правда ли, как фатальна эта двойственность нашего времени? Все оно пришло к нам с запада, им внушено и подсказано, а между тем никогда не бывал так взрыт до основанья наш восток, как в результате этого западного событья.
Но как мне исполнить Вашу просьбу и как сказать о нашем различьи, если, не говоря о качественном, — неисчерпаемом и бесконечном в любом живом случае — в нашем безмерно и коли¬чественное?
Как ни рад был бы я любой Вашей строке о любом предмете, однако последними словами на эту тему прошу Вас считать мои, — и больше ее не касайтесь3. Я знаю, что всякий разбор неизбежно отдает преувеличеньем, что тех размеров, которые получила тут эта тема, не было в Вашем письме, что, вообще, быть может, оно ничего подобного не заключало. Все равно, я поспешил восполь¬зоваться случаем выйти из (возможного) смешного положенья. Я дорожу Вами как лучшие из Ваших читателей и писал Вам только в этих границах.
Любящий Вас Б. П.
Не отзывайтесь, пожалуйста, на это письмо. Я Вам напишу еще как-нибудь. Я хотел сказать, что чувство объективности мне не чуж¬до, что если бы между нами, к Вашей чести и славе, не было огром¬ной разницы, и я бы ее не знал, я бы и не разлетался к Вам так.
Впервые: «Волга», 1990, № 2. — Автограф (собр. Н. К. Фединой).
1 Смерть матери Е. В. Пастернак.
2 Пастернак выражал свое восхищение романом Федина «Братья» (см. письмо № 454). В ответ на него Федин заметил, что, отмечая их «сход¬ство», Пастернак ничего не сказал о «различии» (там же. С. 165).
3 Федин отозвался письмом 14 дек. 1928: «У меня очень велико жела¬ние ответить Вам, дорогой Борис Леонидович, на Ваше письмо. Поняв его после первого прочтения, я с наслаждением углублял это понимание новым перечитыванием — так хорошо сказали Вы в нем именно то, о чем я просил Вас сказать. У меня легчайшее чувство от Вашей искренности, от той прекрасной искренности, в черте которой уже не может быть горечи недоумений. Я не могу не поблагодарить Вас за такое письмо, и только поэтому нарушаю просьбу Вашу — «не отзываться»» (там же. С. 166).
462. Р. И., Л. О. и Л. Л. ПАСТЕРНАКАМ
11 декабря 1928, Москва
11. XII. 28
Спешу ответить. Письма Рильке и некоторые другие, случай¬но оказавшиеся поблизости письма и фотографии из архива най¬дены и лежат у меня с самой весны1. Если я об этом не сообщил, то это — странная оплошность.
Как предполагалось, я думал, что их возьмет Паветти, но ему отказано в разрешении, и у меня есть смутное ощущенье того, что я с папой перекинулся сомненьями насчет того, можно ли рискнуть переслать их заказным пакетом, и он меня в этой нере¬шительности поддержал. Но если бы это было так, не могло быть и сегодняшнего вопроса, а следовательно я и не понимаю, отку¬да у меня это чувство взялось. Во всяком случае непроститель¬но, что я только ждал папиных распоряжений, и не воспользо¬вался ни одной из представлявшихся за это время оказий. При случае исправлю.
Что бы ни взбрендилось на этот случай близким по квартире, более живым, эгоистическим, мечтательным и пр. людям, чем я, — категорически вам заявляю, что никаких вообще посылок, ни ве¬щевых, ни провизионных никому из нас не требуется, т. е. они нам от вас нужны не более, чем вам от нас. Успокойтесь на этот счет, вам сообщили решительный вздор, т. е. рассказали что-то люди, не умеющие рассказывать связно и полностью, с чувством цель¬ной реальной правды.
Наконец о елочных деньгах. 50 рублей сегодня же будут рас¬пределены между детьми, и если я не пишу вам, что это уже сдела¬но, то лишь оттого только, что деньги у меня на руках, обеих же матерей, которым я их должен вручить, нет дома (сейчас — утро). Через три часа они о совершении этой операции вас известят. Но так как они сделать это не поторопятся, то тут же горячо благода¬рю мюнхенцев не только за себя, но и за них.
Вещи в Одессу еще не зашиты в бязь. Это сделают сегодня, а завтра я их отправлю. У нас были огорченья и неприятности в пос¬леднее время, — да и адрес я не так уж давно узнал: всем же этим Шура не занимается.
Крепко целую вас. Ваш Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
10 пересылке писем Рильке в Берлин для включения их в собр. соч. см. письмо № 424.
463. С. Д. СПАССКОМУ
22 декабря 1928, Москва
22. XII. 28
Дорогой мой Сергей Дмитриевич!
Горячо Вас благодарю и поздравляю. Как хорошо, что дело до¬ведено до конца и книга1 есть, живет, существует. Перелистывая, с удовольствием и радостью попадал на знакомые места, которые в печати еще выиграли. Разумеется, это — победа, и эта нешуточная, всюду поддержанная настоящим поэтическим напряженьем вещь, где Вы справились с таким множеством непреодолимых трудностей, заслуживает вновь особого и обстоятельного разбора, но Вы его мне простите навсегда, и не числите меня в должниках, лучше я неожи¬данно когда-нибудь скажу Вам или напишу какую-нибудь частность о ней, предрешенно-приятную, потому что как было, так оно и ос-тается: это истинная в своей свежести поэтическая бесконечность, укрепленная прозою, отстоянная и не сданная на этих укреплени¬ях, и серьезностью последних окупленная. Это зрелая и мужествен¬ная встреча с временем, которая без самоограниченья немыслима. Честь Вам и слава, что справились с этой нелегкой и, о, какою му¬чительной задачей. Я тем живее радуюсь и завидую Вам, что с са¬мой весны ничего стоящего не сделал и теперь, когда по матери¬альным причинам уже обязательно пора что-нибудь предъявить, еще дальше от этого, чем когда. К личным причинам и отчасти семей¬ным в последнее время присоединились обстоятельства объектив¬ные: меня очень нервируют и почти до физического заболевания удручают недавно начавшиеся и все развивающиеся толки о «пра¬вой опасности» в литературе2. Было бы легче, если бы с официаль¬ной стороны были предприняты какие-нибудь определенные шаги, на которые можно было бы отозваться так или иначе. Но не только их не делают, но, кажется, они и не предвидятся, и только атмосфе¬ра, ставшая с годами сносной благодаря привычке, с обновленной свежестью напоминает о своей несносности. Опять в неразложи¬мый (в силу единства официального аппарата) — фактор сливают¬ся чересчур различные силы. В растущей неопределенности, кото¬рою нас томят и донимают, сегодня слышится справедливое, по-своему, пролетарское недоуменье по поводу всех нас, пролетариату по-советски аттестованных в качестве одного из плодов его побе¬ды. Уже готов по-новому (и в который раз!) с интеллигентским чи¬стосердечьем пережить, казалось, теряясь и заболевая, действитель¬ный трагизм этого действительного подлога
