моих книги. Женя говорила, будто Вы не знаете ни «Сестры моей жизни», ни «Тем и Варьяций». Они переиздаются в одном томике. Другая — тот 1905-й год5, который нравится тут и верно будет хорошо встре¬чен, но не ближе мне, чем эта встреча. Я писал его честно, он под¬вергался цензурным сокращеньям, но… Вы увидите и поймете. Наверно он скучен, холоден, прозаичен. Я его писал как-то не по-своему: меня тут всегда обвиняли в непонятности. Я старался сде¬лать попонятней. Не может быть, чтоб эта вещь удалась. — Про¬стите за скучное письмо. От души желаю Вам и Вашей семье при¬ятного и полного отдыха.
Письмо на всякий случай посылаю по Вашему берлинскому адресу.
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).
Отправлено в Берлин, оттуда было переслано в Италию (Анцио).
1 В письме № 350, которым Пастернак откликнулся на приглашение Ломоносовой.
2 Противником «Лефа» выступил В. П. Полонский в статьях «Леф или блеф» («Известия», 15 и 27 февр. 1927) и «Критические заметки. Блеф про¬должается» («Новый мир, N° 5). В письме к Цветаевой эти статьи Пастер¬нак назвал «официальным болотом со своим вечным словарем застоя и лицемерной глухоты» (№ 352).
3 Лицемеров (от фр. hypocrite).
4 Маяковский из Парижа поехал в Берлин и Варшаву; в Москву вер¬нулся 22 мая 1927 г.
5 «Девятьсот пятый год». М.—Л., ГИЗ, 1927.
357. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
20 мая 1927, Москва
20/V/27
Дорогая Раиса Николаевна!
Ваше письмо получилось спустя час после отправки моего. Из Берлина Вам его перешлют, наверное. Большое спасибо за чуд¬ные фотографии. Особенно хороша групповая, где, посредине, так прекрасно вышли Вы.
Мы же, по-видимому, снимем дачу в 60-ти верстах от Моск¬вы, поблизости от Абрамцева, бывшего когда-то именья Аксако¬вых, в местности вообще очевидно отличавшейся высоким лите¬ратурным вкусом — (невдалеке в 5-ти верстах от деревни — име¬нье Тютчевых)1. Вы знаете, вероятно, что теперь дачи строются и сдаются крестьянами, планирующими их наподобье собственных изб. С невымышленной и правдивой подоплекой происшедшего сталкиваешься именно за этими летними поисками. А сравнивая год от году эти наблюденья, делаешь выводы и о росте явленья. И вот, наш будущий хозяин в этом отношеньи особенно замеча¬тельный пример.
В развороте и размерах строенья он вообще оторвался от пси¬хологии деревни и заскочил, надо думать, вперед. Глядя на кир¬пич и дерево этого коттеджа, верится, что он что-то знает и не ошибается, что года его нагонят и утвердят. Достаточно сказать, что этот дом2, который он, конечно, для себя строил, он вынес на самый обрыв, нет, более того, за откос, укрепив дикую среди остальной деревни (по дерзости и художественным запросам) террасу огромными бревнами. Выбор места делает подозритель¬ным его классовое самосознанье. Это лучшее по живописности место верст на двадцать крутом. Что-то такое мы видели у Лар-сона и Цорна. Но его зовут Веденеев, он не финн и Скандинавии не знает.
Итак, в этом году нам не увидаться, как, еще дольше вероят¬но, мне не видать Италии. Я ее немного знаю. Стыдно сознать¬ся, — я не был в Риме. Но Венецию, Флоренцию и Пизу я помню3. Путешествовал я недолго, и на совершенные гроши, студентом.
Тогда не было виз и собственных притязаний, заводящихся в одно и то же время с жиру и от скудости (борьбы за существованье). Чудным летним вечером в одном Марбургском кафе три товари¬ща, два немца и француз стали убеждать меня, что надо мне по¬смотреть Италию. Не расстраивая стола и не учащая темпа бесе¬ды, мы спросили у кельнера Kursbuch*. Был отыскан ближайший по времени Bummelzug» с целым хвостом пересадок. Оставалось еще время сходить к хозяйке. Денег потребовалось так мало, что если бы теперь я вздумал путешествовать из того же расчета, мож¬но было бы трижды опоясать земной шар. Собеседники мои уже находились на вокзале, куда перешли из LokalV**. Все это носило характер студенческого задушевного чудачества. Впоследствии я сообразил, что был в Милане, и образ собора составился у меня не по одним репродукциям. Дело в том, что уже в Базеле, бродя по музею, я падал с ног от недосыпанья: ночи я проводил в дороге, в поезде, чтобы не издерживаться на гостиницы. И Милан точно приснился мне, лучше сказать — сновиденьем скользнул по но¬гам, бессильный подняться выше. Зато не в пример Милану как раз это состоянье, похожее на медиумический транс, помогло Ве¬неции и Флоренции, и без того ни с чем не сравнимым, всей сво¬ей неподготовленной божественностью войти и до самой кости врезаться в мою память. Люди и земля принимали меня тогда как брата. В Венеции я остановил человека, показавшегося мне двой¬ником Марбургского кельнера (с Kursbuch’oM), особенно тогда на¬стаивавшего на моей поездке. Без знанья итальянского, которому я подражал исключительно по-птичьи, одного курьеза ради, — без языка, я вознамерился объяснить остановленному эту сложную метафизическую иллюзию и ее прелесть. Я нес невозможную око¬лесицу и меня понимали. Я пугал scimie и camisce (так, кажется?), смешивал coltello и sportello****, и на мои вопросы об обезьянах меня успокаивали, что комната без клопов, а на вопрос о ножике ука¬зывали билетную кассу. По черной неблагодарности, глубоко во¬обще вкорененной в человека, я находил, что мне в Италии недо¬стает глубины и тяжеловесности германского духа (я люблю эту глушинку, составляющую переход от человека к природе, некото¬рый полутон, находящийся на границе между субъективностью и
* расписание поездов (нем.). ** почтовый поезд (нем.). *** кафе (нем.).
**** обезьяны; рубашки; ножик; окошко в кассе (ит.).
объективным). Не говоря об итальянской повседневности, мне даже и моя очарованность ею казалась как бы смазанной прован¬ским маслом. Вспоминались легкие опереточные мотивы, время скользило и располагало к скольженью. Позднее в Вене я понял, какое наказанье попасть из Италии в другую страну. Я пожалел, что едущих на север не хлороформируют в Местре4. Операцию переезда следовало бы производить под наркозом, в состояньи беспамятства. Туг я измерил, как артистична итальянская улица, как одарен и гениален ее звук и воздух, и насколько бездарным кажется людское прозябанье после ее, немного мошеннического, оптимизма.
В своем письме Вы вновь даете выраженье беспричинной сим¬патии к обоим Женям. Еще менее заслуженно Вы признали ду¬шевно близким мое письмо. Горячо благодарю Вас за эту теплоту. По отношенью ко мне она держится только на том, что Вы меня не знаете и не видали. Вы представить себе не можете, до чего я не в Вашем вкусе, не в правилах Вашей эстетики, не в духе Ваших знакомств, Вашей завидной, как смею догадываться, по душев¬ной образцовости, семьи и жизни. Всегда, сколько себя помню, я жил какой-нибудь одной (всегда болезненно-ложной) предвзятой идеей. Я не уничтожался только оттого, что они сменялись. Одна освобождала от другой. — Вдруг выяснилось, что время, которое наступало, наступало, — пока мы зевали, и в один прекрасный день объявило себя окончательно наступившим, не знает больных и повернуто к ним спиною. Некоторую метаморфозу должен был, вероятно, испытать и я. Меня оздоровили заботы о семье и то по¬ложенье в литературе, которое я назову утратой неизвестности. — Что это такое и для чего оно сделалось, покажет время. Я тяго¬щусь собой в этой временной неизвестности, и еще тяжелее для близких.
О Дюамеле я верно написал недостаточно ясно5. Я не упре¬кал его в нескромности, напротив, это исключительный по не¬притязательности человек. Я говорил не о его поведенъи, а о ха¬рактере современного художественного познанья, которое держит¬ся количественным коэффициентом мнимо обнятого и охвачен¬ного, и умеет любить человека, разлюбив живые качества. И то я верно несправедлив к нему: он тоже не был тут самим собою. —
Всего лучшего, дорогая Раиса Николаевна! Сердечнейший привет Юрию Владимировичу и Вашему сыну.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено в Анцио.
1 С мая по середину сентября 1927 г. Пастернаки жили в деревне Му¬товки недалеко от знаменитого имения С. Т. Аксакова Абрамцево; пере¬шедшее к С. И. Мамонтову, на рубеже XIX и XX вв. оно стало центром художественной жизни. Имением Тютчевых Пастернак называет Мура¬ново, принадлежавшее Б. А. Баратынскому, перешедшее по наследству сыну Тютчева и ставшее музеем обоих поэтов.
2 В 1998 г. на этом доме была открыта мемориальная доска в память пребывания здесь Пастернака летом 1927 г.
3 Пастернак здесь во многом предваряет описание своей поездки в августе 1912 г. из Марбурга в Италию в «Охранной грамоте» (1931).
4 Местре — первая остановка на конце дамбы, соединяющей Вене¬цию с материком. Обратный путь Пастернака из Италии лежал через Ин¬сбрук и Вену.
5 См. письмо № 350.
358. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
27мая 1927, Москва
Дорогая Марина.
Я и второпях пишу тебе с полнейшим сердцем, без опасенья. Ты все видишь, ты увидишь, как и когда что пишется. Живость положенья целиком дойдет до тебя, не останется за порогом; дей¬ствительность тебя в заблужденье не введет.
Я не учел, не додумал, а потому и не сказал тебе, в какой сте¬пени все это зависит от денег. Даже и Кавказ, представь (в семей¬ной части, в комбинациях), пока недоступен.
Но у меня большая радость. Стало совершенно легко на душе. Вот основанье этой легкости. Я довел до конца, до каких-то про¬стых человеческих положений тот круг мыслей, который меня бес¬покоил. Отчасти ты знаешь их. Ты чудно о них сказала (Pestalozzi1).
Эти формулы ушли на дно ночного сосуществованья с вре¬менем, в рост волос, в походку. Я забыл об этих силлогизмах, вы¬воды их материализовались в убежденьях. Я стал существовать в созданном обществе, которого нет, наверное. На пути такого вос-приятия его природы меня ждут может быть неприятности, может быть и крупные. Но я их встречу как неожиданность. Готовность к ним была бы невыносима. Я рад, что от нее избавился.
Как ни сильно обскакивала ты меня эти годы, осенью ты ос¬тавишь меня Бог знает где2. По стихотвореньям 24-го года книж¬ка твоя совершенно бесподобная по полету и силе, ты и сама еще не знаешь ее заряда. А мне придется заняться реализацией неис-пользованных начал (отрывков). Я попробую дописать Спектор-ского. Ты мне о нем ничего не говорила, он верно не нравится тебе. Но я его попытаюсь докончить. Личных побуждений тут гораздо больше, чем в случае с «1905-м». В замысле это почти на границе полной апологии поэтического мира. Ты скажешь, что он в ней не нуждается. Тогда ты не совсем представляешь себе, что тут про¬изошло и насколько подчинен я — не чревовещанью времени, а жизни, протекающей среди чревовещающих лет. Чьей? Твоей, Р<ильков>ской, дважды моей. Но тебе покажется, что не так она протекла?
Спекторский это почти предпоследняя инстанция, так он за¬думан. — Кстати, ты как-то
