Пильняк и Федин. Я мог бы себя, напри¬мер, заподозрить в лицеприятии в отношении Бабеля, т. е. в том, скажем, что, не состоя в списке людей, с которыми ему по пути, я ему плачу взаимностью и не включаю в свой собственный. Но с другой стороны, моя работа доступна Всеволоду Иванову, и он знает, к чему я в ней тяготею, не говоря уже о том, что мое преклоненье перед громадным даром их обоих ему известно. Так что не в этом дело. В наше время, которое начинает измеряться уже десятилетьями, мне ближе, роднее и понятнее то, что берут на себя, по-разному себя ограничивая и прибледняя, Пильняк и Федин. Тут и причина того, отчего я к Леонову отношусь хо¬лоднее, чем ко всем перечисленным того же полета. Пильняк и Федин ограничивают себе исторически, т. е. в согласии со все¬ми сторонами (теневыми и светлыми) эпохи, Леонов же идет путем стилистического самоограниченья. Может быть, я оши¬баюсь, но дело мне представляется в таком что ли виде, что два первых приходят к академической крупноте и бесстрашию в отношении общего места скрепя сердце, ради действительнос¬ти, которая того хочет, и которую как-то можно подправить и облагородить такой уступкой; последний же и в любое время развивался бы так же, как сейчас, т. е. ему по душе капиталь¬ность места, к которому он пришел и так заслуженно занял. Я знаю, что все это рассужденья внехудожественные. Оттого я и назвал причины, слагающие мое отношенье к товарищам, по¬сторонними. — Я мечтал Вас тотчас же отдарить посылкой книжки «Поверх Барьеров», которую обещали выпустить к кон¬цу апреля. По-видимому, это желанье придется отложить неде¬ли на две. Но Вы доставили бы мне большую радость, если бы тем временем у Вас нашелся бы свободный экземпляр книги «Litterature russe»3. Верьте мне, что интерес у меня к ней не толь¬ко лично-корыстный (да ведь я и не знаю, что меня в этом смыс¬ле в ней ожидает). Не на всякое свидетельство симпатии и при¬знанья я отзываюсь так живо, как на Вашу посылку. Но зато и ни одно доказательство широты, спокойно верящей в будущее и не цепляющееся за частности, не оставляет меня безответным, как в Вашем, например, случае. А вложенное в «Prose russe» ог-лавленье (я говорю о перечне глав, а не об аннотации) обещает книгу захватывающей широты и существенности. И в перечне особняком поставлен Федин, и этот намек, как и несколько дру¬гих, до крайности напрягают мое любопытство. Простите, если это чувство предосудительно. —

Пишу Вам утром 1-го мая. По Волхонке мимо окон третий уже час идут на парад войска, отряды рабочих, дети. Надо быть совершенным ничтожеством, чтобы догадаться назвать это все помехой, но все же письмо под беспрерывное следованье оркест¬ров было писать трудно, и если Вы уловите что-нибудь такое, что Вам покажется неясным или досадным, то знайте, чтб именно меня отвлекало, рассеивало и волновало. Всего лучшего.

Глубоко Вам признательный Б. П.

Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (собр. В. Познера, Париж).

1 Пастернак познакомился с писателем и литературным критиком В. С. Познером в Берлине весной 1923 г. В 1929 г. Познер прислал Пастер¬наку составленную им «Anthologie de la prose Russe contemporaine» («Ан¬тологию современной русской прозы»), Paris, 1929, включавшую его пе¬реводы и краткие заметки об авторах. В «Антологии» дан отрывок из «Дет¬ства Люверс» в переводе Познера.

2 В заметке о Пастернаке в «Антологии» Познер писал: «Пастернак-поэт знаменит, Пастернак-прозаик еще не известен публике. Мы завиду¬ем тем, кто получит счастье через несколько лет открыть его для себя» (перевод с фр.).

3 Книга В. С. Познера «Русская литература» в серии «Панорама со¬временной литературы («Рапогата des litteratures contemporaines. Utterature Russe, par Vladimir Pozner». Paris, 1929).

490. РОДИТЕЛЯМ

3 мая 1929, Москва

3. V. 29. Дорогие мои! У нас сейчас по всем комнатам убор¬ка, и я сижу у Женёнка в комнате да и пишу не на своей бумаге. Тут же и Шура с Федичкой. Прасковья Петровна хлопочет на кухне по хозяйству, прислуга пылит в соседней комнате, Ирина в Ленинграде, Женя в Крыму — и все это я говорю никак не в выраженье трогательности, а чтобы объяснить свою словоохот¬ливость: вызвана она беспорядком. Сейчас выслал бабушке обыч¬ные деньги, квитанцию прилагаю. Месяца полтора тому назад писал дяде Осипу, ответа не имею. Я обращался в письме и к тете Варе1 и вот теперь боюсь, не дал ли маху, в живых ли она? Обыч¬ные сомненья, естественные в тех случаях, когда годами ничего друг о друге не знаешь. Но где бы и добыл я время, чтобы писать всем, кому надо и хочется, когда и с собственной семьей я не живу, а только квартирую в совместности. Оля здесь была, как вы уже знаете2. Страшно ей обрадовался. Умный, глубокий, хо¬роший человек, несомненно талантливый, и — однако с недо¬статком, который я давно уже перестал понимать. И так как я не моралист, то меня эта удивленность своею ролью смущает не со стороны житейски душевной, а тем, что она вредно отражается на ее трудах, т. е. на том, ради чего она отказалась от жизни, не отказавшись от самого пустого и малоценного в ней. Я заметил, что самого существенного в своих исследованиях, т. е. того, что могло бы составить ее собственную мысль, она до конца не доду¬мала, потому что всякий раз это становилось гордостью близких в тот момент, когда, по Евангелию, близкие перестают и должны перестать существовать. Я был на ее докладе и со всей просто¬той, которую мне внушает чувство к ней и которую она заслужи¬ла несколькими, мной уловленными достоинствами читанного, высказал ей приблизительно то же, о чем пишу и вам3. И все же, мои слова должны остаться между нами, потому что заочное дво-енье и троенье тем всегда ведет к обидам и недоразуменьям. — За границу (в Париж, проездом через Берлин) едет Ник<олай> Влад<имирович> Синезубов. Если успею и удастся, пошлю с ним Манфреда4.

Крепко вас целую. Боря

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Жена И. И. Кауфмана Варвара Григорьевна, скончалась в 1940-х гг.

2 О. М. Фрейденберг пробыла в Москве с 28 по 30 апр. 1929 г.

3 Об этом разговоре О. Фрейденберг записала: «Боря, держась за щеку, мрачный, торопил меня. По дороге он сказал мне, что я не признаю в сво¬ей работе категории времени, и я удивилась его тонкости. Он еще что-то говорил мне верное, но не профессиональное, и я видела, что он прав, но слишком абсолютен, как человек, не знающий истории науки» («Пожиз¬ненная привязанность». С. 162).

4 Большой парадный портрет Манфреда Кана — работа Л. О. Пастер¬нака, заказанная и оплаченная его родителями, уехавшими во время Пер¬вой мировой войны в Германию и теперь требующими ее присылки. Художнику Н. В. Синезубову не удалось отвезти портрет из-за неоформ¬ленного своевременно разрешения на вывоз.

5—6 мая 1929, Москва

5.V.29

Дорогая Женичка!

С большим чувством прочел сегодня твое прекрасное описа¬нье крымской весны. По-видимому это еще более походит на Ита¬лию, чем Кавказ, и воображаю, как это должно быть удивительно в своей тонкости и чистоте тона1.

Поздравляю тебя с праздником2. У нас окна настежь, перед окнами толпы гуляющих, Москва очень нарядна. Шура на два дня (чтобы освободить няню) перевез Федюка в Машков3, и Ирина тоже из Ленинграда прямо туда поедет. Так что у нас редкая и нео¬бычайно наполняющая все кругом большим значеньем тишина. Это преображает и Женичку, который очень мил, сердечен и не по возрасту разумен. Конечно у него не хватило терпенья прочесть самому твои печатные (т. е. по-печатному написанные) строки, и он уже был готов раскапризничаться в требованьи, чтобы это ему прочли вслух. Разумеется, я уступил ему, чтобы его не расстраи¬вать. Растительная посылка привела его в шумный восторг, и он собирается выгнать целый тропический лес из присланного4. Вчера встретил Ольгу Александровну5, она расспрашивала о Женичке и, между прочим, узнав, что я собираюсь сводить его на Синюю Пти¬цу, нашла, что этого не следует делать, и напомнила мне, что там представлена «Тьма» (кот туда водит, — предатель, — детей — по¬мнишь?) и там души неродившиеся и пр.6 И действительно, вспом¬нив все это и сопоставив с Женичкиной склонностью к страхам (дурных снов боится) — я порадовался тому, что до сих пор так и не открыл ему, куда его собираемся повести. Возможно, что я это отменю, завтра видно будет, — без тебя оно даже еще как-то дели¬катнее, и я не хотел бы рисковать его детским душевным покоем.

6. V. 29. Вчера я прервал это письмо, потому что пришел про¬щаться Борис Ильич. Он едет один, Евг<ения> Бор<исовна> и Элик тут остаются7. Он похудел против того, каким мы его видели зимой, и намекнув об этом, я узнал от него, что у него были не¬приятности с Алексей Николаевичем, и они даже в ссоре8, что для него, разумеется, событье не малое и очень гнетущее. Эти огорче-нья и являются причиной его отъезда на полугодовой срок, при¬чем поездка не деловая, а частная и со значеньем долговременно¬го отпуска для успокоенья и поправки. Между прочим и он, когда я ему напомнил содержанье Метерлинковой сказки, поддержал меня в нежеланьи пробовать ее эффекты (Ночь, Страхи, — ведь это все — действующие лица или олицетворенья там!) на Женич-ке. Теперь я пишу в самый момент, когда мы должны были бы быть в театре, а Женичка, ничего об этом не ведая, гуляет с Прасковьей Петровной. Она замечательный все-таки человек большой душев¬ной тонкости и доброты. Их с Женичкой теперь водой не разоль¬ешь. И Оле она очень понравилась.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Е. В. Пастернак писала 2 мая 1929: «Боже! Как тут хорошо. Такое благородство и ясность, такая тонкость. Весна очень запоздала, мы ходим еще в пальто или теплых платьях, цветет миндаль и начинают цвести че¬решни. <...> Когда я вчера в 7 часов утра вышла на шоссе, то увидала, Боря, как ты бы разревелся. Это пейзаж до того неотделимый, до того глубокий, сросшийся с землей, морем, небом и людьми, в нем живущими <...> Горы покрыты круглыми большими камнями, которые как бы ползут и катятся все время сверху вниз, и из этих камней складываются стены домов, ули¬цы, заборы, крохотные игрушечные дворики…» (там же. С. 292).

2 Праздник Пасхи.

3 В Машковом пер. жили Вильямы.

4 Е. В. Пастернак включила в свое письмо слова к сыну, написанные печатными буквами; в конверт были вложены засушенная лаванда, цве¬ток миндаля,