Розенфельд.
3 «Повесть».
4 Разговор о перевозе портрета Манфреда Кана в Германию со специ¬ально приезжавшим портретным человеком.
31 мая 1929, Москва
Дорогой Николай!
Мы живем как свиньи, ничего друг о друге не знаем. Но я дово¬лен жизнью. С конца января все время работал, кажется, не без уда¬чи. Начал большой роман в прозе, написал первую часть, листа на два с половиной, на три, сдал в Новый мир. Не знаю как назвать… Да и называть рано, четвертая, вероятно, доля предположенного1. В це-лом, может быть назову «Революция», если к лицу будет. Но это нисколько решительно не относится к делу, о котором ниже.
Сейчас поэтический язык, в разных пропорциях состоящий из Хлебникова, тебя и меня, становится и начинает казаться мне нейтральным, незаимствованным и обыденным. Я перестал его слышать, мне не холодно от него, не жарко; мне было бы от него тяжело и страшно, если бы я перестал работать. С моей постоян¬ной тягой к опрятному одиночеству, мне, конечно, жутко бы по¬казалось оставаться доживать свои дни в таком многочисленном и наполовину отталкивающем обществе, если бы, — как говорю, я не знал и не чувствовал, что ухожу в сторону, ну хотя бы Чарс-кой — не смейся, как не смеюсь и я, называя эту писательницу.
В отношении людей, застрявших в формах и средствах в не¬молодом возрасте, можно сказать просто. Они удовлетворились преддверием искусства, его первой, лицевой половиной, и мне страшно созерцать баб с керосиновыми бидонами в молочной: зачем, спрашивается, было входить именно сюда?
Гораздо труднее с молодежью, с которой этого (по ее возрас¬ту) нельзя и спрашивать. Дело было бы легче, когда бы не время такое крутое <...>
Впервые: Переписка Бориса Пастернака. М, «Художественная литерату¬ра», 1990. Печатается по машин, копии (собр. Д. Хренкова). Конец утрачен.
1 Первая часть вышла под назв. «Повесть» («Новый мир», 1929, № 7). Роман не был дописан.
500. Н. С. ТИХОНОВУ
14 июня 1929, Москва
Дорогой Николай, благодарю и уступаю: с ласковостью и содержаньем твоего письма тягаться не в силах, сдаюсь, ре¬корд — твой.
Но шутки в сторону, — я рад, — я не знал, что все у нас с то¬бой так хорошо, — спасибо.
А мне на будущей неделе удалят разом 6 зубов и потом будут долбить челюстную кость, — развязка прескверной истории, тя¬нувшейся около пяти лет и только теперь, благодаря рентгену, разъяснившейся.
Знаешь, с кем еще мне так просто радостно (и ясно), как с тобой? С Пильняком. Это единственный, пожалуй, человек, с ко¬торым встречался эту зиму. Наверное, семья вскоре после опера¬ции поселится под Можайском, я же задержусь недели на 2 или больше, — сколько перевязки потребуют. На этот, вероятно, срок буду «осужден» на полное молчанье — то-то отдохну — тут уж ни¬какие таланты и обещанья ничего со мной не поделают и перед собою буду чист. Прочту «Вазир-Мухтара»1, все откладывал до подходящего случая, вот и нашелся.
Вообще нынешней весной повернулась жизнь (на двух-трех примерах) неожиданно простой, беспощадно трогательной сто¬роною. Это как когда у Шекспира герои без штанов сидят и зал рыдает, а Лир под дождем мокнет и колобродит.
Во-первых, Коля Асеев стал кровью харкать, и тут обнаружи¬лось, что у него в острейшей форме туберкулез, чуть ли не то, что прежде звали скоротечной чахоткой. По счастью, он уже в сана¬тории, где такие формы теперь поддаются полному излеченью (из одного легкого воздух выкачивают, оно сморщивается комочком, и, благодаря его бездействию и неподвижности, каверны заруб¬цовываются; тогда его вновь распускают). Случаев кровохарканья у него было два-три, и по внешности никто бы не сказал, в какой он опасности. Меня, естественно, эта новость ошеломила, я с ним видался, помногу и так, как когда-то, т. е. как лет 10 или 15 тому назад.
Потом Мандельштам превратится для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время2. В какую непоучительную, неудобо¬варимую, граммофонно-газетную пустяковину превращает он это дареное, в руки валящееся испытанье, которое могло бы явиться источником обновленной силы и вновь молодого, нового досто¬инства, если бы только он решился признать свою вину3, а не пред¬почитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде «общественных протестов», «травли писателей» и т. д. и т. д.
Тут на днях собиралась конфликтная комиссия4. Его на ней не было, и я, защитник, первый признал его виновным, весело и по-товарищески, и тем же тоном напомнил, как трудно, времена¬ми, становится читать газеты (кампания по «разоблачению» «быв¬ших» людей и пр. и пр.) и вообще, насколько было в моих силах, постарался дать движущий толчок общественнической лавине, за прокатом и падением которой широко и звучно очистился воз¬дух, обвиняемому подобающий и заслуженно присущий. И теперь вся штука в том, воспользуется ли Осип Эмильевич этой чистотой и захочет ли он ее понять.
Наконец — последний случай жизненной простоты — читал я как-то прозу у Пильняка ему и его питомцам. Все это было уди¬вительно счастливо и радостно. Это была замечательная ночь, и люди были замечательные. И хотя я понял, что все это вызвано Петровским парком5, а не прозой, меня именно то и радовало, что эта неприкрыто чистая чужепричинность мне дороже каких-то критических выяснений сделанного. Я радовался ей, как сквоз¬ной, неподдельной случайности, до бесстыдства откровенной.
Имей в виду (с этого следовало начать), что это не ответ на твое письмо. Ответить тебе я бы мог лишь с твердого места, широ¬ко и щедро, как ты, ощущая обоих в диалоге. Но под собой я чув¬ствую нечто шаткое и неопределимое, точно меня занесли в не¬кую операционную пятилетку, и пока мне не индустриализируют челюсти, не знаю, как себя вести и за что приняться. Видишь, вот и «Вазира» я раньше наступленья социализма читать не смогу.
Расхожденье бухгалтерских данных с моими расчетами про¬истекает верно оттого, что в «Грамоте» считали I1/2 печатных лис¬та, а теперь их, видно, оказалось меньше. Потому что так было дело. «Грамота» была оплачена из полуторалистового расчета, и за нее получено 625 руб. (350 р. х 1У2)6.
Потом я в этом году получил аванс в 200 р. и в его погашенье послал «Реквием». Не помню, сколько в нем строк (полтора руб. за переводную строчку расценка очень хорошая), но, кажется, около 150-ста. Тогда за него выходит что-то около 225 р. Из 625 и 200 и получа¬ется та сумма аванса, которую тебе указали (у тебя 819 р., а не 825 оттого, что почтовые расходы с меня вычитывались). Итак, если в «Грамоте» I1/2 листа, то мне с «Звезды» дополучить еще 25 руб. Если же правилен расчет бухгалтерии (т. е. что я «Звезде» еще около полу¬тораста рублей должен), то это лишь в том случае, если листовой рас¬чет «Грамоты» был произведен неправильно, а производили его у вас и, кажется, Н. Л. Это ничего, что я с тобой на такие темы?
Выраженья твоей скромности не знаю как высмеять и чем отстранить. Да и не надо. Мечтаю о времени, когда индустриали¬зация будет уже за плечами и проза подвинута, и некоторые до¬машние сложности лета далеко позади. Страшно хочу тебя видеть. Обнимаю, пока подбородок цел. Сердечный привет от нас обоих Марии Константиновне.
Твой Б.
Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (собр. Н. С. Тихонова). Датируется по почтовому штемпелю.
1Ю. Тынянов послал Пастернаку свою книгу «Смерть Вазир-Мухта-ра» с надписью: «Борису Пастернаку, который своим существованием де¬лает жизнь более достойной. Ю. Тынянов. 1929. И. 20».
2 См. письмо № 497.
3 После извинений изд-ва «ЗиФ», напечатавшего переработку «Тиля Уленшпигеля» как перевод, и открытого письма автора перевода А. Г. Горн-фельда, признавшего необоснованными свои обвинения в плагиате, Ман¬дельштам заявил, что не снимает с себя «моральной ответственности» за происшедшее («Вечерняя Москва», 10 дек. 1928).
4 Несмотря на постановление Исполбюро ФОСП (Федерация объе¬динений советских писателей) считать дело Мандельштама исчерпанным, по настоянию редактора «Литературной газеты» С. И. Канатчикова была создана конфликтная комиссия, на заседании которой 11 июня 1929 г. Па¬стернак протестовал против обвинения Мандельштама в плагиате, одна¬ко признал его «морально ответственным» перед автором перевода (ИМЛИ, ф. 51, on. 1, ед. хр. 13 и 28).
5 Пильняк жил на Ямском поле вблизи Петровского парка. Имеется в виду чтение «Повести» 29 мая 1929 г.
6 Здесь и далее речь идет о расчетах за первую часть «Охранной гра¬моты» и перевод «Реквиема» Р.-М. Рильке («Звезда», 1929, № 8). Очевид¬но, в расчете аванса была допущена ошибка — 625 р. вместо 525 р.
501. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
14 июня 1929у Москва
14. VI. 29
Дорогая Раиса Николаевна!
Как бы мне хотелось по-настоящему ответить на оба Ваши последние письма, и как это сейчас невозможно! Я в большой рас¬терянности и меня не столько смущает предстоящая операция1, сколько целое множество забот, связанных с переездом семьи на дачу, с появленьем новой воспитательницы у Женички2 и с други¬ми вещами того же порядка. Вслед за Вашим письмом мне, кото¬рое Вы просите уничтожить (зачем? что в нем роняющего Вас или недостойного, или не похожего на жизнь и ее большую, простую глубину?), пришло письмо, адресованное Жене в Кореиз (его сюда дослали3). Я оттого и сказал, что хотел бы Вам ответить на оба пись¬ма. Потому что Женина письма, отправленного Вам до полученья Вашего, нельзя считать ответом. И мне больно сознавать, что ду¬шевная звучность Ваших обоих обращений тонет без явного для Вас отзыва. Итак, не считайте этого ответом: я озабочен, я нездо¬ров, т. е. я мелок сейчас; я несравненно ниже того уровня, на ко¬торый приглашают Ваши последние строки. И — чтобы избежать неясностей. В одном письме Вы говорите о Mrs. Mead, в другом — о себе, и так, что Вам кажется, будто это можно уничтожить4. Так вот, это более чем круг вещей, которыми я живу последние годы: это — мой язык последних лет, это мое существованье, это — един¬ственная серьезная музыка, которую я еще слышу. Хочу ли я ска¬зать, что при посещеньи Mrs. Mead у меня не сжалось бы сердце? О нет, конечно! Но мне через год будет сорок лет. И как я рад, что это так, как рад, что мне не двадцать! Вы видите, мы с Вами почти что однолетки, и в современной смешанной школе мы сидели бы в одном классе, мы с Вами не знали бы приблизительно одного и того же. Но насколько радостнее знать одно и в этом одном узна¬вать живую связь! Разве знанье само не волнуется, не отливает крас¬ками, не старается нравиться, разве знанье больших, грустных, притихших людей не похоже на то, чем эти люди были в молодос¬ти и в детстве?
