обмолвилась, что Шмидт, в 1-й части, был где-то перепечатан3. Где именно? Что касается И-й и Ш-й части, которую, просто для порядка, пересылаю4, то не давай их перепечатывать: может быть в корректуре я тут кое-что переде¬лаю, и тогда правы окажутся те, что уже говорят, будто по многим признакам я скорее печатаюсь у вас, а тут перепечатываюсь. Осе¬нью, думаю, выйдет книга. —
Замечательно говоришь ты о 2-й строке, о гимнасте, о гении связи5. Это та же тема, которой ты коснулась тогда из Лондона, о правдивости, ненарочитости даже явных поручений воли, ее по¬чти что даже заказов судьбе у людей нашего строя. Слов твоих не помню, мысль была та же. Именно эта композиционная подопле¬ка, как это тебе ни покажется странно, ввязала меня во все эти истории с историей, с духами года, с Pestalozzi и пр. Именно она и не оставляет меня без надежд среди самых иногда безнадежных предвестий. — Твои слова о М<аяковском> уже подхвачены, все поражаются их меткости и исчерпывающей глубине. — Говоря о моей связанности и трагизме твоей доброй воли, ты прибавляешь: «так например я достоверно теряю славу, свой час при жизни». Ты говоришь это не без горечи, меня это волнует6, мне хочется тебе по этому поводу сказать все, что знаю и что удесятерит мое чув¬ство к тебе, — но у тебя это сказано слишком широко и неопреде¬ленно, раскрой и уточни этот намек, допускающий больше трех толкований. Утвержденье это противоречит фактам при любой дешифровке, но мне хочется знать, что именно померещилось тебе. Скорей и обязательно напиши об этом. —
Неужели ты не пересаливаешь, не шаржируешь (о Бунине, порнографии и пр.)? Но в таком случае что с ними? Это ведь не¬правдоподобно, непредставимо! А какой чистоты и силы и моло¬дой, идеальной правды стихотворенье! А насчет письма (мир от¬крытий, не могу одна, поящий — пьющий7) — ну конечно, Мари¬на! И это мое «ну конечно» ведь известно тебе. — О, Марина, все будет прекрасно, не надо только говорить. Все, все, все решитель¬но. Самое главное: книга твоя будет бесподобна!
Письмо становится все глупей и глупей. Не могу описать тебе душевной легкости, которая меня охватывает все более и более. Не представляю себе и никогда не смогу представить, чтобы ты могла стать когда-нибудь для меня меньше, чем есть или была. Ни о чем не хочу думать. На днях специально назначил встречу с Асеевым и Маяк<овским>, чтобы договориться, со всею резкос¬тью, и поссориться. Говорили, противоположности подчеркнуты и будут расти, и при всем том: — пустяки. Всем троим бросилось в глаза, что любим и любили друг друга больше, чем знали (о том). Это к характеристике состоянья. А пример — совершенная нич¬тожность в сравнении с тобою. Так хочу провести лето. Начинаю верить, что буду опять поэтом когда-нибудь.
Спасибо за журьбу по поводу письма к Св.-М<ирскому>. Шутливость его дошла до меня. Может быть и правда наделал глу¬постей.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 162). Датируется по почтовому штемпелю.
1 В наброске письма 8 мая 1927 Цветаева писала: «Но твой довод (по¬вод) правдив и, <> ибо давно считаю правдой (чудовищное созвучие) тебя и обществ<енность>. В конце концов — простая qu’en dire-t-on, доброта и забота. О говорящ<ая>, почти что Pestalozzi. Я без злобы и без иронии» (там же. С. 328). Цветаева имеет в виду высказанное в письме Пастернака N° 352 желание начать писать вещи «с философией и с тоном, которые конечно должны будут пойти вразрез со всем здешним» и тем «убедить, если не переделать» отношение общества к вопросам искусства.
2 Осенью ожидался выход в свет книги Цветаевой «После России».
3 В журн. «Воля России», 1927, № 2.
4 Одновременно с письмом был послан оттиск 2—3-й частей «Лейте¬нанта Шмидта» из «Нового мира», 1927, № 5.
5 Имеются в виду слова Цветаевой из письма 8 мая 1927: «Ты же поэт, т. е. в каком-то смысле (нахождение 2-ой строки четверостишия, напри¬мер) всё-таки акробат <гимнаст — гений!> мысл<ительн>ой связи» (там же. С. 328).
6 На эти слова Цветаева отвечала: «Борюшка, ты взволновался о сла¬ве. Дай, пойму. …теряю свой час славы. Есть в этом горечь? Досада, пожа¬луй, и вот почему. <...> И вот, мое глубокое убеждение, что печатайся я в России, меня бы все поняли <...> потому что каждый бы нашел свое, пото¬му что я — много, множественное. И меня бы эта любовь — несла. <...>
Просто, в России сейчас пустует тр<он>, по праву — не по желанию — мой. Говорю с тобой, как со своей совестью. Тебя же никогда не будут лю¬бить так, как Блока <...> Но, чтобы вернуться к славе — моих книг в Рос¬сии нет и поэтому поэта нет. Не Маяковского же им любить — служебно¬го, не Асеева — бездушного, не тебя — иодсущного, когда они и сущего-то не видят, конечно, Борис, меня — с моими перебоями, перемежениями сокровения и откровений. Меня, Борис, — молнию, ту синюю вчерашнюю, бившуюся в мои окна в 2 часа ночи» (там же. С. 347, 348).
7 Цветаева писала 11 мая 1927: «То, что узнаешь вдвоем, — так бы я назвала, так это называется. <...> Подумай: странно<сть>: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я — НЕ МОГУ ОДНА. И не Бог ну¬жен — а человек. <...> Я бы такие слова нашла, самые (о <линии?> гово¬рю) чистые, с<амые> точные. (Читатель бы думал, конечно, что я пишу о Царстве Небесном, <а?> меня сейчас здесь все обвиняют (Бунин, Гиппи¬ус, молодежь, критика) обвиняют в порнографии за стих. <...> Ка<кая> чудн<ая> стра<на> для открытий — твоих и моих» (там же. С. 332, 333). И в другом месте: «…Не странно ли, что мужчина пойщий припадает к жен¬щине как к роднику. Пбящий пьет! — Правда этой превратности (пере¬вернутости). Дальше: не есть ли поить — единственная возможность жить» (там же. С. 336).
359. В. П. ПОЛОНСКОМУ
1 июня 1927, Мутовки
1. VI. 27
Дорогой Вячеслав Павлович!
У меня к Вам большая просьба. Введите, пожалуйста, в долж¬ное русло работу подателя Н. Н. Вильяма в Большой Советской Энциклопедии1. Я видел и знаю две его статьи для Словаря. Обе они удачны и содержательны. По моему мненью для недоразуме¬ний, которые у него случились с заместителями П. С. Когана, не должно быть никаких оснований. П. С. заказал ему статью о 1ель-дерлине на 6000 знаков2. Он статьей был удовлетворен. По отъез¬де П. С. при расплате Вильяму говорят, что о Гельдерлине была предложена статья всего лишь на 1000. Статья о Верфеле встрети¬ла замечания, которые просятся в Ваш Скобеевский литератур¬ный ларек3. Между тем у Вильяма работа выравнивается, он уже, и очень быстро, вошел в требующийся тон. Его обязательно надо поддержать и, Вячеслав Павлович, очень решительно.
Жалею, что не увижу Вас на этих днях, по приезде.
Я ухожу, и на этот раз окончательно, из Лефа. Вероятно, я оформлю это в виде письма к В<ладимиру> В<ладимировичу>. Вы знаете, как я его люблю и продолжаю ценить — метафизичес¬ким авансом. Вот часть письма, имеющая отношенье к Вам и к статье. Вы должны мне оставить свободу ее толкованья, лишь под этим условьем, даже при резкости, эта часть не только не обидна для Вас, а может быть, даже и наоборот4. Кроме того, таково и мое истинное пониманье. Дальше под словом «Вы» надо, значит, ра¬зуметь Маяковского. Предшествует мотивировка выхода: «Толь¬ко вне лефовского пониманья поэта смею напомнить, что поэт не есть психологический тип, в своей общности реконструируемый из метафор, как из частностей дознанья, и из образов, как из ре¬альных стычек с людьми отдаленных эпох. Бессмыслица, прони¬кающая значительную часть статьи В. Полонского в «Новом мире», не может не быть сознательной. Нельзя предположить, что¬бы критик и редактор забыл о границе, отделяющей переносный смысл от — во всех отношениях — непереносного. Утверждаю, что этот вопиющий по своей рискованности выпад против сильней¬шего, что есть в нашей литературе за последнее десятилетье, го¬раздо шире и больше того, чем он может казаться. Это не только правомерная самозащита человека, пользующегося оружьем на¬падающих. Это защита всей литературы, всей той, среди которой числится и «Облако в штанах», от лефовских методов, не слышав¬ших о таком произведеньи. Таким, каким Вы получились у По¬лонского, и должен выйти поэт, если принять к руководству ле-фовскую эстетику, лефовскую роль на диспутах о Есенине, поле¬мические приемы «Лефа», больше же и прежде всего, лефовские художественные перспективы и идеалы. Честь и слава Вам, как поэту, что глупость лефовских теоретических положений показа¬на именно на Вас, как на краеугольном, как на очевиднейшем по величине явлении, как на аксиоме. Метод доказательства Полон-ского разделяю, приветствую и поддерживаю. Существованье «Лефа», как и раньше, считаю логической загадкой. Ключом к ней перестаю интересоваться».
Разрыв этот для меня нелегок. Они не хотят понять меня, бо¬лее того, хотят не понимать. Я останусь в еще большем одиноче¬стве, чем раньше. Буду в конце июня в Москве, хочу с Вами пови¬даться. Не оставьте Вильяма без подцержки.
Крепко жму Вашу руку. Ваш Б. Пастернак
Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1328, on. 1, ед. хр. 268).
1 Пастернаки проводили лето в деревне Мутовки вместе с семейством Вильямов. В. П. Полонский заведовал отделом литературы и искусства БСЭ.
2 П. С. Коган был редактором отдела иностранной литературы.
3 Юмористический отдел «Нового мира» назывался «Литературный ларек. Фрол Скобеев».
4 Резкость по отношению к высказываниям Полонского в его стать¬ях против «Лефа» («Новый мир», 1927, № 5, и «Известия», 26 и 27 февр. 1927) значительно смягчена в сравнении с тем, что Пастернак писал Цве¬таевой (письмо № 352) и Ломоносовой (№ 356). Предполагаемое письмо к Маяковскому Пастернак не написал, возможно, это был деликатный способ высказать Полонскому свое несогласие с его позицией.
360. М. А. ФРОМАНУ
17 июня 1927, Мутовки
17/VI/27
Глубокоуважаемый тов. Фроман!
Благодарю Вас за книгу1. Искренность этого движенья исчер¬пывающе естественна. Не зная Вас лично, я при просьбе сообщить мне Ваше имя и отчество, впредь до Вашего письма, мог бы этим ограничиться.
Но Вы, верно, интересуетесь моим мненьем о книге?
Тогда — несколько слов о себе. Я ославлен за свою дурную, якобы, терпимость. За моей действительной мягкостью людям, ищущим во всем подозрительных пружин, мерещатся виды и мо¬тивы, которых нет за ней. Настоящая ее причина та, что я сын ху-дожника, искусство и больших людей видел с первых дней и к высокому и исключительному привык относиться как к природе, как к живой норме.
