аплодисментов и свистков в три пальца5. Эти подозрительные уроды тоже любят личные непритязательные записи, как любят их простые, немуд¬рящие люди, вроде революции или Ходасевича. Беда лишь та, что за веденьем записей им приходится заниматься созиданием глаза. Потому что записи их так личны и так просты, что их не прочесть, если читателю не вылепить добавочного, по природе выправлен¬ного, воображенья. Отсюда и все «лишнее» и «темное» их. Их об¬разность не щеголянье собственными прихотями, а уход за вос¬приимчивостью ближних6.
Мой милый, это не в Ваш огород. Но я Вам посылаю книгу насвеже переписанную местами7. Я был свидетелем незаслуженно¬го признанья. Я не тщеславен, но сердцу моему это должно было что-то сказать. Я должен был отвести этой безымянной любви мес¬то в жизни. И вдруг я стал узнавать, что оно для нее не удобно. Что эта любовь желала бы меня видеть другим; что она лучше моего по¬нимает, кем мне надо быть, и как отблагодарить ее за ее издержки в вере. Следите ли Вы за моими словами, ясно ли Вам, что это разго¬вор не о «славе», а о семейных вещах, о страстях — о грязном белье.
Вы думаете, не обязывал меня некогда Ходасевич, когда усту¬пал, когда допускал меня, когда тема родства пробегала (творчес¬кая же любовь есть ответная любовь8).
И вот, выходит, — я его обманул. Он прогадал, оказывается; он передал мне в доверьи, и я не оправдал его. Вы думаете, я не бросил¬ся бы его оправдывать? Простите, — я так устроен. Тут тот же секрет, что и в моем непониманьи стихов. Но Ходасевичево «но» в отноше¬ньи меня разрослось в оговорку, ничего от меня не оставляющую. Этого романа не поправить. К тому же до Х<одасеви>ча и далеко. Свободой, взятой в отношеньи меня, он меня освобождает: вина перед ним с меня снимается. Но вот под боком другой друг, почти с такой же эстетикой и с той же подозрительностью, это — время, т. е. революция. Уж меня ли не баловал этот жизненный спутник, ждал, спускал, терпел подражанье, рассыпался в авансах, допускал.
Трудно, знаете, жить в постоянном сознаньи своей черной неблагодарности. Наимягчайшие сожаленья о «непонятности» (при непрекращающихся знаках расположенья) действуют на меня, как неосновательная ревность человека, всем для тебя пожертвовав¬шего. И я не зверь, надо, наконец, внять столь милым людям, ну ее к черту истину, если с нею в доме так трудно.
Я бы желал, чтобы в переизданных «Барьерах» Вы усмотрели пример, иллюстрирующий все вышесказанное. Книга переделана с верой в читателя, она запросто беседует с ним, почти плюнув на искусство, т. е. не вынеся драмы в доме. В ней господствует добрый акмеистический лад. Футуризм же, имажинизм и Сельвинский были продолжением символизма. Были — символизмом, т. е. разгорячен-но-мировоззрительным, полноприемным искусством. И я.
В конце концов письмо мое — сплошная чепуха. Простите.
Ваш Б. П.
Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (собр. В. Познера, Париж). Датиру¬ется по содержанию.
1 Вопреки предупреждению Пастернака, что русские книги, напеча¬танные за границей, задерживаются на почте и не доходят, о чем он писал Познеру 23 мая 1929, его сб. «Стихи на случай. 1925-1928» (Париж, 1928) благополучно пришел в Москву.
2 Имеются в виду стихи: «Когда несчастье бьет кругом…», «Ты спать решился? Так спокойной ночи…», «Воздушные перебирая снасти…», «Взы¬вает ветр из темноты…».
3 «Однажды под вечер, в обыкновенный день…», «Вот женщина пред зеркалом…».
4 Из цикла «Опасный город»: «На запах города стремятся поезда…», «На пыльном небе солнечный июль…», «У церкви, не успевши на проща¬нье…», «Осенний дождик брызжет сквозь туман…», «Сади! Таинственные острова…». Из цикла «Черная Венера»: «Вкруг африканского материка…», «Германия».
5 Аналогичные мысли о вере одних в «восприимчивость потомства», которая позволяет им «высказывать только самое главное… в надежде на то, что воображение читателя само восполнит отсутствующие подробнос¬ти», и о «художниках-отщепенцах мрачной складки», обреченных на то, чтобы «договариваться до конца. Они отчетливо доскональны из неверия в чужие силы» (см. в статье «Николай Бараташвили», 1946; т. V наст. собр.).
6 Упоминание Ходасевича, как «простого, немудрящего» человека, вызвано его недавней рецензией на книгу Цветаевой «После России», где Пастернака удивило следующее признание: «…Если словесный туман Па¬стернака развеять — станет видно, что за туманом ничего или никого нет» («Возрождение», 19 июня 1928). Пастернак писал Цветаевой по этому по¬воду: «Неужели меня спасает темнота, и рассейся она, ничего бы не стало <...> Он серьезно так думает?» (письмо JSfe 442).
7 Речь идет о книге: Борис Пастернак. «Поверх барьеров. Стихи раз¬ных лет», 1929.
8 Имеются в виду встречи Пастернака с Ходасевичем в 1922 г. в Бер¬лине и их переписка начала 1920-х гг.
515. П. Н. МЕДВЕДЕВУ
28 ноября 1929, Москва
28. XI. 29
Это совсем не то, что я ждал от Вас услышать1, т. е. не к этому готовился, когда писал Вам свое письмо.
И, прежде всего, я не знаю Вашего мненья и лишен прямой встречи с тем сопротивленьем, которое вырастает рядом с Вами или за Вашей спиной в Ленгизе. Я не знаю размеров и характера неодобренья, или превратного толкованья, или же недоуменья.
Распространяется ли это на всю вещь в целом, или же на отдель¬ные ее части? Или возраженья вызывает один ее конец?
Итак, объяснюсь, как могу, с риском полного непопаданья, так как не располагаю прямыми вопросами, на которые мог бы дать ответ.
Я бы и сам никогда не примирился с таким неподготовлен¬ным пресеченьем фабулы, если бы тот же «Сп<екторский>» не пошел у меня боковыми разрешеньями в прозе. Проза выпрямит его конец и его дополнит. Заявленье об этом имеется у меня среди черновых строф конца, и, может быть, этих строф не надо было вымарывать в беловой, как я это сделал2.
Но даже и при таком условии вещь нельзя было обрывать в виде фрагмента, т. е. при ее фрагментарности нельзя было допустить бес¬форменного конца. Т. е. сознанье границ (замысла или собственных сил) должно было внушить форму окончанья, привести, так ска¬зать, к заключительной мысли, это сознанье обнимающей, как часть. Это я и сделал, и это мне удалось. Т. е. из всей рукописи, на¬ходящейся сейчас у Вас, самое достойное (поэтически и по-чело¬вечески) место это страницы конца, посвященные тому, как вос¬стает время на человека и обгоняет его. Это была очень трудная, очень неуловимая по своей широте тема, и я доволен ее разрешень¬ем3. Я никогда не расстанусь с сознаньем, что тут и в этой именно форме я о революции ближайшей сказал гораздо больше и более по существу, чем прагматико-хронистической книжкой «905-й год» — о революции девятьсот пятого года. Все это, так сказать, о себе.
Теперь об инциденте. Категорически ли отказывается отдел от изданья вещи? Если да, то тут ничего не поделаешь, и оконча¬тельный разговор об этом надо отложить, примерно, на год, когда проза, являющаяся широчайшим дополненьем к стихотворному эпизоду фабулы, будет налицо и доступна обозренью тех, кто сей¬час протестует. Вы легко себе представите, в какое положенье это меня ставит матерьяльно, но насильно ведь не издашься.
Если же есть хоть какая-нибудь возможность уговорить не¬согласных, то я так верю в Ваше участие и в удачу Вашего заступ¬ничества, что мне остается только попросить у Вас прощенья за доставленные беспокойства и заботы.
Или, может быть, я не понял Вашего письма и что-то должен был из него вычитать сверх сказанного прямо? Но ведь это невоз¬можно, не правда ли? Тогда я услышал бы Ваше собственное мне¬нье, и Вы не отказали бы мне в практическом совете, не затрудняя моей догадливости. Правда?
Когда, посылая Вам вещь, я в письме заикнулся о том, что, может быть, Вам придется ее читать, я хотел этим сказать, что при¬мирился бы с читкой рецензентов и прямо на Ваше время не хочу притязать. Опасений о ее нецензурности у меня не могло быть, потому что все ее части в свое время печатались в повременных изданьях без возражений, как будет напечатан и ее конец4. Как мне резюмировать сказанное выше?
Уломайте, слезно прошу Вас, кого надо, если это хоть сколь¬ко-нибудь возможно. Не задержите ответным известием. Ника¬ких переделок на себя взять не могу, потому что не в состояньи их буду выполнить в той неопределенной плоскости, в какой они могут быть испрошены. И в то же время прошу на известный срок предоставить в мое распоряженье гранки, чтобы переработать вещь, т. е. привести ее в менее фрагментарный и более гармони¬ческий вид, что, легко может статься, и почти наверняка совпадет со смутными пожеланьями отдела. Но эта работа может быть про-изведена только в корректуре (так было с 1905-м годом) и только при условьи, что я буду свободен в правке и не связан обещанья¬ми, т. е. что матерьял будет принят в его теперешнем виде.
Мне кажется, что фрагментаризм вещи не преступает границ дозволенного. Еще раз повторяю: на мой взгляд, спад фабулы воз¬мещен (формально, с точки зренья пропорций) и оправдан по¬этически страницами, посвященными смыслу этого спада, как прямой теме конца. Вот что, по моему разуменью, надо сделать с вещью в окончательной обработке: ее надо сжать, соразмеряясь с названными страницами заключенья. Это я и имею в виду, говоря о гранках.
Еще и еще раз выражаю уверенность, что если бы Вы на все это смотрели по-другому, Вы бы сами об этом мне сказали. Пото¬му что в своей книге Вы дали немало доказательств того, как живо и тонко Вы улавливаете случаи тождества плана творческого с со¬циальным, а стало быть и случаи социальной несостоятельности, совпадающей с несостоятельностью художественной5. И, допустим, тут этот случай был бы налицо. Неужели Вы ничем бы об этом не обмолвились, сколь угодно мягко и отдаленно, а довели бы дале¬кость своих намеков до полного испаренья темы, до бесследного ее исчезновенья среди слов об отделе, препятствиях и т. п.? Мне кажется, я этого ничем у Вас не заслужил.
Итак, либо дело непоправимо, т. е., во всяком случае, попра¬вимо не скоро, и не так, как думает Ленгиз (путем писанья заною заключительной части?); либо же оно поддается благополучному разрешенью и последним, — как мне ни стыдно в этих незаслужен¬ных расчетах на Вашу помощь, — я могу быть обязан только Вам. —
Говорить ли, что трудность этой задачи (если она Вам по сер¬дцу) и значенье вероятной Вашей услуги я наперед измерил? — Ведь я не ребенок.
Скоро выйдут «Две книги» 2-м изданьем6. Я их выменяю на соответствующие экземпляры «Поверх барьеров», потому что все авторские роздал случайным гостям и посетителям, и на долю действительных друзей и людей литературы ничего не осталось. Разумеется, это не общее
