было пианистом быть, а не «само¬родком». Не бросил бы, ходил бы теперь бездонным… калекой.
Вот, говорят, долги надо отдавать. Была у меня 500-рублевая ссуда из Лит. фонда Госиздата. Была недавно получка по договору и предстояла еще другая из Ленинграда, по почте, за высланную в те же дни рукопись. Стеченье обстоятельств было благоприятное, я решил, что другого такого случая не будет. Возвратил 500 р. И что же! На другой день получаю из Ленинграда письмо, что рукопись задержана по… неясности ее общественных тенденций — и денег не будет2. Ш, гм, 500,500, 500, 500 и т. д. и т. д. и т. д. Пока это еще entremets*, полный отказ подадут на сладкое.
К письму присовокупляю почтовую расписку на 115 руб., ото¬сланные тете Кларе. Это значит 50 ноябрьских, 50 декабрьских да
* легкое блюдо перед десертом (фр.). 369
15 р. даме, ухаживающей за бабушкой. Ты мне, мама, о последнем ничего не писала, а я получил от В. И. Лапшова3 открытку, где говорилось об этой предполагаемой посылке в размере 25 р. и В. И. находил, что это много, и просил ограничиться пятнадца¬тью. Что и сделано.
Ко второму госиздатскому изданью (а со всеми «Сестрами» оно четвертое) стихов дал без твоего разрешенья голову твоей ра¬боты4. Срепродуцировали, как тут умеют, лучше не могут. Заста¬вили меня дать тут же свой автограф, во имя отца и сына, как ты выражаешься; и чтоб их черт подрал, карандаш дали жирный, сколько ни молил, нет и нет другого. Выходит, что я тебя перечер¬нить хочу. Прилагаю. Не запрещай, пожалуйста, да и все равно поздно. Все в восхищеньи, на стены вешают и удивляются, как при такой голове твоей руки я мог терпеть всякие фотографии и главное всевозможные… «творческие разрешенья». О деньгах не заикался, все равно были бы пустяки, да и тех не дадут.
Но только ты, пожалуйста, этой темы не подхватывай: о сыне неблагодарном, о лакее и великом человеке и пр. и пр. Оба вы, ты и мама, любили ловить меня именно на этом. Ничем этим, конеч¬но, в моем случае и не пахнет. Напомню автобиографическую справку, так однажды тронувшую вас, где о вас было сильнее и полнее, чем о самом себе5. Только стиль мой таков, что не сразу все у меня сказывается. И об этом долго говорить. Я совершенно лишен хвастовства или тщеславья, и никакие щелчки этого по¬верхностного свойства меня не могут огорчить. Но я нуждаюсь в объективном накопленьи какого-то (одному Богу ведомого) дос-тоинства вокруг своей судьбы, для того, чтобы стать говорить о вещах, о которых мог бы сказать давно. И это не оглядка на лю¬дей, а нечто физическое, вроде того как воздушные пары нужда¬ются в давленьи, чтобы сформовать облака и разразиться дождем, снегом или градом. И разумеется, все это гораздо интереснее этой аналогии, я говорил, этого в двух словах не объяснить.
Крепко обнимаю вас обоих. Б.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Приписка к письму жены, в котором она благодарила за подарки и на вопрос родителей по поводу остутствия писем от Шуры и Ирины писа¬ла об их занятости. Пастернак внизу страницы на свободном месте уточ¬нял ее слова о Жениных занятиях французским и передавал родителям поклоны от друзей. К письму приложена записка маленького Жени.
2 См. письмо Медведеву № 515.
3 Владимир Иванович Лапшов — муж Клары Исидоровны, сестры Р. И. Пастернак.
4 Портрет, сделанный Л. О. Пастернаком в 1924 г., был помещен в изд. «Две книги». М., 1930.
5 Речь идет о заметке из сб. «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков» под ред. Вл. Лидина. М., 1926. Л. О. Па¬стернак в письме 29 окт. 1926 писал о своей растроганности ею: «На днях попалась мне на глаза книжка «Автобиографии» (или биографии — не по¬мню) русских писателей, где я, конечно, первее всего отыскал тебя: пре¬красная, с большим тактом, серьезная, кратко-вразумительная авто¬биография, выделяющая тебя особенно этой формой и сжатостью среди болтовни остальных, «обрадовавшихся случаю». Конечно меня до слез тро¬нуло твое преувеличенно приписанное мне и маме значение!..» (там же. С. 122—123). См.: «Автобиография», 1924 («Многим, если не всем, обязан отцу…» — т. V наст. собр.).
518. Д. П. СВЯТОПОЛКУ-МИРСКОМУ
4 декабря 1929, Москва
<... > А вот случай. У нас приятельница, Р. Н. Ломоносова, живущая когда в Англии, когда в Америке. В 26-том году в Герма¬нию ездила моя жена, и для нее эта дружба, завязавшаяся раньше путем переписки, нашла воплощение в живой и все оправдавшей встрече. Я же ее никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К. И. Чуковский, речь шла о пере¬воде Уайльдовских Epistola in сагсеге et vinculis, с авторизацией, которую ей легко было достать для меня1. Все делалось без моего ведома. К. И. знал, что я бедствую и таким образом устраивал мой заработок. Но французский и английский языки я знаю неполно и нетвердо. До войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, который мне готовил К. И., я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р. Н. человек не «от литера¬туры», и только в самое последнее время я мог убедиться, что мои поделки что-то говорят ей (она мне писала про «Повесть»). По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступ¬ным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем дру¬гим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает дви¬женье европейских вещей, т. е. по ее счастливой непосредствен¬ности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы сви¬деться с глубиной, с которой она сталкивается походя, уже на поверхности. Она — жена большого инженера и профессора, Ю. В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте — журналы, путешествия, переезды, общественность — все это она, видно, осиливает, смеясь. — И вот, меня волнует один ее почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи.
Иногда сюда приезжают просто путешествующие англичане и американцы, ездят, как съездили бы в Индию, или Грецию, или в Тунис. Было два случая, когда это были знакомые Р. Н. с реко¬мендацией от нее. Так, осенью, мы были в гостинице у некой Ms. М. Kelsey, седой, порывистой, горячо во все вникающей, — ми¬лой — дамы2. В исходе долгой беседы она спросила, не имеется ли чего в переводе из того, что она записала под мою диктовку (я на¬звал ей с десяток имен прозаических и трех или четырех поэтов) и нет ли статей по-английски или по-французски. И тут жена на¬звала Вашу статью в Mercury3. Оно (т. е. отступление. — М. Ц.) послужило поводом к рассказу о Ломоносовой, а не может быть той дряни, которая этим обстоятельством не была бы обелена. Я уже познакомил М<арину> И<вановну> с нею. Теперь знако¬мы и Вы. <...>
Впервые: «Минувшее», 1989, № 8. — Выписка, сделанная Цветаевой в письме к Р. Н. Ломоносовой 1 февр. 1930 (Russian Archive, Leeds University).
1 Письма Пастернака к Святополку-Мирскому пересылались через Цветаеву. Переписывая этот текст, Цветаева объясняла Ломоносовой: «Это отрывок из письма Бориса Святополку-Мирскому (профессору русской литературы в Лондоне, единственному в эмиграции критику, ненавиди¬мому эмиграцией, англичане любят и чтят), переславшему письмо на про¬чтение мне <...> Об этом дохождении письма Борис не должен знать. Это его смутило бы» (М. Ц. Собр. соч. Т. 7. С. 319).
2 Мери Келси — активная деятельница квакерского благотворитель¬ного движения. См. о знакомстве с ней письмо № 519.
3 Имеется в виду статья Святополка-Мирского «The present state of Russian letters* (The London Mercury. July, 1927). В этом месте Цветаева,пе-реписывая для Ломоносовой письмо Пастернака Святополку-Мирскому, делает пропуск и пересказывает содержание: «Тут следует чисто пастерна-ковское, в самом прямом смысле отступление, как перед врагом — перед хвалой ему Мирского» (там же).
519. P. H. ЛОМОНОСОВОЙ
4 декабря 1929, Москва
4. XII. 29
Раиса Николаевна, дорогая! Мало интересного скажу я Вам на этот раз. Только что писал в Лондон Св.-Мирскому после по¬луторагодичного перерыва1, и письмо вышло неприлично длин¬ным, потому что вдруг заговорил о Вас, и рассказ об этой изуми-тельной, почти незатронутой словами и фактами дружбе и о Вас, ее главном лице, дареном и далеком, распер бока конверта, как гармонику.
Тишину Вашего дома, о которой Вы писали, очень легко уви¬дать на приложенной фотографии. Мы ею любовались. Но Вы уди¬вительны. Вы в чем-то извиняетесь, касаясь встречи с Mrs Kohn2. Вы, разумеется, знаете, что извиняться Вам в том, что Вы меня растрогали и доставили мне радость (независимо от практичес¬ких перипетий последней), — абсурдно. Но это же должен под¬твердить и я. Итак, подтверждаю. Вам не только не надо извинять¬ся передо мной в случаях Вашей благороднейшей невиновности, но у Вас даже есть право и огорчить меня, не извиняясь. И как мне его не любить?
Неудовлетворенность, которую должна была ощутить Mrs Kohn от нашей встречи, она может быть ошибочно относит к случаю с передачей. И может быть в неловкое положенье поставил Вас я (как уже и писал Вам тогда же), не оправдав Ваших надежд и Вашей ре¬комендации. Однако я не прошу прощенья, потому что причины всего этого вне меня. Причины этого лежат в непредставимости нашего общего русского обихода последних лет. Вещам неулови¬мым, но разлитым в воздухе, основным, всех касающимся и т. д. я поддаюсь почти по-женски. И если я говорю, что теперешний наш обиход трудно себе представить, то это значит, что всего труднее себе представить — мой собственный и людей моего склада и в моем положеньи. Разумеется, я тот, кому Вы пишете, кто радуясь отвеча¬ет Вам, и не договаривает, и посылает Вам поклоны в «Повести» и т. д. и т. д. Но я не тот, кому Вы поручаете Ваших друзей. Они долж¬ны разочаровываться, не столько во мне (это меня не интересует, потому что касается прямо меня, и тенью, которая при этом на меня падает, я Вас не задеваю). Они должны разочаровываться в моем поведеньи, в порядке встреч, в
