Социально, в общежитии оно для меня от рож¬денья слилось с обиходом. Как размноженное явленье, оно для меня не выделено из обыденности цеховым помостом, не взято в именные кавычки, как для большинства. Размежевывающей, стро¬гой нотой сопровождается у меня только моя собственная работа. В том же изолирующем духе, и тогда строго и пристрастно, я умею судить еще лишь об искусстве, ставшем историей и, так сказать, выделившемся из жизни, да еще об узком круге разительно близ¬кого, исходно подобного современного творчества. Лет в шест¬надцать я все, за вычетом сказанного, и отрицал, как письмен¬ность нетворческого быта. Ясно, что при таком мериле нельзя было остаться, перешагнув за порог собственной комнаты. И теперь я принимаю очень многое, несравненно больше Вас и любого су¬дьи и ценителя. Но даже и то, что мои товарищи признают со стро¬гим отбором, я оцениваю излишне широко, вне рамок творчества и мастерства, в плоскости идей и нравов поколенья, как цвет и лучшее выраженье его повседневности. Потому что и теперь, если бы я отказался от этой излишней широты, строгость истинно твор¬ческого подхода отбросила бы меня к моей юношеской узости, поклонявшейся одному имени, и переживавшей, как предатель-ство, всякое второе. Кроме того и в работе я давно отошел от чис¬той и насыщенной субъективности. А последнее десятилетье и просто силою перетащило на растворы различной слабости и со¬мнительности. И если не время было взыскивать с себя, то к дру¬гим следовало ослабить требовательность и подавно. Однако вре¬менная и случайная причина моей терпимости ничтожна по срав¬ненью с главной и прирожденной.

Теперь, вместо того, чтобы разбирать ее подоплеку, попробу¬ем ей воспротивиться. Итак, я буду беспощаден.

Я не знаю Вашего поэтического прошлого. Может быть Вы писали ярче и смелее, и «Память» это свидетельство смиренья, перелома во вкусе, перехода к классической простоте и скромно¬сти, свободной от пошлости позы. Все это мыслимо и допустимо.

Но вот что получилось. Блок и Пушкин подхвачены Вами с пагубнейшей для поэта стороны. Они царят в Вашей поэтике и большинстве стихов, обесценясь и сами, в виде обобщенно-типи¬ческой стихии, с неопределенною тропикой, с приблизительнос-тями и однообразьем словаря. Нет значенья, чему бы оно ни было свойственно, которое бы этой нейтрализующей средой не обезраз-личивалось до полной незначимости. Его утрачивает и поэтичес¬кая мысль (метафора начинает казаться стилистическим орнамен¬том, реторической случайностью без глубины; она понижается). Его теряет и отдельное слово (прямой смысл начинает восприниматься тоже орнаментально, как выраженье без обиходно-житейской соли; оно, в ущерб себе, идеализуется).

Пример первого (обесцвеченья темы, метафоры, распростра¬ненных поэтических элементов). В стихотвореньи на стр. 21 хоро¬ший, на протяженьи 8 строк поэтический матерьял выветривает¬ся лирическим трафаретом двух заключительных строчек, 2 пер-вые строки тоже слабы, но сами по себе они сошли бы еще с рук, не погуби всего дела заключительные2. Но ведь, ничего не знача¬щие (в этих эпитетах), и они могли бы отвечать вложенному зна¬ченью! Так, слева, на стр. 20, общий непритязательный разброд каждострочной символики сообщает недействительность и строч¬ке: «Морщинами в ладонь легли дороги»3. Поэтически значимая в отдельности, она сама отказывается от мелькнувшего за нею об¬раза во имя общей непретенциозности контекста. Но ведь взятье поэтического образа, всегда крутого и неожиданного — не претен¬зия только оттого, что оно в тысячу раз сильнее и внезапнее вся¬кой претензии. И образ кажется тем естественней, чем эта боже¬ственная сверхпретензия ближе к природе: т. е. чем насильствен¬нее она относительно прощающейся общепринятое™, чем пол¬нее натурального внушенья, чем победоноснее. — Так, стихотво¬рение на стр. 22 все время колеблется между хорошим пейзажем и хорошим слогом, и первого не дает, потому что его обижает этим колебаньем4.

Так, Берлин и прошлое были бы несоизмеримо живее в име¬ющейся и уже набранной своей ткани при множестве прекрасных строк, без «уютных и простых»5 эпитетов, дважды разъясняющих читателю, что это не хорошая картина, как он раньше думал, а хороший тон и литературное добронравие. То же самое происхо¬дит и на стр. 32 с хорошим началом и концом стихотворенья6 и с хорошей строчкой «Слепую смерть ведет слепая жизнь» на стр. ЗЗ7.

В качестве примера обесцененья отдельных слов возьму, для краткости, два. Не говоря уже об утрате эмоционального смысла обоими, они обезличены и в своей функции: при частой повторя¬емости по разным и всегда приблизительным, не заостренным поводам, они под конец выравниваются по какой-то средней про-межуточной между словарным прилагательным и поэтическим эпитетом. Виноват, я забыл, что одно из них — существительное. Но все равно. Это слова: веселый на стр. 15,17, 33, 35 (повеселев¬шая), 52, 548; и слово улыбка на стр. 19, 26, 28, 31, 39, 40, 43, 549.

Между тем, поэзия, как я ее понимаю, в первую голову при¬звана поляризовать эти крайности (прямой и переносный смысл). В дальнейшем, при двинувшейся циркуляции оживающего выра¬женья, она вправе думать и о единстве стиля и о деятельной гар¬монии, о гармонии в действии и на ходу.

Приблизительно с середины книги, со страницы 38-й, недо¬статок, которому я уделил столько вниманья, ослабляется; книга, в отдельных пропорциях и итогах становится лучше. Характерно, что не сознавая источника обессмысливающей нейтрализации, Вы в этой части удачно боретесь с ним силой одной потребности изло¬жить связно сложный предмет или событье. Видите, значит дос¬таточно заинтересоваться хотя бы устойчивостью содержания, чтобы тотчас же разорвался этот слитный, мнимо-лирический стиль, и, разъединясь, уступил место хотя бы выразительным дос¬тоинствам живой речи. А что получится, когда Вы станете забо-титься не только о соответственной передаче темы, но о том, что¬бы и вся передача ее была значащей тканью, тканью, проводящей значенье! Эта часть, как я сказал, лучше первой. Здесь находятся стихи «28 декабря», «Гроза» и «Молодость», положительно и без оговорок понравившиеся мне. Но и в этой части ряд неплохих сти¬хотворений добровольно тяготеет к бесцветности и ее достигает с помощью строф, подобных, к примеру, последним 3-м на стр. 42 и 43. При неточности тона, как понимать эту реальную девочку, ежели не эмблематически?10 А тогда это — оперный плафон. «Der Dichtung Schleier aus der Hand der Warheit»* — звучало в свое время легче и свежей11.

Не обижайтесь на меня. Я приложил к Вам строжайшее по¬этическое мерило. Кроме того, этот подробный разбор, который стоил мне труда и времени, предпринят из симпатии, объясни¬мой, при незнакомстве моем с Вами, какими-то другими досто-инствами, оставившими след в Вашей книге. Они шире строки и рифмы, шире поэтического пути. Но они шире и личных Ваших качеств: их, и зная, я бы не касался. Это те качества, без которых культура мигала бы, и не светилась ровно и бесперебойно.

Простите, что я не фиксировал их и говорил о другом. Жму Вашу руку. Еще раз, спасибо.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: «Вопросы литературы», 1972, JSfe 9. — Автограф.

Михаил Александрович Фроман, поэт и прозаик, вместе со своей женой И. М. Наппельбаум входил в группу Н. С. Гумилева «Звучащая раковина».

1 М. Фроман. Память. 1924-1926 г. Л., «Academia», 1927.

2 Стих. «Мне страшно, друг. Я слышу хруст и ржанье…»

3 Из стих. «И вот вся жизнь: сомненья и тревоги…»

4 Стих. «Скрипит сосна. Над мутною рекой…»

5 Из стих. «Томлюсь тридцатою весной, / Как не томился двадцать первой, — / Такой уютной и простой».

6 Стих. «За шагом шаг, не подымая рук…»

7 Стих. «Вот так и жить: набухшим от тревоги…»

8 «Каждый день меня встречает / Веселей и горячей», «Четыре весе¬лые брата задуть не сумеют», «Когда-то милые веселые дороги», «Повесе¬левшая вдруг запоет душа», «Еще есть веселая игра», «О веселой улыбке на теплых губах».

9 «Ты в мире не один. С улыбкою подруга», «С простой улыбкою тво¬ей», «И заслонив лицо улыбкой торопливой», «Мне улыбнулся свежий рот», «Своей улыбкой неземной», «Улыбка наглая лжеца», «И уст улыбку, и лучей», «О веселой улыбке на теплых губах».

* «Покров поэзии из рук истины» (нем.).

10 «И вся озарена лучами, / С цветущей веткою в руках / Предстала девочка пред нами» из стих. «Насвистываю у окна…».

11 Знаменитая формула Гете из «Посвящения» к поэме «Тайны»; в переводе Пастернака: «Поэзии покров благоуханный / От Истины, ее ру¬ками тканный».

361. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

19 июня 1927, Мутовки

19 / VI / 27. Дер<евня> Мутовки Дорогая Марина!

Мы на даче. С неделю готово письмо тебе, в ответ на твое (где о славе, переоценка III части Шмидта, несколько слов о М<ая-ковском> и работе над лирикой). Оно лежало, и я не даю тебе де¬ревенского адреса, потому что не доверяю местной почте. В осо¬бенности заграничная переписка ей не по навыку. Не пересылаю его и пишу новое потому, что оказия, с которой хотел его послать, против моего ожиданья запоздала. Брат не приехал из города в воскресенье1, как думали, завтра отправлюсь в Москву я сам. И только оттого, что письмо пролежало больше, чем я предпола¬гал, оно мне кажется несвежим. Это с ним случилось именно в дни, прибавившиеся против недельного расчета.

Сначала несколько слов о себе, с этим я разделаюсь быстро, без трудной точности. Здесь очень хорошо. Это в 5-ти верстах от Хотькова. Под боком — Абрамцево, Аксаковское в далеком про¬шлом, позднее — Мамонтовское именье. Помнишь лавочку в одно окно в Петровских линиях, с Поленовыми, Малютиными, Врубе¬лями и др. из дуба, ореха и майолики. Твой лев, третий год служа¬щий мне настольной пепельницей, думается, тоже оттуда2. Ну вот, мы теперь на их заброшенной родине, в 60-ти верстах от Москвы, в прекрасной новой избе, на самом краю лесистого обрыва, с со-ответствующими просторами, открывающимися с него, и рекой Ворей, являющейся из лесу на противоположной высоте и свора¬чивающейся в две круглых излуки на наших глазах, под нами, в кустах, болотцах и других неописуемых неожиданностях. День на третий или на четвертый после переезда, набродившись, сколько надо, кругом, я проснулся в том самом мире, от которого, в твоем выраженьи, у меня пойдет мороз по коже3, как и сама ты хорошо предчувствуешь. Ты занята им сейчас, я страшно верю в эту твою полосу и люблю твою готовящуюся книжку и твое лето перед ней: это и по историческим часам Европы нынешним летом (т. е. им самим над головами и в сердцах и по лицу земли) мыслимо, нужно и жданно и воплотимо. Просыпается послевоенный человек, с при¬родою, как сном, в чуть-чуть постаревших глазах, с жаждой навер¬стать проспанное без сновидений. Нечто подобное, в качестве близ¬ких рабочих видов, колыхнулось и во мне. Завозился над Спектор-ским, кое-что обдумал, кое-что записал, нашел вновь, что Тютчев выдерживает, как всегда, предельное испытанье сырого зеленого соседства, облюбовал урок: сходить в Мураново, Тютчевское име¬нье в 8-ми верстах отсюда