производит во мне путаницу и выводит из рабочей колеи. А я давно уже тружусь лишь по необ¬ходимости, без радости и через силу. Утраченную инерцию я по¬том восстанавливаю не легко и не скоро.
Но «Юность» я прочел давно. Вашей соседкой была Кузмин-ская «Форель», одно из моих непростительных упущений, несмот¬ря на то, что я о книжке слыхал отовсюду, а в последний раз даже от А. Д. Радловой. Лирическая высота и сила поэмы и «Лазаря»2 таковы, что я чуть было не сделал глупости. Я искал выражения чувству безразличья к автору, совершенно заслоненному страни¬цами, которые движутся так совершенно, и в этом побужденьи начал писать А<нне> Д<митриев>не как одному из лиц книги. У меня не было под рукой ее адреса, вот почему эта нелепость, не имеющая прецедентов, осталась без исполнения.
А потом, с почти месячным запозданьем, по причинам моего обихода, которого я и теперь не изменю, я узнал о расстреле В. Си-лова3, о расправе, перед которой бледнеет и меркнет все, бывшее доселе. Это случилось не рядом, а в моей собственной жизни. С действием этого событья я не расстанусь никогда. Из лефовских людей в их современном облике это был единственный честный, живой, укоряюще-благородный пример той нравственной новиз¬ны, за которой я никогда не гнался, по ее полной недостижимости и чуждости моему складу, но воплощению которой (безуспешному и лишь словесному) весь леф служил ценой попрания где совести, где — дара. Был только один человек, на мгновенья придававший вероятность невозможному и принудительному мифу, и это был В. С<иллов>. Скажу точнее: в Москве я знал одно лишь место, по¬сещение которого заставляло меня сомневаться в правоте моих представлений. Это была комната Силовых в пролеткультовском общежитьи на Воздвиженке. Я не видел его больше года: отход мой от этой среды был так велик, что я утерял из виду даже и его.
Здесь я прерываю рассказ о нем, потому, что сказанного доста¬точно. Если же запрещено и это, т. е. если по утрате близких людей мы обязаны притворяться, будто они живы, и не можем вспомнить их и сказать, что их нет: если мое письмо может навлечь на Вас не¬приятности, — умоляю Вас, не щадите меня и отсылайте ко мне, как виновнику. Это же будет причиной моей полной подписи (обык¬новенно я подписываюсь неразборчиво или одними инициалами).
А теперь о Вашей книге. Ваше дарованье не могло быть для меня открытьем. Вы его показали в стихах. Но что удивительно, и с чем
Вас надо поздравить, так это неожиданная зрелость Вашей прозы. Этим словом, немного не подходящим, я разумею тот композици¬онный тон, который является смыкающим током прозы, без кото¬рого все в ней распадается и перестает служить, и которым Вы завид¬но легко овладели. Например, естественно от поэта, переходящего на прозу, ждать живых и удачных описаний. И они местами, очень хороши у Вас. Но это неудивительно и не в том заслуга. Ибо тот же, скажем, дождь, нимало не шел бы у Вас, т. е. не задевал бы воображе¬нья, если бы он не изливался над Громовским участком фабулы, если бы он не преследовал своими потоками этот элемент темы.
Реалистически картинным становится он лишь благодаря повествовательной неотступности, которой без этой композици¬онной связи он бы не имел. И едва ли бы картины второй главы так овладевали воображеньем, если бы не это параллельное чер-панье их из разных, и потом сливающихся углов памяти. Короче говоря, уже и первая половина книги, трогающая достоинствами якобы только поэтического порядка, обязана действенностью сво¬их изображений условьям, одной поэзией не дающимся.
Они с полной ясностью начинают выступать с середины кни¬ги, когда описанье отходит на задний план, очищая место харак¬терам, развитью интриги, развязкам и пр. Здесь, в сфере настоя¬щей прозы, Вы достигли очень многого, и я на Вашем месте толь-ко не стал бы называть достигнутое романом, потому что лишь этот уровень, в Ваши планы и не входивший, замыслом не захва¬чен, да и захвачен быть не мог. От такого обозначенья я бы воздер¬жался, тем скорее, что в поставленных темою границах имеется несколько существенных побед.
Вам удалось уловить и передать несколько расплывчатых, нематериальных, забывающихся черточек недавнего прошлого. Чутье не обмануло Вас, когда в иных из них Вы усмотрели суще¬ство эпохи. Но Вы воспользовались и распорядились ими как ху¬дожник, т. е., отстояв, растворили в фабуле, где они опять кажут¬ся ускользающими и неуловимыми, но откуда им не ускользнуть, потому что ничто не улетучивается из художественного раствора. — В этом отношеньи Леня Бейлинсон совершенная находка. Его эмфаза, избалованность, отношение к матери, бескорыстное во все вмешательство и пр. — черты, делающие честь Вашему глазу и смелости, с какой, по нашим временам, Вы делитесь этими на-блюденьями с читателем. Я не удивлюсь, если Вас упрекнут в ан¬тисемитизме именно за то, что Вы увидели ряд вещей, которых ни сквозь какие очки (в том числе и очки антисемитизма) не разгля¬деть. Но именно убийственности этого дружелюбно-зрячего на-блюденья, дающего пищу таким широким размышленьям, имен¬но неопровержимой типичности образа Вам и не простят, если заметят. Кроме того, хорошо, что ни он, ни мать нигде не утрачи¬вают объемности, если бы сами персонажи были посвящены в то, что из них неизбежны выводы, они стали бы карикатурами. Вы их выдержали в неведеньи относительно их поучительности, и из всех трудностей замысла эта преодолена всего поразительней.
Мне досадно, что письмо вышло таким длинным. Это отто¬го — ну да Вы сами понимаете. По той же причине уведомьте о полученьи. Еще раз спасибо. Вы — молодец и не по летам глубо¬ки, спокойны и сердечны.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Литературное обозрение», 1990, № 2. — Автограф (собр. Д. Н. Чуковского).
1 Историк литературы Елена Михайловна Тагер. Речь идет о романе Н. Чуковского «Юность» (Л., 1930).
2 Имеется в виду книга стихов М. А. Кузмина «Форель разбивает лед» (Л., 1928), шестой цикл которой называется «Лазарь».
3 Письмо написано на следующий день после премьеры «Бани», где Пастернак узнал о расстреле В. А. Силлова. Э. Г. Герштейн записала рас¬сказ Пастернака: «У подъезда Театра Мейерхольда встретил Кирсанова, спросил его: «Ты знал, что NN расстрелян?» — «Давно-о-о», — протянул тот, как будто речь шла о женитьбе или получении квартиры» (Воспоми¬нания. С. 389). См. письмо Л. О. Пастернаку № 541.
540. Ж. Л. и Ф. К. ПАСТЕРНАКАМ
22 марта 1930, Москва
22. III. 30
Дорогие мои, от души себя и вас поздравляю с этой новой по¬бедой неведомого и бесконечного1 над нашими суеверными стра¬хами, которые, — теперь скажу — ведь и я так живо и больно разде¬лял. Молодчина, Жонечка, благоговейно целую тебя и смертельно тебе завидую. Вот вы плачетесь всегда, женщины, и то не так, и это, и обошли-то вас, и славы вам никакой. А родить, а быть сержантом этой божественной победы, чего стоит это одно! Вот лежишь ты во всем широком и белом (ну, допусти, если даже уже давно и не ле¬жишь), лежишь и кормишь, и отовсюду поздравленья, подарки, глу¬пости, — тот светлый, трогающий шум. И как бесспорен бездонно милый и безмолвный повод, всему этому послуживший! Ведь глав¬ные, нет: — единственные подарки исходят от него! Во-первых, он одаряет тебя возможностью любить с предельной горячностью, но не с ней одною. Судьба твоей нежности, которую ты будешь изли¬вать по этому адресу — в твоих руках. Не любить его невозможно, любить легко, как бы ты его ни любила, он будет расти воплощень-ем твоего чувства, осуществленным отзвуком, переведенным в звук. Но главный дар не в этом, а в том, чем он незримо населяет комна¬ту и дом, где он появился. Он лежит в люльке и сочиняет будущее, далекое и близкое, и там, где скучал бесформенный воздух, никого не пугая и неопределенным капризам не ставя границ, появляются сопротивляющиеся очертанья (когда-нибудь так будет и тут), по¬является варьянт определенности, той самой определенности, ко¬торая одержала победу. И у нас новые страхи, которые она вновь победит, нам страшно, но воздуху радостно: он любит новые фор¬мы и верит в них. Какое счастье родить сочинителя и кормить его и от него зависеть, и как ничтожно рожать сочиненья, ими кормить¬ся и ненавидеть за их зависимость от тебя!
В заключенье целую Аленушку тем горячее, что терплю ту же несправедливость, что и она. Письмо пошло аллюром, несколько обидным для нее. Отчего оно не было написано при ее рожденьи, отчего к этим словам о Карле Александре не сделано примечанья, что у форм, которые он расставил вокруг вас, есть предшествен¬ницы, что рядом стоят Аленушкины, и что будущее ваше он будет сочинять не безраздельно, а вслед за ней?
Правильно, дорогая девочка, пусть тебя утешат мои обиды, давай дуться и плакать вместе.
Крепко, крепко, крепко вас всех и родителей и Лидочку ми¬лую целую.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).
1 Речь идет о рождении сына, которого назвали Карлом-Александром.
541. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
26 марта 1930, Москва
Поздравляю тебя с днем рожденья. Какой ты молодец, как замечательно живешь, какой путь проделал! Крепко тебя целую и обнимаю.
Я давно хотел тебе написать, что здесь во втором М. X. А. Те, т. е. бывшей студии Московского Художественного театра идет переделанное Воскресенье, в мизансцене, значительно примы¬кающей к твоим иллюстрациям1. Говорю так неопределенно-окольно и осторожно, потому что сам еще не смотрел, видев¬шие же восторженно хвалят в один голос и передают, будто твои иллюстрации, перенесенные из музея (?), развешаны в фойе. Ты, разумеется, уди<вишься>, что я еще не сходил, и будешь прав; но ты удивишься еще более, если узнаешь, что на это зрелище, которое ничего, кроме удовольствия не обещало, я еще и дол¬жен был пойти, чтобы не обидеть автора переделки, просивше¬го меня на премьеру2. Я тогда не знал, насколько ты, в духе и незримо, участвуешь в постановке, а то бы я во всяком случае побывал.
А тут я не только упустил возможность, но еще и должен был попросить извиненья, что не смогу воспользоваться билетом. Прислан был один, а Женя у меня… обидчива; Женичка чем-то хворал; накануне, в аналогичной ситуации, я ходил с знакомой (Женя не могла пойти по причине Женичкиной простуды, и ее билет пропал бы) на генеральную «Коварства и Любви» в новой постановке. Вышло бы, что я каждый день хожу в театр, а она прикована к дому. Получилось бы нечто мрачное, а свету и так кругом и дома не много. Как бы то ни было, Воскресенье у меня на очереди, и чуть побываю,
