напишу. Вы, я помню, тоже, ведь, много посещали театры, и из них не выходили, — а насколько времена были легче!

Да что и говорить. Вот тебе пример того, как я живу. Знал я одного человека, с женой и ребенком, прекрасного, образован¬ного, способного, в высшей степени и в лучшем смысле слова передового*. Возрастом он был мальчик против меня, мы часто с ними встречались в периоде между 24-м и 26-м годами, а по роду своей деятельности (он был лектором по истории и теории лите¬ратуры в пролеткульте и в нескольких рабочих клубах), главное же, по чистоте своих убеждений и по своим нравственным каче¬ствам он был, пожалуй, единственным, при моих обширных зна¬комствах, кто воплощал для меня живой укор в том, что я не как он — не марксист и т. д. и т. д. В последнее время я мало с кем встречаюсь. Недавно я случайно, и с месячным запозданьем уз¬нал о том, что он погиб от той же болезни, что и первый муж покойной Лизы4. После всего изложенного ты поймешь, как ужа¬сен этот случай.

Ему было 28 лет. Говорят, он вел дневник, и дневник не обы¬вателя, а приверженца революции, и слишком много думал, что и ведет иногда к менингиту в этой форме. Когда, узнав все это, я пошел к его жене, с которой был одно время в большой дружбе, у ней уже зарубцевалась шрамом через всю руку ее первая попытка выброситься из комнаты на улицу (ее удержали, она только успе¬ла разбить стекло и сильно себя поранила).

Вот тебе и театры.

Я много работаю сейчас, но очень медленно и трудно. Чем дальше, тем труднее мне определить, что это, собственно, такое, философия ли, искусство ли или что-нибудь другое. Но в художе¬ственном письме не требуют от себя мыслей, доведенных до точ-ности формулы, а в контексте, где уместны формулы, не добива¬ются живости художественных изображений. Я же подчиняю себя и этим требованьям и многим другим5, что чудовищно замедляет работу и отражается на заработке.

Не забудьте, сообщите Лиде мою просьбу. Как только у ней освободится номер Звезды, ей посланный, пусть она его пошлет бандеролью по следующему адресу. Prince D. Mirsky. 17, Gower St. London WC1.

Повести посылать не надо, там знают, а только журнал с «Ох¬ранной Грамотой». Пусть сотрет, если там что-нибудь написано ей, но, разумеется, это не относится к знакам корректурной прав¬ки, которых стирать не надо. Вот и все.

Жоню вчера с Федей и Аленушкой поздравил. Поздравляю и вас с новым внуком.

Обнимаю вас обоих и целую. Ваш Б.

Впервые: Борис Пастернак. Из писем разных лет. М., 1990. — Авто¬граф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Имеются в виду иллюстрации Л. О. Пастернака к роману Л. Н. Тол¬стого «Воскресение», оригиналы которых хранятся в музее им. Л. Н. Тол¬стого. В фойе театра были развешаны репродукции с некоторых из них.

2 Инсценировка романа была сделана для II МХАТа Ф. Ф. Расколь-никовым, спектакль поставлен В. И. Немировичем-Данченко.

3 Имеется в виду В. А. Силлов. См. письмо N° 539.

4 Первый муж Елизаветы Леоновны Гозиасон был расстрелян в 1918 г.

5 Речь идет о работе над «Охранной грамотой», в которой, в главе о Венеции, отразились впечатления террора того времени, в частности ре¬акции знакомых на расстрел В. А. Силлова.

9 апреля 1930, Москва

9. IV. 30

Дорогая мамочка!

Спешу успокоить тебя, что бабушке 75 р. высланы, как явствует из прилагаемой квитанции. Я послал из своих денег, и не 50, а 75, потому что Шурин запас истощился, и те 25, что ты хотела, чтобы он из твоих послал, не из чего было посылать. У меня такое впечатле¬нье, что ты забыла о своем подарке Федичке, или упустила что-ни¬будь другое, потому что твои расчеты с Шурой не сходились именно на 50 руб., ты его ресурсы преувеличивала в последнее время — имен¬но на эту сумму. Надеюсь, что он успел написать тебе об этом недо-разуменьи, и ты вспомнила, что забыла и уверилась в своей ошибке, так что теперь тебе все ясно и все улажено. Приобщи, таким обра¬зом, эти 75 руб. к остальным, — яо своих деньгах, разумеется.

Меня огорчило, что вы ни словом не обмолвились о прозе, которую, наверное, получили от Лиды.

У нас все благополучно, лишь Федя ангиной болеет, бедный, но уже выздоравливает.

Последнее время у меня была полоса запойной работы, я во¬зобновил работу над «Охранной грамотой» и написал дальше, не¬сколько больше уже напечатанного: о Марбурге, Когене, Иде В<ы-соцкой>, Венеции. Надо писать дальше и собственно не следова¬ло бы прерывать, так трудно мне бывает потом входить в остав¬ленную колею. Но в разгаре работы я так ото всего ухожу, что это становится в тягость близким, и заниматься непрерывно — (един¬ственное условье, при котором получались бы вещи действитель¬но редкие) — не дано мне и невозможно.

Как и все прошлые годы, эту зиму усиленно звала к себе Р. Н. Ломоносова. Они в Пасадине (Pasadena), в Калифорнии, и оттуда приходили письма редкого великодушья и нежности с фо¬тографиями тропической светосилы. — Я давно собираюсь на год — на полтора за границу и сам ежегодно от этой мысли отка¬зываюсь. Вы, наверное, помните, что зимой меня приглашали в Польшу, и — бытовым образом — всех тут удивил мой отказ от поездки. Но при имеющемся решеньи когда-нибудь все же по-ехать, при конфузящей трогательности и заманчивости пригла¬шений Р<аисы> Н<иколаевны> и при общей нашей измотаннос-ти, что всего важнее, нельзя вечно от этого вопроса отмахиваться, нельзя рано или поздно к обсужденью его не прийти. И вот я дал слово Жене, что когда очередная глава Охр<анной> Гр<амоты>, о которой была речь выше, будет написана, я окончательно этот за¬мысел взвешу и примусь за его осуществленье. Кстати писанье этой главы мне с редкой тонкостью догадалась облегчить одна знако¬мая, Ирина Сергеевна Асмус. Она при Жене заказала мне ее к оп-ределенному числу, дню своего рожденья (таким образом срок был фиксирован, и фиксирован не мной) и—что помогло мне еще боль¬ше, предложила Жене рисовать ее, ходила с ней гулять и пр. Так что и с Женей у меня был уговор, что — седьмого я прочту главу, а с восьмого начну хлопотать о паспорте. Я вам пишу обо всем этом затем, чтобы кончить просьбой об исхлопотаньи въездной визы для Жени с Женичкой. Я не упоминаю себя, потому что сам сейчас о поездке не могу и думать. «Охранная Грамота» есть и будет сочине-ньем решающего значенья. Не так важно, что по ней будут главным образом судить обо мне, как то, что по ней, больше всего мне будут следовать. Тут можно наплодить много бед. Поэтому в ее исполне¬ны! не может быть ничего случайного, ни в размере ее, ни в объеме охваченных ею предметов. Есть определенная порция, которая дол¬жна быть написана именно у нас, и разработки которой нельзя пе-ренесть за наши пределы. Это именно та часть, которая перебирает основы моих воззрений, наиболее несовременные, наиболее, на поверхностный здешний взгляд, спорные и т. д. Писать обо всем этом в других, нетрудных условьях было бы неблагородно: и это вносило бы в текст то, чего в нем нет. Я думаю приехать потом, че¬рез полгода; Женю же с Женичкой хотел бы отправить раньше. Они у вас не заживутся, т. к. верно поедут к Раисе Николаевне. Но так как вы за визой не завтра побежите, и побежите, может быть, не вы, то об этом будет еще речь. Вот чем объясняется мой тон, не умоляющий и без извинений, который, может быть, вас обидит.

Крепко обнимаю вас. Ваш Б.

Деньги отправлены седьмого. Простите все же, что о визе за¬говариваю с вами, а не пытаюсь действовать через других, как бывало раньше. Теперь это неудобно, и свинство, конечно, что из нежеланья кумовства и интимностей я именно иду по линии пря¬мой интимности (вероятно, эти хлопоты коснутся Жони, так я себе представляю, и потому нарочно заранее пишу вам, на случай, что нельзя, и вы отсоветуете).

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

543. P. H. ЛОМОНОСОВОЙ

После 14 апреля 1930, Москва

Мой друг, я хотел и должен был давно ответить Вам. Сообщи¬те Ваш европейский адрес1. Я Вам еще напишу, положив перед собой оба Ваших последних письма. Сейчас я не могу этого сде¬лать. Не потому, чтобы совершившееся2 заслонило от меня то, что было и осталось крепким, дорогим и высоким в моей жизни. Нет, напротив, — всякая крупная определенность возвышает и очищает жизнь. Но здешние отклики на смерть Маяковского прокатыва¬ются странно и как-то не вполне по-человечески. Мне надо дож¬даться, чтобы выздоровела ближайшая ко мне почва, чтобы учас¬ток, на котором я стоял, когда это случилось, освободился от на¬хлынувших на него пустяков. Если бы я обращался к Вам только как человек, убитый утратою, перед Вами было бы здоровое, на¬стоящее, в каком-то смысле и к Вам тянущееся горе, побежден¬ное восхищеньем. По счастью я иду к этому уединенью, и его ско¬ро достигну. Тогда и напишу Вам, как раньше. А сейчас я, как сы¬пью, покрыт посторонними наблюденьями, и в этом виде даже не хочу приближаться к Вам.

Ваш Б.

Впервые: «Минувшее», № 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Датируется по содержанию. Отправлено в США в одном кон¬верте с письмом Е. В. Пастернак от 16 апр. 1930.

1 Летом 1930 г. Ломоносовы путешествовали по Европе, побывали в Англии, Германии, Швейцарии, Чехословакии, Италии и Франции.

214 апр. 1930 г. застрелился Маяковский.

544. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

18 апреля 1930, Москва

18. IV. 30

Дорогая Марина!

Ты все знаешь уже, вероятно из газет. Если можно, удовлетво¬рись тем немногим, что прибавлю о себе. Три дня я был весь в совер¬шившемся, плакал, видел, понимал, плакал и восхищался. На чет¬вертый день меня отлучили от событья1, и этого было достаточно, чтобы мое чувство, объявленное чужим и далеким, перестало на него отзываться на общей церемонии. Я нигде не мог пристроить двух столбцов о нем, которые ничего страшного, кроме признанья красо¬ты его свободного конца не заключали2. Сохрани, пожалуйста, этот факт в тайне. Если бы туг узнали, что он стал известен у вас, я бы стал мишенью ежедневной клеветы, а это менее чем когда, нужно мне.

Все это совершенные пустяки вот почему. В дальнейших гла¬вах «Охранной Грамоты», которые я написал зимой, он и его смысл и его роль и обаянье и главное: его значенье в моей судьбе даны так, что это покажется многим неожиданным. Я потому с самой осени и не видал его, что все ждал, когда