попытки, но получил отказ. Однако, хлопот не оставлю. Если эти расчеты придется ограничить, я постараюсь добиться этого хотя бы для Жени с сыном.
Вот собственно и все, но Вы напишите мне подробно о себе. Ведь Вы живете в других широтах, и именно в тех, которыми мне хочется подышать; и если Ваше письмо будет, как мое, я сделаю кучу ложных заключений о жизни на западе, и рвенье мое ослаб¬нет. Меня же эта зима, тяжелая во многих отношеньях, измотала до крайности. Вы простите мне, что я мало писал Вам? Если не я, то может быть Женя опишет Вам когда-нибудь, среди каких об¬стоятельств протек этот год.
Они сейчас в Киевской губернии на даче, куда нас сманили знакомые. — Сердечный привет Юрию Владимировичу и Вашему сыну.
Я еще по-другому напишу Вам и по-другому подпишусь, и, вероятно, до Вашего ответа на эту деловую записку. Наш адрес: Киевский округ, ст. Ирпень, Юго-Зал. ж. д. Пушкинская 13, нам.
Ваш Б. П.
Впервые: «Минувшее», № 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).
1 Письмо отправлено в Пасадену (Калифорния), переслано в Нью-Йорк и в Берлин.
2 Настоящая фамилия подруги Ломоносовой — Тар (см. коммент. 7 к письму № 501).
551. О. М. и А. О. ФРЕЙДЕНБЕРГ
11 июня 1930, Москва
11. VI. 30
Дорогие мои Олюшка и тетя Ася!
Часто переносился мыслями к вам в этом году, часто соби¬рался писать, и ни разу не написал, если не считать одной, остав¬ленной Олею без ответа, открытки.
И сейчас пишу неизвестно почему. Повод посочувствовать вашим квартирным напастям и таске по судам, о чем сообщил однажды папа зимою, давно, по счастью, утрачен1. Повод поздра¬вить тетю с семидесятилетием я сам позорно пропустил. Поводов для письма нет, кроме одного. Я боюсь, что, если не напишу сей¬час, этого никогда больше не случится. Итак, я почти прощаюсь.
Не пугайтесь, это не надо понимать буквально. Я ничем серь¬езным не болен, мне ничего непосредственно не грозит. Но чувство конца все чаще меня преследует, и оно исходит от самого решаю¬щего в моем случае, от наблюдений над моей работой. Она упер¬лась в прошлое, и я бессилен сдвинуть ее с мертвой точки: я не уча¬ствовал в созданьи настоящего, и живой любви у меня к нему нет.
Что всякому человеку положены границы, и всему наступает свой конец, отнюдь не открытие. Но тяжело в этом убеждаться на своем примере. У меня нет перспектив, я не знаю, что со мною будет.
И однако, письмо все-таки не так беспричинно, как мне по¬казалось. Собираясь изо дня в день вам написать, я постепенно забыл о первичном мотиве. Новые знакомые сманили нас на это лето под Киев и сняли нам дачу там. Женя с Женичкой и воспита-тельницей уже с конца мая на месте. По-видимому, затея была не из умных: первые впечатленья Жени и Шуриной жены (его семья тоже поселилась в той же местности) граничили с отчаяньем; так далеко и с такими трудностями ездить было незачем. Но всеоб¬щее мненье, что с продовольствием на Украине все же будет луч¬ше, чем на севере2. Послезавтра, 14-го, и я к ним отправлюсь. Не погостили ли бы вы у нас, или, по крайней мере, ты, Олюшка? У меня есть причины предполагать, что среди лета мне придется, может быть, вернуться в Москву. Но и до этого разрешенья жилой площади, все это, кажется, возможно, — дача большая. Напиши мне, Оля, туда, если будет охота, по адресу: Ирпень, Киевского окр. Ю. 3. ж. д., Пушкинская ул., 13, мне.
Крепко вас обеих обнимаю. Прошу прощенья за грустное письмо.
Ваш Боря
P. S. Бумага — подарок одной американки, которого не тро¬гал, пока не стало простой почтовой бумаги; и нигде не достать.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 См. коммент. к письму N° 503.
2 Надвигающийся голод был следствием кампании по коллективиза¬ции деревни и раскулачиванию.
552. Р. И. ПАСТЕРНАК
12 июня 1930, Москва
12. VI. 30
Дорогая мамочка!
Благодарю за телеграмму. Деньги тете Кларе выслал, квитан¬цию прилагаю.
Все зависит от поддержки Горького. Я ему написал в Италию числа 5-го1. Ответа жду в Ирпене, куда отправляюсь 14-го, после¬завтра. Оттуда напишу. Вмешиваться в это, разумеется, не нуж¬но, — на случай если бы папа пожелал.
Все годы я мечтал, увидав вас, не только порадоваться вам, но оказаться, наконец, и самому достойным вас, со своей судь¬бой и семьею. И вот это как раз оказывается недостигнутым, и вероятно, недостижимым. Если это осуществится, я приеду не таким, как думал, ничего не доведя до конца, ничего не сделав.
Вот и Жоня мерила меня аршином, которым я не распола¬гаю. Боюсь и завидую. Откуда он у ней? И как она спокойно им пользуется2.
Я не так хотел, я не торопился бы, мне бы год еще только. Но Женя встревожена, Женичка подрос, и пр. и пр.
Получил письмо от Сони. Если хотите, пошлю ей еще.
Теперь я еду на дачу, довольно далекую, не представляя себе толком, что будет дальше. Не исключена возможность, что при¬дется скоро вернуться в Москву для хлопот и переговоров. Лето будет дробленое, все из кусочков, прошитых заботами и неяснос¬тями. А на лето у меня всегда главные расчеты в смысле работы. Это потому, что даже обстановка деревенских срубов шире и при¬вольнее зимней разносемейной скученности. И летом точно на¬конец, попадаешь под тихий спокойный кров. Как все прошлые лети, наперед проедено и это. Но оно не будет принадлежать мне. Впрочем, может быть, все устроится. И это первое лето, когда де¬нег мне давали в кредит сколько угодно. И можно было бы спо¬койно и с пользой прожить его. Но и Женя, может быть, права, не всегда все можно откладывать.
Будьте, пожалуйста, снисходительнее ко мне, я прошу вас. Вспомните, как я смешон был однажды, как не удовлетворял вашим пожеланьям и казался иногда бременем и наказаньем се¬мьи. И не все, ведь, это оправдалось, т. е. я вас своим дальней¬шим существованьем не уронил. Ах, я так боюсь, так боюсь вас, — если бы вы только знали! Вашей гордости, ваших сужде¬ний и советов. И все же вот я лезу к вам. Как быть? Это первая нелогичность и бестактность в ряду многих, которые мне суж-дено, верно, сделать, если я сдвинусь с места, неописуемо фа¬тального и здорово-таки… необыкновенного, но все же — сво¬его. Не задумывайтесь особенно над сказанным. Больше таких болезненных писем не будет. Итак, до свиданья в Ирпене. Тот же рассказчик анекдотов и циник, который однажды Жоне уст¬раивал предполагавшийся визит к нам, теперь за меня говорил и получил отказ3.
Крепко всех вас обнимаю. 2>.
Объясненье всего в том, что мне до похоронности грустно и беспричинно обидно. Бабушка не уходит из головы. И я не вижу разницы между ее смертью и своей неопределенно близкой.
Летний адр.: Ирпень, Киевский округ Ю.-З. ж. д. Ирпень, Пушкинская, 13.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Речь идет о письме № 549.
2 Жозефина Пастернак писала брату о «Повести», что «завлекатель¬ность сюжета» и «замах на толстовский роман» не выдерживают обеща¬ний (там же. Кн. I. С. 282).
3 Речь идет о Карле Радеке, славившемся своими анекдотами, далее в письме стояло «человек с громким именем» и было вычеркнуто, чтобы не дезавуировать неудачу его попытки помочь Пастернаку с разрешением на выезд. О намерении Жозефины приехать в Москву см. письмо № 253.
553. Л. Л. ПАСТЕРНАК
20 июня 1930, Москва
20. VI. 30
Дорогой мой Лидок!
Почему-то именно к тебе просит Женя обратиться с этою просьбой. Речь о посылке ее брату все того же медикамента:
Aphologol-Zapfchen «Silbe», Dr. Ernst Silten, за который они однаж¬ды так были вам благодарны. В конце письма найдешь адрес.
Вероятно, ты знаешь от наших о моих недавних предположе-ньях. Я так был уверен в успехе, что стал уже вживаться в это веро-ятье и мыслью уже побывал у вас. Но мне на всех путях отказано, и вчера я получил ответ от Г<орького>, где он очень сердечно со¬ветует мне подождать, т. е. отказывается поддержать меня в моих попытках1. Итак, временно на это надо махнуть рукой. Осенью я возобновлю усилье относительно Жени и Женички, так как глав¬ное препятствие, очевидно, во мне. Просьба о том, чтобы папа не приобщался к этому делу, остается в силе. Остается в силе и дру¬гая; о том, чтобы случаи помощи родственникам не проходили мимо меня. Я хоть о названных стараюсь не терять надежды.
Обманулся я в расчетах и касательно дачи. Я дважды «уезжал» туда и дважды оставался, а второй раз даже и так, что у меня чемо¬дан был сложен и билет готов, и через два часа надо было на по¬езд, и в последнюю минуту пришлось в городскую кассу мчаться билет продавать, и потерял половину при продаже. И опять, как с вами, в воображеньи я уже с утра был со своими, так что когда из «Об<щест>ва сп<альных> ваг<онов>» (других не достать) домой возвращался, я смотрел на Москву глазами приезжего или чело¬века, месяц просуществовавшего на стороне.
Причина — челюстная протеза (или это слово мужского рода?) Мне такую штуку соорудили, что она в первые же сутки въелась мне в подъязычную полость, глубоко изъязвила живую ткань, и когда, не зная, как с ней быть, я надел ее в дорогу, я почувствовал, что с этим ехать нельзя, что тут на месте должны сделать какие-то нужные исправленья. И на подбородке у меня что-то экземати-ческое, и я никак не могу от этого избавиться.
А главное, болезни баснословно затягиваются у меня, при¬вязываясь до безнадежности. Все они несерьезны, не опасны и физически переносимы. Но с годами они меня все больше тер¬роризируют неотступностью своего присутствия. Точно кто-то неприятный втерся к тебе в самый разгар надежд, или работы, или разговора с близкими; и все приходится бросать, и водить его к докторам, и по его милости становиться на голову, если ска¬жут, и, главное, жить вечно с ним, под его косым неприятным взглядом.
Но ты не печалься и посоветуй не принимать близко к сердцу сказанного никому из наших, кто прочтет письмо. Когда доходит до того, что я готов по-детски плакать о неласковости обстоя¬тельств, я вспоминаю о своем вечном выходе, неотъемлемом, неотъемлемом. Я, разумеется, забыть не могу твоего замечатель¬ного мужского письма, — как правильно я угадал, куда посылать свое существеннейшее! Но, разумеется, и Жоня права, — я сам первый сужу, как она. Но она не представляет себе моей жизни. Того, чего не забыла ты, когда все это назвала освобожденьем2.
И вот мне летом предстоит обработать к изданью две мусор¬ных кучи: книгу прозы и
