кое-чего достигнуть в нем, но почти ничего не сделал, пережил ее закат и теперь питаюсь воспоминаньями. Итак, — большое спа¬сибо за подарок и за надпись на таком хорошем и прочном мате-рьяле.
А я хворал весной. У меня были всякие неприятности и ос¬ложненья, — вот объясненье той неприличной медленности, ко¬торую я проявил по отношенью к Вам и книге. Вас даже могла взорвать та легкость, с какою я отложил чтенье и выраженье сво¬ей благодарности до более удобного времени, нисколько не пуга¬ясь его отдаленности и ничем не постаравшись это прикрыть; и я вовсе не уверен, что Вы меня теперь простите.
А я, — если это Вам интересно, очень запутался в своих де¬лах, денежных и литературных. И только в насмешку можно на¬звать «творчеством» мое старанье вывернуться из них. Однако для этого приходится и писать, надо сказать правду. Думаю, если буду здоров и не случится ничего дурного, приготовить к осени под-новленного и кое чем дополненного Спекторского. Удовлетворя¬ет ли Вас сборник «Поверх барьеров» в его новом виде? Если да, то такого же единства добиваюсь я и в работе над Сп<екторс-ким>, — я хочу, чтобы рукопись стала рукописной книгой, и более крупных требований, готовя его к печати, себе не ставлю2.
Передайте сердечнейший мой привет Иде Моисеевне3. Еще раз от души благодарю Вас. Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф.
1 Михаил Фроман. «Жизнь милой Ольги» (Л., 1930); «Конец Чичико¬ва» (Л., 1929).
2 Работа над «Спекторским» была окончена осенью 1930 г., отдель¬ной книгой роман вышел летом 1931 г. с издательскими сокращениями.
3 И. М. Наппельбаум — жена М. А. Фромана.
557. Р. РОЛЛАНУ
18 июля 1930, Ирпень
18. VII. 30
Я ничем не заслужил этого счастья. Откуда оно? Право обра¬щаться к Вам возникло в моей жизни неожиданно, по доброте <Ма-рии Павловны?>1. Я совершенно не подготовлен к нему. Я предпо¬чел бы не касаться его. Не говоря о том, что я никак не достоин этой великой привилегии, мне запрещает ею пользоваться мой французский, совершенно не приспособленный для этого.
Уже месяц, как я здесь, в этой прекрасной местности под Киевом, две недели назад я кончил читать «Очарованную душу».
Никогда я не мог бы вообразить себе такого сада, который передо мной, если бы не верил в то, что это сад, где родилась Аннет, сад ее судьбы, превратностей и самого ее существа2. При первой же мысли о фруктовом саде, вишнях и криках иволги, я всегда буду вспоминать о подавленных восклицаниях безмерного восхищенья, и это лето 1931 года3 навсегда останется летом слез, пролитых над многими страницами этой книги: спором с Роже, смертью Одет¬ты, войной и пленными немцами, над музыкой вечером у Винтег-рюнов и примирением Марка4.
Что мне сказать, если мне не хватает способности предста¬вить себе, что создатель этих 1200 страниц — человек, даже если его зовут Ролланом? Произведение в той же мере единственно, в каком произошла и осталась последовательность событий: война и все, что предшествовало ей, и все, что пришло потом.
Этот постепенный разрыв… Рождение нового человека < >5, рассеянные времена, ошибочно называемые «романтизмом» (я не люблю философии, связанной с этой ложной терминологией). Завоевание пространства и новые явления, связанные с этой ис¬ключительностью и все чаще повторяющиеся. Ее приливы и от¬ливы на рассвете наших дней, ставшие настолько частыми, что надо было бы сказать, что она больше не уйдет и останется при нас, утвердившись как правило. И спутник этого нового челове-ка, его тень, даже после нашей революции ни в чем не потерпев¬ший ущерба; карикатура на него: революционер позавчерашнего дня, раб доктрины, куда более древний, чем противники нововве¬дений — шут, желающий заставить нас быть материалистами в эпоху наисильнейшего разоблачения материи6, сделать нас мате-риалистами в условиях наших неисчерпаемых открытий, тогда как даже греки и евреи, которым это было легче при бедности их зна¬ний о материи, не остановились на этом и не могли остановиться, увлеченные великой радостью познания, расцветом мысли и во¬ображением — единственным выражением человеческого досто¬инства. — И вдруг эта война, которая заговорила на языке войн прошлого времени, но меньше походила на них, чем современ¬ный лес на доисторический. Война, которая заставила признать новизну мира только новизной усилий, примененных для того, чтобы это скрыть.
Потому что в первый раз, может быть, за столько веков стра¬дали не от нарушения добрых абстрактных принципов, а от раз¬рыва существовавших отношений. Это был только что возникший и появившийся на свет сгусток этих принципов, и война впервые вскрыла его. Дело было не в запрете исходной веры в то, что не¬мец такой же человек, как и любой другой, а в том, что, благодаря легкости общения, были знакомы и фактически любили друг дру¬га совсем не так, как, к примеру, во время наполеоновских войн, — вот что составляло новое отвращение и новые страдания в этой войне, вот что отличало ее от всех предыдущих.
Это именно та ее разительная особенность, которую искажа¬ют заново, переводя воспоминания о пережитых страданиях в по¬нятия морали. Как только они оборачиваются общим местом, столько раз повторенным после войны, они лишаются своего но¬вого содержания. На этот раз это не намеренная недавняя ложь, искажающая факты, но невольная неспособность большинства, сохраняющего в памяти лишь ненужные, сами по себе повторяю¬щиеся факты, и упускающего, забывающего то, что может повто¬рить только память.
Видите, с каким трудом я говорю о Вашей книге? Мне будет горько, если мой французский лепет покажется Вам не только смеш¬ным, но из-за ошибок — и совершенно непонятным. Это еще мож¬но вынести. Но выше моих сил — подавить свои чувства по поводу этой несравненной книги из-за их невыразимости. Вот единствен¬ное и самое главное, что я хотел бы, чтобы Вы знали: что эта книга воспринимается природой, что охват и глубина Ваших страниц ос¬таются в той местности, где они были пережиты, что довоенная жизнь и война, такие, какими Вы их изобразили (в каждой своей частности, которые я так плачевно пытался выразить во француз¬ской части письма) — владели моим летом, как облака, полагав¬шие здесь путь среди берез, дубов и вишневых садов, подобные ме¬стам книги, заново перечитываемым. И на их серо-зеленом языке я всего охотнее и лучше рассказал бы о ней7. — Если Вы захотите осчастливить меня несколькими строчками, пишите, пожалуйста, по-французски. И я тоже заставлю себя. Это стыд, а не случайность, что ко времени этого невероятного знакомства я не обеспечил себя блестящим французским языком. Почему я не знал этого заранее? Я был обязан! Я позволяю это себе только один раз. Бегство в не¬мецкий (как бы я тоже его ни любил) я воспрещу себе)8.
Я нигде не находил изложения того, что видело и пережило мое поколение до тех пор, пока не погрузился в Вашу книгу. Она беспредельно велика. То, что в ней невероятно, единственно и необъятно, Вы определили сами, использовав в заглавии. Глубже всего упомянутое мною теперешнее наблюдение воплощено в тройном романе вокруг побега Франца9. В том, что некоторые нравственные предписания (бывшие предчувствием будущих пре¬вращений) к нашему времени сгустились и можно говорить о сер¬дечных событиях в большинстве тех случаев, где раньше видели только идеалы. Что современная душа в новых условиях — совсем другое, чем была раньше, и она — очарованная душа так же, как ее история — сама История, история всех и для всех.
Я не знаю языка, на котором я мог бы найти обращение и подпись, достойные Вас10.
Б. Пастернак
Впервые: «Еигоре. Revue litteraire mensuelle. Boris Pasternak*, mars 1993; в переводе на рус. яз.: «Знамя», 2001, JSfe 11. — Автограф (Архив Р. Роллана, Париж).
1М. П. Кудашевой. В машин, писем Пастернака ее имя вырезано нож¬ницами, чем объясняются лакуны в тексте, частично восстанавливаемые нами в угловых скобках.
2 Анкет Ривьер — главная героиня романа «Очарованная душа».
3 Описка автора, надо: «лето 1930 года».
4 Роже Бриссо — возлюбленный Аннет, Марк — их сын, Одетта — племянница Аннет, г-жа Винтергрюн — персонажи романа.
5 Вырезаное место в машиноп.
6 Роллан выразил согласие с этими словами в письме 24 авг. 1930: «И как вы правильно говорите о «спутнике нового человека», «рабе докт¬рины», «революционере позавчерашнего дня», который находится еще во власти материализма 1880 года! Что бы он ни делал, его обогнало стреми¬тельное развитие Разума!» («Знамя», 2001, № 11. С. 171).
7 Роллан отвечал на это: «Ничто не может доставить мне большую ра¬дость, чем родство, которое Вы устанавливаете—которое вы почувствовали — между моей книгой и этими дубами, буками, вишневыми деревьями, этими облаками, которые плывут над садами Киева и криками иволги» (там же).
8 Этот абзац письма написан по-немецки.
9 Эпизод романа.
10 Последняя фраза написана по-немецки.
558. РОДИТЕЛЯМ
26 июля 1930, Ирпень
26. VII. 30
Ваше и Лидочкино письма я получил лишь на этой неделе, — их привез сюда Шура, у которого они пролежали около месяца. Вот отчего я благодарю вас за них с таким ужасным запозданьем. У меня была надежда, что мой ответ Жоне так или иначе вас не минует1, т. е. вы вовремя узнаете, что я со своими в Ирпене, и что тут всем, мне же в особенности — хорошо и привольно. — Разумеется, я из города писал вам под влияньем настроенья2, но не преувеличивай¬те моей неврастеничности. Насколько моя боязнь Москвы несубъ¬ективна, заключите хотя бы из следующего. Попав на дачу с ее «лес¬ной капеллой», колодцем и темными вечерами, ничем не просвет¬ляемыми за недостатком керосина, я был оздоровлен в сутки не близостью прекрасного сада, а прежде и разительнее всего превос¬ходством дачного комфорта по сравненью с квартирными условья-ми Москвы. Тут три комнаты с настоящими стенами3, и в доме жи¬вут только две семьи: мы и хозяева. Вы себе не представляете, что это значит. Мысль о возвращеньи в город меня ужасает. Я хотел бы со всей полнотой воспользоваться не только рекой, лесом, солн¬цем и воздухом, но и настоящей квартирой, достойной званья че¬ловеческого жилища. — Так что не все тут — неврастения.
— Об ответе Г<орько>го я, кажется писал Лиде4. Мысль о сви¬дании придется на время отложить. По приезде в город возьмусь, может быть, хлопотать о Женях. Но пока об этом не думаю.
Приходится экономить даже праздные мысли: много рабо¬таю, — это во всех отношеньях необходимо, работа же требует стро¬жайшего режима, вплоть до последних мелочей; малейшее отступ-ленье, и тогда не только ей одной конец, но и здоровью: сегодня бессонница, завтра желудок, послезавтра еще что-нибудь. Удиви-тельно тягостна эта необходимость эгоизма и педантичности во время работы. — Тут замечательно хорошо. Только приехал, стал зачитываться Роллановой эпопеей, — о
