которой писал Жоне5. Поразительной Толстовской широты вещь, изобильно (с гениаль¬ностью и многословием вперемежку) — излитая. Но такая насто¬ящая, что забываешь, что это литература, и у ней автор есть. Р<ол-лан> знает о моем существованьи, и если бы, отдаваясь своему нежеланью думать об авторе, я ограничил бы собеседованье о про¬читанном кругом местных фруктовых садов, в обществе которых наслаждался чтеньем, мое стремленье остаться незаметным было бы замечено. И мне пришлось победить нечто большее, чем про¬стую стыдливость, чтобы написать ему: в самом положеньи была искусственность, не отвечавшая моим живым побужденьям, и я лишь с отвращеньем ее победил.
К старости становишься покладистым и безразличным: мое письмо к нему — предел пустоты и тупоумья, осложненного еще к тому в придачу невозможным языком. Оно отправлено, и это ни¬мало не беспокоит и не пугает меня. Я стал замечать, что живу и поступаю так, точно и я, и все вокруг меня стали куклами. Не зат¬рудняя ничьего воображенья и не угрожая ничем новым, работает пружинный завод приличья и здравого смысла, и все делается само собой.
Крепко вас целую. Лиде громадное спасибо за письмо. Же¬нины родные горячо благодарят Лиду за полученное лекарство.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Письмо № 555.
2 Родители были испуганы «похоронным» настроением письма N° 552 и сразу откликнулись на него. Отец приводил его слова об ожидании «нео¬пределимо близкой» смерти и боязни будущего свидания с ними, их «суж¬дений и советов» (там же. Кн. I. С. 282—283).
3 В ответ на это письмо отец писал: «Получили вчера твое письмо, в котором ты затронул проблему стен настоящих <...>. Очень рад за тебя, что хоть временно ты можешь отдохнуть от городских просторов и несколь¬ко поработать (там же. С. 289).
4 Письмо № 553.
5 Ромен Роллан. «Очарованная душа».
559. Я. 3. ЧЕРНЯКУ
20 августа 1930, Ирпень
20. VIII. 30 Дорогой Яша!
Пользуюсь оказией (в Москву уезжает сестра Ник. Ник-ча1), чтобы переслать Вам эту записку. Н. Н. передал мне Ваш поклон. По тому немногому, что он тогда говорил о Москве, Ваша поездка удалась, и Вы впечатленьями довольны. Но расспрашивать его в те дни было нельзя. Вы ведь знаете, вероятно, о постигшем его ударе2. Приближается осень, начинают отсюда уезжать, становит¬ся тоскливо. Здесь было очень хорошо, хорошо и сейчас. Хотел бы сказать, что останусь тут еще месяц, но вероятно все сложится по-другому, и вернусь через недели две-три. Работал — бился с ко¬личественно незначительными следами над качественно трудней¬шей задачей. Спекторского надо было свести к единству, без кото¬рого не бывает книги. Главное сделано, кое-что осталось доделать. Я его сдам по приезде. Дорогой Яша, как всегда, письмо это заклю¬чает просьбу. Выхлопочите мне, пожалуйста (в Зифе), получку, обус-ловленную при сдаче, то есть то, что я должен был бы получить сдав Спекторского, и распорядитесь, чтобы деньги перевели по почте сюда по адресу Ирпень, Киевск. окр. Ю.-З. ж. д. Пушкинская 13, мне. Это дело неотложное, и даже в случае одной заминки приду¬майте, пожалуйста, что-нибудь другое, более действительное и ско¬рое. Хотя об этом нельзя говорить, но нынешняя дороговизна так роняет договорную сумму, что просить о выплате за месяц до сдачи даже и не будет претензией. Но разумеется, дело вовсе не в этих расчетах, и в том, что мы прожились до копейки, и удивительно не это, а то, что это не случилось гораздо раньше. Не сердитесь за назойливую пошлость порученья, я так не хотел этого, что пока было возможно, Зифа не брал на абордаж. И — известите.
Коля говорил мне, что Вы собирались мне написать. И на¬прасно этого не сделали; отсчитав сколько нужно, несколько дней ходил на почту. Но вероятно за письмом должен был зайти Н. Н., и Вы не знаете моего адреса. Поцелуйте пожалуйста Наташу и Боричку3 ото всех нас, и такой же поклон Елизавете Борисовне4. Я в восхищеньи от Киева, и в связи с этими впечатленьями у нас с Женей был разговор о ней: многое в ней объясняется и становит¬ся рельефней в свете именно этих впечатлений; это как Комбрэ у Пруста5. Но для этого надо писать новое письмо, так что лучше покончим на том, что о Киеве не сказано ни слова, и Е. Б. переда¬ется просто сердечный привет, без умозрительных придатков. Це¬лую Вас. Ваш Б.
Воспользуйтесь адресом и, если будет время, напишите мне.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2208. Новое поступление). 1Н. Н. Вильяма (Вильмонта) Ирина Николаевна, жена А. Л. Пастер¬нака.
2 Скончалась жена Вильяма Нина Павловна Воротынцева.
3 Дети Я. 3. Черняка.
4 Елизавета Борисовна Черняк (Товбина) родилась и провела детство и юность в Киеве.
5 Комбрэ — провинциальный французский город, описанный в серии романов М. Пруста «В поисках утраченного времени».
560. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
21 августа 1930, Ирпень
21. VIII
Дорогая Олюшка!
И опять я не думаю писать тебе, а только хочу поблагодарить за письмо. Сколько ты в них иногда умеешь вложить и как изуми¬тельно их пишешь! Просто жалко, что такой отряд мыслей, вых¬ваченных сгоряча, из прямых состояний духа, стройный, на всем ходу, куда-то отправляется и кем-то получается, и все кончается известием о его прибытьи.
Я умышленно воздерживаюсь сейчас от сообщенья чего-либо, мало-мальски стоящего упоминанья. Все это я расскажу при свида-ньи. Для того, чтобы проронить в письме хоть слово о своих, о себе и лете, о свободных видах и сознаньи фатального, мне надо было бы себя уверить, что нет и скоро не будет обеденного стола посреди ком¬наты, и буфета у левой стены, и платяного шкафа в углу у окна. От¬талкиваться же от такого грустного допущенья просто невозможно.
Крепко тебя и маму целую. Мне мешают сейчас глупые ноч¬ные бабочки в мохнатых штанах, которые безбожно вьются вок¬руг лампы, с разлета кидаются в чернильницу или садятся на перо и на ручку. Свежая ночь после душного дня, далеко стороной где-то проходящая гроза, керосиновая лампа на большой (и действи¬тельно посреди этого черного воздуха кругом кажущейся неизме¬римой) террасе, главное же, эти мошки и мотыльки, — сколько это все должно было бы напомнить! Но революция или возраст, — а прошлое работает слабо, субъективный лабиринт не отклоняет простых и прямых ощущений, и мне жалко только их, а не себя, как это бывало раньше. Жалко того, что раскаленное стекло не охлаждает их пыла, а не того, что все это однажды было августов¬ской ночью на Большом Фонтане, и море было впереди, чуть впра¬во, где теперь, за рекой, обдаваемый зарницами лес1. — Но это похоже на «описание природы», и притом — пошлейшего разбо¬ра, что в мои планы не входило.
Твои объясненья случая с А<птекарем> представили мне все дело с иной и совсем неизвестной мне стороны2. (Ты замечаешь, какая тут мазня? Это все — бабочки. С особенным остервененьем они налетели на А<птекаря>.) Открытку твою я толковал иначе, эгоистичнее и своекорыстнее с твоей стороны. Но в этой теме, в основном, мы так схожи и так сходно поставлены, что я даже и отрицанье родства принял бы по-родственному, в глубочайшем смысле этого слова. Объясненья тут более или менее безразличны именно потому, что существом и центром сплетенья служит здесь то, чего никак объяснить нельзя, и наша одинаково фатальная подчиненность этой необъяснимости. Короче говоря, если бы ты не могла написать такой открытки — ты была бы далеким мне че¬ловеком. Обнимаю тебя. Твой Боря
P. S. Когда я стал читать твое письмо, надо мной наклонилась Женя, предложив читать его вместе, т. е. то, чего я совершенно не умею. Я предложил ей прочесть его даже до меня, но только от¬дельно. Она на меня так обиделась, что и до сих пор его не читала и не хочет читать. Этим объясняется вновь ее отсутствие в пись¬ме. Но ты, конечно, знаешь, как она вас любит.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Летние месяцы 1890-х гг. Пастернаки проводили вместе с Фрейден-бергами на даче на Большом фонтане, под Одессой.
2 Речь идет о намеченной к изданию в Ком. академии книге О. Фрей¬денберг, где это было поручено ученому секретарю В. Б. Аптекарю.
561. РОДИТЕЛЯМ
11 сентября 1930, Ирпень
11. IX. 30
Дорогие мои! Это вам всем письмо, а то по-другому не вый¬дет. Вот косвенная причина моего молчанья. В последнем вашем письме было несколько страниц Женёнку, как вы его зовете. Про¬тив обыкновенья он тут же продиктовал большое письмо в ответ на все вопросы бабушки, — хорошее письмо. Я записал его на од¬ном из своих черновиков, получернильных, полукарандашных, как раз для верности, и отложил до ближайшей своей к вам ока¬зии. По-видимому, я забыл о нем, чего не могу себе простить, и ко времени перехода к беловым, когда я стал кипами уничтожать эту бумагу, где именно смесь карандаша с чернилами служит призна¬ком для быстрейшего ее уничтоженья, я по оплошности разорвал и Женечкино письмо. Если это не так, оно найдется во время уже недалеких наших сборов в дорогу, и я восстановлю его.
Но понятно, не это причина того, что от меня давно нет пи¬сем, а, как это не стыдно сознаться, тормозом в переписке было то, что давно мне не было так хорошо, как этим летом в Ирпене. Тут было гораздо сытнее, чем было бы под Москвой, я много и не без удачи работал, нас окружали замечательные люди, очень близкие, мы много слышали музыки, — и я скаредничал, ловя на каждом шагу золотое время, вдруг так разрадушничавшееся, как никогда. И все¬го охотней я б так и не уезжал отсюда. Однако понемногу все разъез¬жаются, уедем и мы, двадцатого, если достанем билеты.
Кстати о деньгах Женичке на рожденье: разумеется, попро¬шу присовокупить к сбереженным, а я ему выплачу, большое спа¬сибо. Женя большая первое время очень хорошо себя чувствовала тут, у нас был роман с ней, и она работала не менее моего успеш¬но. Сделала несколько карандашных портретов с большим сход¬ством и технической свежестью, прекрасный масляный этюд дуба с солнечным передним планом и тенистою заглохшей глубиной заднего, очень хороший натюрморт и много другого.
Ее и Женичку вы, может быть, увидите. По приезде в Москву хочу хлопотать о них, это по многим соображеньям необходимо. Я же, вероятно, останусь, мне хочется остаться, было бы трудно объяснить зачем, но это связано с самым основным моим отно¬шеньем к жизни, т. е. иными словами, все с той же работой.
Дорогая Жонюрочка, горячо благодарю тебя за Пруста, ка¬кой удивительный писатель!1 Р. Роллан проявил гораздо больше отзывчивости в отношеньи моей весенней мечты о встрече с вами, чем Г<орький>, — хотя
