меня эту затею бросить. Тогда я занялся грузинскими переводами. Тем временем давленье слегка ослабло, явилась возможность работу возобновить, но уже во второй раз, без свежей радости первоначатья.

Так именно и просидел я над этой вещью прошлый год, но без непосредственности себе самому предоставленного и свой путь себе пробивающего художника, потому что это было после съезда, оставившего во мне горчайший осадок ужасной раздутости, невозможнейшей переоцененное™ и неловкости, и, что хуже всего, какой-то золотой неволи и неведомо кем навязанной задолженности моей неведомо кому, по авансам, мне не нужным и ни у кого не испрошенным.

Отчасти и это все виновато в моей болезни: т. е. если бы было мне на что оглянуться в свежей близости из моих первых бессонниц, на что-нибудь недавно сделанное и чем я сам был бы доволен, я обладал бы моральной опорой, которая быстро помогла бы мне оправиться, а тут не только ее не было, но по какому-то дьявольскому наущенью судьба подсунула мне еще второй съезд, международный, в придачу к первому, и на этот раз еще резче, с болезненной резкостью вконец, смертельно рассбренного с собой человека, я опять должен был увидать взамен реальных дел и достижений — чужие мненья, повторенья непроверенных басен, хлопки и овации, и какой-то, не знаю кому и зачем понадобившийся ажиотаж на мой больной счет. Я почти (а часто и не почти, буквально) плакал, отбиваясь, а мне насильно лили в глотку тошнотворней-шее варенье морально для меня мучительных признаний. Слышал ли ты про что-нибудь подобное? Я не знаю, зачем я про это пишу, и оставив сказанное в стороне, постараюсь кончить.

Мне потребуются большие силы, чтобы свести концы этой позорно распяченной, не по моей воле и против моего веденья и желанья разошедшейся с правдою репутации, мне потребуется много сил, чтобы со спокойным мужеством ограничить себя скромным кругом реальной работы. Мне трудно ее возобновить, потому что я не совсем еще здоров, и мне нужно бросить несколько вредных привычек (главным образом куренье) — но именно в этом будут заключаться трудности, в этом, а не в добыче денег, или установлены! семейного мира или еще чего-нибудь. То есть я хочу сказать, что если и нечем стало вдруг мне вас радовать (как и друзей и близких), то, по счастью, нечем вам на мой счет особенно и огорчаться.

Простите, что так долго не писал вам, простите за все. Мне очень хочется выздороветь, написать что-нибудь новое и поехать, может быть, с Зиною, за границу.

Крепко целую вас, Федю, Жоню, детей и Лиду, а последнюю еще и еще раз всей душой поздравляю. Б.

Можете не писать мне, буду узнавать от Шуры.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Поздравления сестре Лидии относятся к ее помолвке с Элиотом Слейтером, английским психиатром-генетиком, работавшим в том же Берлинском Институте психиатрии имени Кайзера Вильгельма, что и она.

740. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

3 октября 1935, Москва

Дорогая Марина!

Я жив еще, живу, хочу жить и — надо. Ты не можешь себе представить, к&к тогда, и долго еще потом, мне было плохо. «Это» продолжалось около 5-ти месяцев. Взятое в кавычки означает: что не видав своих стариков 12 лет, я проехал, не повидав их1; что вернувшись, я отказался поехать к Горькому, у которого гостил Рол-лан с Майей2, несмотря на их настоянья; что имея твои оттиски3, я не читал их; что действие какой-то силы, которой я не мог признать ни за одну из тех, что меня раньше слагали, чуждой и смертельной, укорачивало мой сон с регулярностью заклятья, и я ждал наступленья той первой здоровой ночи, после которой мог бы возобновить знакомую и родную жизнь вслед за этой неузнаваемой, никакой, непроглядной. Тогда бы только и могли прийти: родители, ты, Роллан, Париж и все остальное, — упущенное, уступленное, проплывшее мимо.

Может быть это затянулось по моей вине. Больше еще чем участие врачей, требовалось участие времени. Я ему вредил своим нетерпеньем. Часть моих страхов и наблюдений оказывалась вдруг химерами. Но возникали новые. Это было похоже на узел с вещами, разваливающимися в спешке: подбираешь одно, ползет другое.

Это прекратилось лишь недавно, с переездом всех в город и моим возвращеньем к привычной обстановке. Я стал спать и занялся приведеньем здоровья в порядок. При одном из анализов выяснилась одна серьезная нескладица с желудком. У меня есть опасенье, — я не хочу его называть, послезавтра пойду на просве-чиванье.

Теперь я прочел твою прозу. Вся очень твоя, везде смотришь в корень и даешь полные, запоминающиеся определенья, все безошибочно, но всего замечательнее «Искусство при свете совести» и «У Старого Пимена», отчасти и о Волошине. В этих, особенно названных двух, анализ, ненасытимость анализа так сказать, вызваны природою предмета, и жар и энергия, которые ты им посвящаешь, естественны и легко разделимы. В «Матери и музыке» такой надобности на первый взгляд меньше, или же разбор, как ты и сама в одном месте замечаешь (диэзы и бемоли), идет не по су-ществу4. Но живых образов и черточек и тут целая пропасть. Я все это исчертил отметками. Теперь оттиски у Аси.

Летом мне переслали твое письмо с той виллы (урожденной Елпатьевской)5. Я не мог тебе ответить вовремя, потому что был болен. Помнишь ли ты свою фразу про абсолюты?6 В ней все преувеличено. А состоянье мое, которому ты была свидетельницей, преуменьшено. Но такое непониманье (оно естественно) я встретил и со стороны родителей: они моим неприездом потрясены и перестали писать мне7.

Я хочу жить и боюсь что-нибудь накаркать. Давай думать, что это только перерыв в моей жизни, а не — как ни смешно это выраженье — начало конца. Собственно у меня ряд аномалий прошел, какие летом, какие позднее, к осени. Нервность, неврозы — все это одни разговоры. Я мог и должен был бы уже и сейчас поправляться, а между тем мне страшно подходить к зеркалу.

Но, допусти, — а вдруг я оправлюсь, и все вернется. И мне опять захочется глядеть вперед, и кого же я там, по силе и подлинности того, например, что было в Рильке, вместо тебя увижу? Причем тут твои абсолюты? Позволительная ли это романтика? —

Я не только подружился с Сережей, я так сказать приехал сюда и с Алей твоей на устах. Нет, серьезно, не они б, я просто бы в Париже рехнулся. Мне надо быть совершенно здоровым и радостным, чтобы написать этим замечательным людям. Ты их крепко поцелуй от меня8.

Но когда же вы приедете? Или опять мы увидимся в Париже? Потому что я серьезно теперь об этом мечтаю9, если только судьба мне выздороветь.

Скажи, а не навязываюсь ли я тебе, — после твоего летнего письма?

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 173). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Цветаева резко отреагировала на это письмо: «…После того, что ты сделал с отцом и матерью, ты уже мне никогда ничего не сможешь сделать. Это (нынче, в письме: проехал мимо…) был мой последний, сокрушительный удар от тебя, ибо я сразу подумала — и вовсе не косвенный, а самый прямой, ибо я сразу подумала: если так поступил Б. П., лирический поэт, то чего же мне ждать от Мура? Удара в лицо? (Хотя неизвестно — что легче…)» (там же. С. 561).

2 См. письмо к родителям JSfe 755, где Пастернак рассказывает о своем отказе приехать в Москву, несмотря на желание Ромена Роллана с женой увидеться с ним.

3 Журнальные оттиски с публикациями прозы, посланные Цветаевой.

4 «Искусство при свете совести» было опубликовано в «Современных записках», 1932, № 50,1933, № 51; «Дому старого Пимена» — в 1934, № 54; «Живое о живом» — в 1933, N° 52, 53; «Мать и музыка» — в 1935, № 57. «Моя проза, — писала в ответ Цветаева. — Пойми, что пишу для заработка: чтения вслух, т. е. усиленно членораздельно, пояснительно. Стихи — «для себя», прозу — «для всех» (рифма — успех). Моя вежливость не позволяет час стоять и читать моим «последним верным» явно-непонятные вещи — за их же деньги. Т. е. часть моей тщательности (то, что ты называешь анализом) вызвана моей сердечностью. Я — отчитываюсь» (там же. С. 560).

5 Письмо, написанное в июле 1935, после встречи с Пастернаком на Конгрессе. Цветаева 28 июня уехала в Фавьер, где жила в доме Людмилы Сергеевны Врангель, дочери писателя С. Я. Елпатьевского.

6 «Дорогой Борис, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se prete й toutes les formes (и готова ко всякой форме. — фр.). Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть» (там же. С. 554).

7 На эти слова Цветаева отозвалась: «Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери, на поезде — мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет — не жди. Здесь предел моего понимания, нашего понимания, человеческого понимания» (там же. С. 558).

8 «Але и С. я передала, тебя вспоминают с большой нежностью и желают — как я — здоровья, писанья, покоя» (там же. С. 562).

9 «Про отъезд (приезд) я ничего не знаю. Поеду — механически, пассивно, волей вещей. Очевидно — Москва. Про твой приезд? Тебе нужно приехать с женой, иначе ты истерзаешься. Приехать, чтобы пожить, чтобы не быть новинкой, никуда не ходить, чтобы на тебя не ходили» (там же. С. 561).

741. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ

10 октября 1935, Москва

10. IX/35

Дорогая Раиса Николаевна, я к Вам с просьбой: пришлите пожалуйста восемь фунтов на имя Зинаиды Николаевны, Москва, 19, Волхонка 14 кв. 9, тем способом, как это практикуется. Я не думал, что это потребуется, и не знал, когда уезжал, что взваливаю на Вас еще новые, в будущем, заботы в придачу к доставленным. Надеюсь, это больше не повторится1.

Опасенья Вашего письма оправдываются: Вам теперь наверное трудно будет попасть в Рим2. Но зачем Вы взводите на себя

* Авторская ошибка датировки.

напраслину? Вы потратили на Вашего жалкого знакомого столько времени и души3, что это граничит со святостью — чего Вам больше? А мы, если это Вам не неприятно, действительно может быть еще увидимся, я очень мечтаю о новой, т. е. о первой настоящей поездке на запад.

Не бойтесь переделок, вносимых в Вашу работу требованьями практики. Эти вторженья объективных факторов иногда бывают искусству на пользу4. И, раз