21 марта 1947).
2 Речь идет о возможности ареста, подобно тому, как было с братом О. Фрейденберг.
1028. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ 9 апреля 1947, Москва
9 апр. 1947. Дорогая моя Олюшка, благодарю тебя за письмо. По-моему, я был в гриппе, когда его получил. Говорю «по-моему», потому что действительно, как ты справедливо заметила, все так быстро мелькает, что очень скоро забывается. Никому не писал, ни с кем не объяснялся. Кажется, дышу, насколько могу судить. Ничего не произошло, но постоянные мои надежды, что Шекспир пойдет и станет рентой, не оправдываются вследствие все время поддерживаемой неблагоприятной атмосферы1. Опять придется переводить, как все эти годы. Хотят дать перевести первую часть Фауста, но договора пока не заключили2. Но вообще ничего, нельзя жаловаться. А подспудная судьба — неслыханная, волшебная3.
Целую. Твой Б.
Радиослова о Бетховене — поразительны!4
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Было остановлено издание переводов Шекспира в «Искусстве», в театрах не шли спектакли по ним.
2 Договор на перевод первой части «Фауста» был заключен в мае 1947 г.; 20 мая Пастернак писал О. Фрейденберг: «Я из переводческого возраста давно вышел, но так как обстоятельства в последнее время складывались неблагоприятно, я с отвращением должен был вернуться к нескольким предположениям этого характера, да и тех на первых порах не принимали, отчего я одно предложенье и заменял другим, пока вдруг не приняли всех. Таким образом, оказалось, что за лето я должен перевести: Фауста,
Короля Лира и одну поэму Петефи «Рыцарь Януш». Но писать-то я буду в двадцать пятые часы суток свой роман. Но в общем, все налаживается» (там же. С. 264).
3 Возможно, до Пастернака дошли слухи, что С.-М. Баура, как номи-натор Нобелевского комитета, выставил его кандидатуру на премию.
4 О. Фрейденберг писала 28 марта 1947, что ее поразили слова, сказанные по радио о Бетховене, который «несмотря на удары судьбы и неисчислимые страданья… «осуществлял человеческое значенье»» (там же. С. 302).
1029. К. М. СИМОНОВУ
И мая 1947, Москва
Представляю себе, как Вы заняты, если и у меня нет времени настолько, что позови Вы, например, меня в эти майские дни на дачу для очень существенного для меня разговора с Вами1, я не мог бы воспользоваться этим приглашением до моего собственного переезда в Переделкино в начале июня. Так что менее всего это письмо — напоминание, содержащее скрытый упрек.
Если говорить только о вещах, практически меня касающихся, то нет у меня и нетерпения в отношении этого свидания, и вот почему.
Я надеялся, что в какой-то десятитысячной доле среди вещей, виденных делегацией и имеющих отношение к России, столкнетесь Вы и с той бессмыслицей, что я каким-то образом и в какой-то дозе известен за границей, и это должно огорчать делегацию и приносить мне горе, и Вы или Шария, или даже Фадеев, среди тысячи других, более важных вопросов, привезете мне выправленную, более логичную, осмысленную и справедливую форму судьбы моей у себя дома. Но очевидно этого не случилось, потому что в противном случае, несмотря на Ваш или Александра Алексан-дровича недосуг, эта радость сказалась бы сама по себе на обстоятельствах, прорезалась бы и дошла до меня, а этого нет, и обнадеживание из Ваших сфер вокруг «Нового мира» — это та же давняя любовь людей ко мне и действие моего романа, и разговоры о гениальности, и ничего нового, фактического, осязательного. А тогда ждать можно по-прежнему годы.
Я еще сделаю небольшое отступление и потом изложу свою просьбу. Мне абсолютно непонятна общая нескладица со мной. Я не могу понять, почему перевести 6 пьес Шекспира, заложить основу к ознакомлению с целой молодой литературой2 и самому заслужить расположение какой-то, пусть небольшой, но не совершенно испорченной и уголовной части общества, почему всё это — не советская деятельность, а сделать десятую долю этого и плохо — советская? Я далее не понимаю, отчего десятки заслуживающих этого пожилых беспартийных сделали «нашими», премировав их без допроса и таким образом признав за ними это звание, а я из-под взведенного на меня телескопа сам должен составлять свою рентгеноскопию и покупать это нашенство отречением от тех, кто относится ко мне по-человечески3, в пользу тех, кто ко мне относится враждебно, и от тех остатков христианства и толстовства, которые при известном возрасте, неизбежны у всякого, кто проходит и заходит достаточно далеко, вступив на поприще русской литературы. Всё это чистый бред и абсурд, на который при краткости человеческой жизни нельзя тратить времени. Тем более, что я ничего не боюсь. Моя жизнь так пряма, что любой ее оборот приемлем.
Теперь о просьбе. Опять деньги. Я просил в «Советском писателе», чтобы мне в счет «Девятьсот пятого года»4 дали пять тысяч (без этих, самое меньшее пяти, я не могу переехать на дачу). Потребовалась виза Союза. Горбатов согласился, Вишневский5 сказал, что нет, «так» мне денег дать нельзя, надо вызвать меня на секретариат для объяснений. Чудак Вишневский. Если ему требуется моя кровь для поднятия жизни в собственных произведениях, я бы ему дал ее просто, донорским путем, зачем убивать меня для этого, вероятно технически это не так просто.
Ну так вот, вот просьба, эти тысячи. Устройте мне их как-нибудь.
Я как-нибудь на днях зайду к Мих. Бор. Храпченко. В романе вдруг выяснилось, что у меня естественное звучание диалога, мне его сохранили слух и память. Я хотел бы написать пьесу о русском «трагике» конца 19 века, Иванове-Козельском, «русском Гамлете» и т. п.6 Мне бы хотелось, чтобы мне сделали денежный заказ на пьесу, ей-богу, я бы ее написал. Я знаю, что вещи на исторические темы малоинтересны, но может быть как инвалиду литературной проработки для меня бы сделали исключение? Спасибо за записку и вещи7. Найдите способ ответить как-нибудь в двух словах. Я Вам это облегчил, изложив сам всё главное, большие разговоры и долгие свидания не в моей натуре.
Любящий Вас Б. Я.
Впервые: «Континент», N& 90, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1814, оп. 9, ед. хр. 2021). Датируется по помете на машин, копии письма: передано И мая 1947 г.
1 К. М. Симонов 12 апр. 1947 г. вернулся из поездки в Англию, где виделся с Л. Л. Слейтер и привез от нее Пастернаку письмо и посылку. Л. К. Чуковская 14 мая 1947 записала слова Пастернака о впечатлении, которое произвела на Симонова встреча с его сестрой: «Она пришла, когда их принимали в Оксфорде. Вошла женщина и с нею два мальчика. Симонов сказал: «Два красивые мальчика». И они говорят по-русски. Вот это меня потрясло… Значит, она их научила по-русски… Они родились и выросли там» (Лидия Чуковская. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 2000. С. 232).
2 Пастернак имеет в виду свою работу над переводами грузинских поэтов.
3 Имеется в виду интерес английских писателей к творчеству Пастернака, причем основной болевой точкой идеологов Союза писателей было «противопоставление» Пастернака советским писателям, сделанное в статье Ст. Шиманского «Duty of young writer* («Долг молодого писателя») в сб. «Life and letters today* («Жизнь и современная литература»). London, 1943.
4 Готовящееся в «Советском писателе» «Избранное», большую часть которого составляли две поэмы — «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт».
5 Члены правления Союза писателей Борис Леонтьевич Горбатов и Всеволод Витальевич Вишневский.
6 Вероятно, это первое упоминание о замысле, отразившемся в работе над пьесой «Слепая красавица» (1959). Митрофан Трофимович Иванов-Козельский — актер-трагик, среди его ролей — знаменитое исполнение Гамлета.
7 Лидия Леонидовна Слейтер передала через Симонова письмо и посылку для брата. Несколько ее записок к Симонову хранятся в его фонде, в РГАЛИ.
1030. К. М. СИМОНОВУ и А. Ю. КРИВИЦКОМУ
7 июня 1947у Переделкино
7 июня 1947 г.
Милые Константин Михайлович и Александр Юрьевич!
Прилагаю при сем 2200 строчек Петефи, лирику и поэму. Я их сделал в последний месяц для Гослитиздата1 с целью заработка: помогите мне его повысить. Выясните с точностью, мыслимо ли печатать хорошие переводы очень хорошего венгерского революционного классика, если они сделаны мною, и если можно, возьмите, сколько позволит Ваша щедрость. Пусть Константина Михайловича не смущает, что появление их в печати (если оно будет разрешено) будет мне во вред2: так будет до могилы, я с этим свыкся.
Все это поручите Ольге Всеволодовне Ивинской3, она любезно согласилась просмотреть всю эту прорву материала, среди которого попадается много поразительного.
Всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3126, on. 1, ед. хр. 295).
1 В конце 1946 г. по инициативе венгерских литераторов А. Кун и А. Гидаша в Гослитиздате началась подготовка «Избранного» венгерского романтика Шандора Петефи (М., 1948). Обратились к Пастернаку, но, — как вспоминала Агнесса Кун, — «он сказал, что хотя Петефи он любит, и перевел несколько его стихотворений, однако сейчас у него другие планы». Его удалось уговорить, и он взялся за работу под руководством А. Кун, которая скрупулезно редактировала его тексты, заставляя переделывать их по нескольку раз. «Переводы его, — писала она, — тут и говорить нечего, изумительны, это истинная поэзия, но именно поэтому, каждое неудачное место торчало из них точно пружина из старого дивана» (Рукопись). Большая часть была сделана весной 1947 г. за месяц с небольшим.
2 То есть вызовет критические отклики печати, дружно травившей каждое выступление Пастернака. Опасение этого «вреда» удержало «Новый мир» от публикации переводов.
3 О. В. Ивинская была в то время сотрудником редакции в «Новом мире», свое знакомство с Пастернаком она относит к осени 1946 г.; весну 1947 г., когда Пастернак переводил Петефи, она вспоминает как время их «объяснения в любви». Пастернак подарил ей сборник со своими переводами с такой надписью: «Слово «Петефи» было условным знаком в мае и июне 1947 года, а близкие переводы мои его лирики, это изображение мыслей и чувств к тебе и о тебе, приближенные к требованиям текста. На память обо всем этом. Б. И 13 мая 1948 г.» (Ивинская. В плену времени. С. 38).
1031. Д. С. и К. А. ФЕДИНЫМ
20 июня 1947, Переделкино
Дорогие Федины!
Нам бы хотелось повидаться с Ниной и ее мужем и отметить Ваше недавнее спасение1. Доставьте нам, пожалуйста, удовольствие, приходите, пожалуйста, вчетвером сегодня вечером часам к девяти, очень просим Вас.
З.иБ.
20 июня 1947
Впервые. — Автограф (собр. Н. К. Фединой). На обратной стороне записки рукою Федина примеч.: «Пастернак. После нашего пожара».
13. Н. Пастернак вспоминала, как заметила, что от вылетевшей из трубы зажженной бумаги загорелась дранка на крыше дома Фединых, и предупредила их. Была организована передача воды из колодца; Федины успели вынести архив и вещи, дача сгорела дотла до приезда пожарной команды, но все были спасены (Зинаида
