Пастернак. Воспоминания. М., 2004. С. 197-198).
1032. А. А. ФАДЕЕВУ
Июнь 1947, Переделкино
Дорогой Саша!
У меня к тебе несколько просьб.
Два года тому назад издательство «Искусство» заключило со мной договор на выпуск собрания моих шекспировских переводов. Если это возможно, мне хотелось бы, чтобы они их все-таки издали. И там 30 тысяч недоплаченных, которые я бы получил при выходе собрания. Сейчас я для Детгиза перевел «Короля Лира». Может быть, они включили бы его в собрание?
По поводу того же автора в Гослитиздате. У них после ухода Чагина осталась неизданной хроника «Король Генрих Четвертый». По-моему, это первый раз, что Фальстаф понятен и смешон — спроси Маршака, он однажды слышал отрывки в ВТО1. Мне очень бы хотелось, чтобы они издали перевод. Он оплачен и пропадает у них в рукописи. Кроме того, если бы работа оказалась удовлетворительной, не приобрел ли бы Головенченко2 и не издал ли бы только что сделанного «Короля Лира»?
У меня нет никаких притязаний на вновь вводимые высшие тарифы. Я не Сельвинский, не Твардовский, не Лозинский и не Маршак. Но в пределе старых расценок, остающихся для большей части членов Союза, мне бы хотелось, выражаясь высоким слогом, видеть плоды своих трудов напечатанными и извлекать из них пользу. Всё это, разумеется, если ты считаешь эти пожелания справедливыми и они не противоречат твоим убеждениям.
Тебе, наверное, показалось бы деланным и неестественным, если бы, следуя собственному непосредственному чувству, я бы только ограничился этими просьбами и умолчал о враждебных мне выпадах этого года. Вот, чтобы у тебя не было такого впечатления, несколько слов о них.
Очень разумно и справедливо всё, что ты и некоторые другие писали и говорили обо мне зимой3. Странно и несправедливо только то, что ты всё это показываешь на мне одном, что ты меня избрал этим экспериментальным экземпляром.
Я — точный сколок большинства беспартийной интеллигенции. Если бы и меня возвели в лауреаты, как огромное множество художников и музыкантов моего возраста, мне не требовалось бы исповедоваться и обо мне не было бы разговоров.
Потому что все они тоже любят глубокий и неистребимый мир личности, тоже помнят Христа и Толстого, тоже всегда были противниками смертной казни, так недавно упраздненной4, и многое, многое другое.
Надеюсь, ты не употребишь во зло этого частного письма, хотя, впрочем, твоя воля5.
Твой Б. Я.
Впервые: «Континент», № 90, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1628, оп. 2, ед. хр. 1026).
1 Имеется в виду чтение некоторых сцен из «Генриха IV» во Всероссийском театральном обществе в декабре 1945 г. (см. коммент. 1 к письму № 1001).
2 Федор Михайлович Головенченко в 1945 г. сменил П. И. Чагина в должности директора Гослитиздата.
3 Имеются в виду выступления Фадеева на разных заседаниях; в частности на президиуме правления Союза писателей он говорил: «Б. Пастернак … в своем творчестве… является представителем того индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества. С какой стати мы проявляем своего рода угодничество по отношению к человеку, который в течение многих лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии» («Литературная газета», 7 сент. 1946). На московском собрании 21 сент. 1946 г. и в докладе 20 февр. 1947 г. он упрекал Пастернака в уклонении от задач современности, грехе «искусства для искусства» и пр.
4 Президиумом Верховного совета 26 мая 1947 г. была отменена смертная казнь в мирное время.
5 По воспоминаниям Вяч. Вс. Иванова, Пастернак просил его мать, Т. В. Иванову, быть посредницей в этом деле: «Я присутствовал при том, как Пастернак выслушал у нас дома переданный мамой ответ Фадеева. В качестве условия Фадеев потребовал, чтобы Пастернак отмежевался от тех в русской эмиграции, кто о нем пишет сочувственно. Тот отказался решительно. … «Пусть меня лучше посодят. Я не знаю, где эта межа. А все, что я мог бы сказать об эмиграции, давно хорошо сказано Ахматовой». И прочитал нам наизусть ее стихотворение «Не с теми я, кто бросил землю…» (то было время большой дружбы Пастернака с Ахматовой, на которую многие официальные деятели, в том числе и Фадеев, набросились после постановления…» («Литературная газета», 10 июля 1996).
1033. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
8 сентября 1947, Переделкино
8 сент. 1947 Дорогая Оля!
Что ты и как твое здоровье? Я тебе буркнул что-то нелюбезное и черствое в ответ на твой отказ приехать1. Виной всему эта собачья спешка. Такая работа даже не столько утомляет, сколько портит характер. Разучаешься отдыхать, радоваться, перестаешь понимать, что такое удовольствие. Мне все время чего-то страшно хочется, но я собственно не знаю чего, и потому не знаю, чем себя премировать, хочется ли мне сыру к чаю, или поехать в Москву, или кого-то увидеть, или быть уверенным, что я не увижу никого. Вероятно, это скрытое желание того, чтобы получить назад молодость без запродажи за это своей души.
Жаль, что ты не приехала. Жили Шура с Ириной, Зинин сын с женой, приезжал Женя, гостила Нина Табидзе, много было народу, тебе было бы хорошо и не скучно, Леничка и Зина научили бы тебя азартным играм в карты, в маджонг.
А я Бог знает что выделывал, нечто варварское, непозволительное. Две с половиной тысячи рифмованных строк лирики Петефи (среди них одна поэма в 1500 строк) в месяц с неделей, Короля Лира, в полтора месяца. Но когда-то я переводил очень хорошо и ничего не добился. Единственный способ отомстить это делать теперь то же самое плохо и до недобросовестности быстро. Роман или вернее мир, к которому я повернулся в последнюю зиму, то, что я себе позволяю и (выходит!) могу позволить, это так далеко, так несоизмеримо, что какое мне дело до Лира и до того, плохо или хорошо я переведу его, т. е. насколько плохо. Ах, это теперь решительно все равно.
Мне весной писал Смирнов, по поводу их Ленинградского Шекспира и соглашусь ли я что-то переделывать в Ромео и Джульетте. Я ему ответил очень легко и хорошо, чтобы он знал, с кем имеет дело, очень sans facon но с очень добродушным концом, что дескать, хотя он своим непониманием погубил моего Шекспира, но я по прирожденной глупости не способен переживать ничего неприятного и его в своей жизни не заметил, как человек избалованный и толстокожий. Беда только, что я письмо
* попросту (фр.).
отправил простым, а у меня бывали случаи, когда простые письма пропадали.
Я тебе мараю это письмо, дострочив до конца беловик Лира2, завтра повезу переписчице в город, это для Детгиза, для школьных библиотек. Зина с Леничкой уже в городе, у него начались занятия в школе.
Это лето (в смысле работы), это первые шаги на моем новом пути (это очень трудно и это первая вещь, которою бы я стал гордиться в жизни): жить и работать в двух планах: часть года (очень спешно) для обеспечения всего года, а другую часть по-настоящему, для себя. И это при большой семье, которую я приучил жить хорошо, при необходимости выколачивать текущею новою и кровною работой от 10 до 15 тысяч ежемесячно. Ты не ахай и не бросай отраженных чувствований в сторону Зины. Она тоже трудится не покладая рук. А одни ее летние огороды чего стоят!
Вот я опять ничего не написал тебе. Сообщи, как твое здоровье. Оправдались ли также и твои трудовые расчеты? Как твоя задуманная работа?
Тут хорошо. Наверное я тоже скоро перееду. Выкопаем картошку и перееду. Я еще ведь портить Фауста обязался. Но до этого допишу первую книгу (?) или часть (?) романа. Осталось главу о первой империалистической (1914 г.) войне.
Целую тебя. Твой Б.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Каждый год Пастернак приглашал О. Фрейденберг в гости в Переделкино, и в открытке 24 апр. 1947 спрашивал ее: «…Мне интересно, whether you have made up your mind (приняла ли ты решение. — англ.) по поводу твоего приезда к нам? В нашем сознании ты живешь так прочно, что Зина ссылается уже и на тебя в числе гостящих, когда надо отказать другим». Через месяц, 20 мая, он получил ее положительный ответ. «Самое главное, что ты пришла к этому радостному решению», — писал он (там же. С. 262, 263). Открытка с «нелюбезным и черствым» не сохранилась и 14 окт., не имея от О. М. ответа, Пастернак снова волновался по поводу своей грубости: «Отчего ты ни звуком не откликаешься на мои запросы? Не обиделась ли ты на меня, что я так огрызнулся в ответ на твой отказ или на выраженную тобою невозможность приехать к нам и не разорвала ли со мной отношений? (там же. С. 266). Ежегодный отказ на приглашение приехать — повторяющийся рефрен их переписки.
2 О конце работы над переводом «Короля Лира» Пастернак писал начальнику Главного управления по делам театров при Комитете по делам искусств Е. Д. Суркову 18 сент. 1947: «Глубокоуважаемый Евгений Данилович! Рад передать Вам в готовом виде перевод «Короля Лира», который, как я обещал Вам, я сделал летом. Когда пройдут формальности приемки и можно будет подумать о денежной расплате, в размере, в каком определит Комитет, я попрошу Вас передать в бухгалтерию прилагаемое заявление о перечислении гонорара на сберкнижку. Всего лучшего. Ваш Б. Пастернак» (РГАЛИ, ф. 3078, on. 1, ед. хр. 338).
1034. Н. ТАБИДЗЕ
26 сентября 1947, Москва
26 сент. 1947. Дорогая моя Нина! До последних дней жил я в Переделкине один с Марией Эдуардовной1. И какие стояли дни! Солнечные, сухие. Милый друг, я вдруг обратил внимание, что ветка ветлы, упиравшаяся в стекло террасы и в ветреные дни со стуком тершаяся о стекло, вероятно, по ночам не давала Вам спать! Отчего Вы этого не сказали? Это и днем бывало неприятно, когда мы обедали, и после Вашего отъезда Мария Эдуардовна сломала этот сук2. Громадное Вам спасибо от меня и Зины за баклажаны и их курьерскую доставку. Часть их и сейчас еще цела. Свинья Зина, что заставила Вас беспокоиться и тратиться. Как я рад, какое счастье, что Вы чуточку пожили с нами, как лучшая и самая родная сестра, как самый близкий человек на свете! Пишу Вам из города, куда я на этой неделе переехал. «Лир» понравился в Дет-гизе, все мои дела, благодарение Богу, в порядке. Спасибо за передачу письма Бесо3, я Вашей записки, посланной нам, не читал, Зина передала мне ее на словах, а самого письма не могла найти. Будьте спокойны на мой и на Зинин счет. У нас хорошо на душе и Бог даст, будет так и в жизни. Некоторое время мне придется удов-летворять
