мы о нем заговорили, а меня причисляют к этому ведомству, то — несколько слов о себе.
Мне уже представляются непонятной фантасмагорией страданья этого лета. Я не спал, или, хронически недосыпал, это будет вернее, больше 4-х месяцев. Хотя с переездом в Москву это прекратилось, но только теперь именно и сказались результаты, и я спокойно, без душевных тревог занялся их ликвидацией, т. е. постепенным приведеньем здоровья в порядок.
Еще меня угнетает, и долго еще будет беспокоить внешний разрыв между тем, что обо мне по-попугайски затвердили, и тем, что я на самом деле о себе знаю, т. е. между моим внешним, на непроверенных повтореньях чужих мнений основанном «успехе» и моей непроизводительностью последних лет. Мне бы хотелось жить своей истинной, пусть даже и бедной, жизнью, а не вымышленным, ложно приписываемым мне значеньем, которое изо дня в день ставит меня в положенье фальшивой неловкости и отравляет мне существованье.
Ваша доброта или, например, трогательная вера д-ра Rickman’a в меня, как в пациента или случай психиатрической практики, кажутся редким счастьем в этой атмосфере узаконенного «сглаза», который, в конце концов, когда-нибудь меня погубит. Спасибо же Вам и ему за Вашу непосредственность, лично Вы на месте и потом своими письмами меня сильно поддержали. В отношении Вас эти слова слишком слабы, как недостаточны и все мои нынешние движенья по адресу близких, и перед лицом жизни, и в отношении моих собственных задач. Все это может быть изменится, надо успокоиться, окрепнуть, переменить множество вредных привычек.
На днях Женя с сожаленьем сказала, что нет от Вас давно вестей. Видимо она подозревает, не повлиял ли я как-нибудь на Вас в неблагоприятном для нее духе. Я не думаю, чтобы даже и болезнь, обострившая мое чувство разлуки с Зиной, могла поставить меня в такое резкое противоречье с самим собою. Ничем, кроме друга, я никогда ей не буду, т. е. безразличным к ней и ее жизни, а тем паче каким-нибудь недоброжелателем ни при каких условиях, стать не смогу. Всего скорее ее опасенья напрасны, и не получает она писем потому, что сама их не пишет.
Иногда я вспоминаю Вас в итальянском ресторане, и как патрон с Вами здоровался и мальчик. Мне не верится, что все это было на самом деле. И мне страшно хочется весь Лондон еще раз, по-другому, повторить.
Сердечное Вам спасибо и такой же привет Вам и Вашей семье.
Ваш Б. Я.
Впервые: «Минувшее», № 17. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).
Ошибка датировки исправлена по почтовому штемпелю.
1 По поводу оставленных у Ломоносовой денег см. письмо N° 732.
2 Из-за вторжения Италии в Абиссинию в октябре 1935 г.
3 В письме 15 авг. 1935 Ломоносова упрекала себя: «…Все жалела, что не сумела Вас уговорить остаться на некоторое время здесь под наблюдением Д-ра Rickman’a. Может быть тогда и 3. Н. удалось бы выписать сюда при помощи нашего посольства. Одним словом, мне все казалось, что я оказалась совершенно ни к чему не пригодной, не сумела Вам ничем помочь. А я Вас крепко полюбила (жалость тут ни при чем, ибо Ваша болезнь — протест здорового духа, сильного, неравнодушного, творческого)…» (там же. С. 382).
4 Ломоносова жаловалась на поправки, вносимые в ее пьесу о Пушкине редактором, который готовил текст для английской сцены: «Выходит мелодраматично и неестественно. Он говорит, что так надо, иначе не поймут. Одним словом погоня за театральным успехом» (там же).
742. РОДИТЕЛЯМ
26 октября 1935, Москва
26. X. 35
Дорогие мои! Мне с каждым днем лучше. На днях я сяду за работу.
Приехал Пепа. Можете себе представить радость, которую доставило его сообщенье о папиных планах1. Пусть только (а он это гарантирует) он заручится обещаньем относительно обратной дороги, а об остальном не надо думать.
Я потому об этом говорю, что по словам Шуры (я его вчера видел), они с Шурой и Женей собираются выяснять какие-то настроения художественных кругов — абсолютно ненужная ерунда, смысл которой я даже плохо себе представляю. Папу ценят и любят, жизнь и деятельность, протекшие в Москве, оставили свои живые, продолжающие жить отложенья, эти симпатии естественны и несомненны, и вряд ли допускают статистическое установ-ленье путем каких-то ведомственных справок. По-моему это какие-то лишние умственные исхищренья.
Для меня будет счастьем, если папа остановится у нас, это удовольствие оспаривают у меня Борис Ильич и Шура. Я теряю чувство объективности, когда думаю об этой возможности, мне страшно хочется, чтобы папа посмотрел на нас, чтобы он разделил со мной мою жизнь, так как она есть, хочется похвастать им перед близкими и товарищами. Чем где-то об этом спрашивать, спросили бы об отношеньи лучшего, что у нас есть, к нему, у меня; я на каждом шагу сталкиваюсь со знаками благодарной памяти к папе по самым неожиданным поводам. Вдова Есенина, дочь Андрея Львовича, Софья Андреевна Есенина-Толстая (тезка своей бабушки) говорит, что через папу они и меня считают как бы членом своей семьи; замечательный художник, — говорит писатель Леонов, выученик Остроумова; Н. Вильям («Шурин шурин») рассказывает о дифирамбах папе, слышанных от Бялыницкого-Бирули — да о чем тут вообще толковать.
Вопрос только в силах папиных, в настроеньи, в собственном его желаньи, в том самом, что помешало мне повидать вас и поездку мою, которая в остальном могла бы быть большой радостью, превратило в медленную пытку, — в здоровьи, — я уж не знаю как сказать.
Если же папа приезжать не предполагает, пусть напишет об этом, тогда я буду готовиться к весенней поездке, потому что так или иначе нам надо повидаться.
Мне было бы совсем хорошо, если бы процесс писанья не связался у меня так тесно с куреньем. Я свел число папирос до 6-ти в день, а надо бы бросить совсем.
Крепко целую вас. Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Вернувшийся из Германии Б. И. Збарский рассказал о намерении Л. О. Пастернака приехать в Москву, чтобы выяснить реальные возможности возвращения, которое торопили события в Германии. Радостная реакция сына сопровождалась, однако, вопросом о гарантиях «обратной дороги».
743. И. В. СТАЛИНУ
1 ноября 1935у Москва
1.XI. 35
Дорогой Иосиф Виссарионович,
23-го октября в Ленинграде задержали мужа Анны Андреевны, Николая Николаевич Пунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева. Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища1.
Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности2.
Впервые: «Источник», 1999,№ 1. — Автограф (ЦА ФСБ РФ, оп. 2,д.939). Письмо было приложено к обращению Ахматовой, на которое последовала резолюция: «Т. Ягода, освободить из-под ареста Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин». 3 ноября Пунин и Гумилев были освобождены, о чем Пастернаку в тот же день позвонили из Кремля (там же. С. 78).
1 Имеются в виду слова Сталина, сказанные Пастернаку по телефону в начале июня 1934 г. по поводу его заступничества за арестованного Мандельштама. Свое беспокойство о Мандельштаме Пастернак выразил Бухарину, который передал это Сталину. «Почему вы не обратились прямо ко мне?» — спросил Сталин Пастернака (Память. Исторический сборник. Вып. 4. Париж, YMKA-Press, 1981. С. 318).
2 Из письма Ахматовой: «…Я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они не фашисты, не шпионы, не участники контрреволюционных обществ» («Источник», 1999, № 1. С. 77).
744. Й. ГОРЕ
15 ноября 1935, Москва
Простите, что написал Вам в прошлый раз так сухо1. Все последнее время, начиная со съезда писателей в Москве, у меня такое ощущенье, будто меня с какими-то неведомыми мне целями умышленно раздувают (т. е. искусственно преувеличивают мое значенье), и это все — чужими руками, не спрашивая на то моего согласья. А я ничего на свете так не чуждаюсь, как шума, сенсации и так называемой дешевой журнальной «славы».
Поэтому, когда я получил чрезвычайно официальное и важное по тону извещенье из здешнего Литературного агентства, а вслед за тем какой-то дурак, оказавшийся заведующим агентством, крайне высокомерным тоном предложил мне списаться с Вами, досада на все это, вместе взятое, прискорбным образом отразилась, вероятно, на тоне моего письма.
Как же раскаиваюсь я в этом теперь, когда до меня дошли и совершенно приковали меня к себе корректурные листы Ваших переводов.
Дорогой мой друг, как мне Вас благодарить? Хотя я не знаю по-чешски, но даже если бы языки и не были так близки друг другу, все равно волшебная сила этих оттисков должна была бы дойти до меня какими-то другими путями, минуя мое непониманье. Ваш вкус, сказавшийся в выборе вещей, самый вид печати, тот факт, что эта радость родилась для меня в Праге, месте рожденья так много значащего для меня Рильке, и много, много чего другого все равно произвели бы на меня свое ошеломляющее действие.
А так как сверх этого всего у меня есть еще и доступ к языку, сохранившемуся, по-видимому, в большей первославянской чистоте, чем русский или польский, то можете себе представить мое восхищенье.
Я не могу судить об объективных достоинствах Ваших переводов, я не знаю, как звучат они на чешский слух и что, и много ли дадут чешскому читателю. Но они необъяснимым образом безмерно много дали мне. Меня переводили уже на французский и английский языки, на немецкий и польский. Самый факт появленья на иностранном языке не может меня потрясти. В ряде случаев я оказывался неблагодарным опекаемым, не откликаясь на эти знаки дружеского вниманья.
Отчего же имеет такую власть надо мной Ваш сборник? Скажу не преувеличивая: от него веет такой поэтической свежестью, что его присутствие в комнате стало для меня центральным пере-живаньем. Будто никогда не издавалось то, что служило Вам ори-гиналом, и только глухо носилось мною в виде предположенья. И Ваши переводы — первое явленье всего этого, даже не на чешском, на человеческом каком-то языке.
После многих, многих лет Вы впервые, как двадцать лет тому назад, заставили меня пережить волнующее чудо поэтического воплощенья2, и какими бы средствами (хотя бы ценой колдовства) Вы этого ни достигли, размеры моей удивленной признательности должны быть Вам понятны.
Однако, скорее всего — объясненье самое простое: Ваши переводы, вероятно, действительно превосходны. Итак, спасибо, спасибо, спасибо.
Уже отправив прошлое письмо, я спохватился, что не передал привета Роману Якобсону,
