в двух словах.
Вы из тех немногих, которых природа создает, чтобы они были счастливыми в любом положении, даже в горе. Тот, кто очень рано или при рождении получает от нее несколько все равно каких, нравственных, душевных или физических задатков, но выраженных до конца и не оставляющих сомнения, тот в завидном положении вот почему. На примере самого себя (а это ведь очень удобно: каждый всегда под рукой у себя), на примере самого себя, на примере именно этих выступающих определенных качеств рано убеждается он, как хорошо и в мире все законченное, недвусмысленное, исправное и образцовое, и на всю жизнь пристращается к самосовершенствованию и охватывается тягой к совершенству.
Прирожденный талант, конечно, есть путь к будущей производительности и победе. Но не этим поразителен талант. Поразительно то, что прирожденный талант есть детская модель вселенной, заложенная с малых лет в ваше сердце, школьное учебное пособие для постижения мира изнутри с его лучшей и наиболее ошеломляющей стороны.
Дарование учит чести и бесстрашию, потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в общедраматический замысел существования. Одаренный человек знает, как много выигрывает жизнь при полном и правильном освещении и как проигрывает в полутьме. Личная заинтересованность побуждает его быть гордым и стремиться к правде. Эта выгодная и счастливая позиция в жизни может быть и трагедией, это второстепенно. В Вас есть эта породистость струны или натянутой тетивы, и это счастье.
Про это я Вам и хотел написать, но таких вещей не пишут с кондачка и на фуфу, жалко, что я это скомкал.
Я просил дочь Марины Цветаевой послать Вам и Елене Дмитриевне (как она и во Фрунзе ли?) рукопись романа из Рязани, где она живет, но она не хочет1. Дело только откладывается, я Вам вышлю, когда освободится мой экземпляр. До этого не пишите мне (тяжело и неприятно не отвечать), потом напишете сразу.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Вопросы литературы», 1972, № 9 (с купюрами). — Автограф (собр. А. Кулиева).
1 См. письмо № 1075 и коммент. к нему.
1078. Е. Д. ОРЛОВСКОЙ
28 ноября 1948у Москва
28 нояб. 1948
Дорогая Елена Дмитриевна!
Я успел уже написать Кайсыну до получения Вашего письма и потому не смогу в точности исполнить Вашу просьбу. Я понимаю, насколько Вас, как близкого друга его, могут иногда огорчать обстоятельства, о которых Вы пишете, но общих тревог Ва-ших не разделяю: все это бывает в жизни, через все это можно и надо пройти.
Спасибо Вам за Ваше большое письмо. Ни в чем Вы передо мною не виноваты и напрасно потратили столько времени и душевных сил на подробный разбор отдельных стихотворений, но одно место я непроизвольно подчеркнул, Ваше понимание «Чуда» безошибочно и поражает точностью совпадения со вложенной в него мыслью: смоковница это именно «придорожная» действительность на пути мимоидущего времени, всегда одухотворяемого будущим (но тут нет оглядки на себя и ничего авторского).
Романа я не смогу прислать так скоро, как предполагал, все это складывается по-другому1.
Еще раз большое, большое спасибо и от души всего лучшего
Вам.
Ваш Б. П.
Я спешу Вам ответить, во избежание недоразумений там у Вас на месте, в самое неудобное для меня время, и оттого так отталкивающе немногословен: не относите этого, Боже избави, ни к Кайсыну, ни к себе.
Впервые: «Дружба народов», 1990, № 2. — Автограф. 1 Судя по почтовому штемпелю на бандероли из Рязани, А. С. Эфрон послала рукопись 2 дек. 1948 г.
1079. Н. МУРАВИНОЙ
28 ноября 1948, Москва 28 ноября 1948 г. Дорогая Нинель!1
Условившись тогда с Вами, чтобы Вы позвонили мне, я не рассчитал, как Вы воспитаны и благородны и не поторопитесь воспользоваться этим уговором. Это делает большую честь Вам.
Собственно Вам не надо брать романа на прочтение, 3/4 рукописи Вы знаете2, но как бы то ни было, ее до сих пор у меня нет, и когда такая возможность явится, я извещу Вас открыткой. Непростительно с моей стороны, что я принял тогда Ваше подношение и не догадался нагнать Вас и вернуть корзину3.
Ее очень скоро стали уплетать всем семейством с жадностью и восторгом. Но если Вы хотите быть и дальше знакомы со мной, чтобы больше никогда этого не было, ни кинжалов, ни чего бы то ни было. От души всего лучшего Вам. Я Вас извещу о рукописи.
Ваш Б. Я.
Впервые: Revue des Etudes slaves. LV/4. Paris, 1983. — Автограф (собр. адресата). Печатается по фотокопии.
1 В публикации: Нина.
2 Н. Муравина присутствовала на чтении первых глав романа 11 мая 1947 г. у Серовых.
3 Н. Муравина принесла Пастернаку корзину с фруктами и вином.
1080. Н. ТАБИДЗЕ
28 ноября 1948у Москва
Дорогая Ниночка, я Вам написал противное и слишком торопливое письмо, а главное, слишком слабо выразился насчет вина, которое так густо и гениально, что требует совсем особого обсуждения!1 Куда годятся против него польские эксперименты прошлого лета, помните?
Дорогая Нина, не сердитесь на меня, когда я бываю свиньей, я тоже всегда тороплюсь и вечно в напряжении, простите меня. В Цхалтубо выехал Гарик, на обратном пути Вы его наверное увидите. Дайте непременно роман Куфтиным2.
Впервые: Материалы ГМГЛ. — Автограф (ГМГЛ, № 021912, 10). Датируется по почтовому штемпелю.
1 Имеется в виду письмо 25 нояб., в котором Пастернак писал: «Большое Вам спасибо за вино, яблоки, сласти и носки, такие красивые, что их хочется не носить, а повесить на стену. И все-таки, несмотря на прелесть вина и такого сладкого сорта яблок, зачем, зачем Вы тратились и утруждали себя» («Литературное обозрение», 1988, № 5. С. 102).
2 «Дорогая Нина, — писал Пастернак 25 нояб., — не думайте, что это тщеславие или постоянная поглощенность самим собою, но вопрос, помнят ли меня, и судьба рукописи совершенно разные вещи. Бели бы роман был уже напечатан, книжек этих было бы очень много и меня не интересовала бы участь каждой, я дарил бы их близким людям для бережного их хранения. Но так как эта вещь не дописана и еще не может быть напечатана, а также потому, что списков очень мало, три-четыре штуки, нельзя, чтобы рукопись долго лежала без движения. … Дайте роман, с обязательным приложением стихов, почитать Куфтиным, которые к Вам обратятся с этой просьбой» (там же).
1081. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
30 ноября 1948у Москва
30 нояб. 1948 Дорогая моя Олюшка!
Как поразительно ты мне написала!1 Твое письмо в тысячу раз лучше и больше моей рукописи. Так это дошло до тебя?! Это не страх смерти2, а сознание безрезультатности наилучших намерений и достижений, и наилучших ручательств, и вытекающее из этого стремление избегать наивности и идти по правильной дороге, с тем, чтобы если уже чему-нибудь пропадать, то чтоб погибало безошибочное, чтобы оно гибло не по вине твоей ошибки3. Не ломай себе головы над этими словами. Если они непонятны, то это только к лучшему.
Ты часто говоришь о крови, о семье. Представь себе, это было только авансценой в виденном, только местом наибольшего со-средоточенья всей драмы, в основном очень однородной. Главное мое потрясение, — папа, его блеск, его фантастическое владенье формой, его глаз, как почти ни у кого из современников, легкость его мастерства, его способность играючи отхватывать по несколько работ в день и несоответственная малость его признания, потом вдруг повторилось (потрясение) в судьбе Цветаевой, необычайно талантливой, смелой, образованной, прошедшей все перипетии нашей «эпики», близкой мне и дорогой, и приехавшей из очень большого далека затем, чтобы в начале войны повеситься в совершенной неизвестности в глухом захолустьи.
Часто жизнь рядом со мной бывала революционизирующе, возмущающе-мрачна и несгфаведаива, это делало меня чем-то вроде мстителя за нее или защитником ее чести, воинствующе усердным и проницательным, и приносило мне имя и делало меня счастливым, хотя, в сущности говоря, я только страдал за них, расплачивался за них.
Так умер Рильке через несколько месяцев после того, как я списался с ним, так потерял я своих грузинских друзей, и что-то в этом роде — ты, наше возвращение из Меррекюля летом 1911 г.
(Вруда, Пудость, Тикопись)4, и что-то в твоей жизни, стоящее мне вечною уликой.
И перед всеми я виноват. Но что же мне делать? Так вот, роман — часть этого моего долга, доказательство, что хоть я старался.
Прости, что я наспех навалял тебе столько глупостей, только в этой приблизительности и реальных. Из-за них собственно надо было бы начать новое письмо, разорвавши это, но когда я его напишу?
Поразительна близость твоего понимания, мгновенного, вырастающего совсем рядом, уверенно распоряжающегося; так понимала только та же М. Цветаева и редко, со свойственными ему нарушениями действительности и смысла — Маяковский, — удивительно даже, что я его назвал.
Можешь дать рукопись посмотреть, кому захочешь. Когда у тебя минует надобность в ней, пришлешь именно так, как предлагаешь.
Спасибо, что, несмотря на степень своей занятости, ты прочла ее. В этих условиях, если бы даже рукопись фосфоресцировала в темноте и обладала тепловым лучеиспусканием, ты была вправе рассматривать ее, как вторгшееся лишнее, и не хотеть ее существования.
В такой обстановке и таких чувствах я занят сейчас Фаустом.
Всего тебе лучшего. Крепко обнимаю и целую тебя. Всегда помню твою поразительную теорию сравнения, это из таких именно вещей5.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Прочитав рукопись первой книги «Доктора Живаго», О. Фрейденберг писала: «Это жизнь — в самом широком и великом значеньи. Твоя книга выше сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об истории, как о второй вселенной» (29 нояб. 1948; там же. С. 273).
2 «Мне представляется, что ты боишься смерти, и что этим все объясняется — твоя страстная бессмертность, которую ты строишь как кровное свое дело» (там же).
3 Желание договаривать все до конца, несмотря на ясное сознание опасности своей работы над романом. Под словами об ошибках имеются в виду аресты людей, не успевших высказаться и погибших случайно, «по ошибке», а не за дело.
4 Имеется в виду лето 1910 г., символом которого стали финские названия железнодорожных станций под Петербургом. «А Вруда и Тикопись, ты права, — какие-то святые Дары. С ними нужно являться в решительные минуты неверия» (там же).
5 Имеется в виду работа О. Фрейденберг «Происхождение эпического сравнения на материале Илиады» (см. письмо № 1012).
1082. А. С. ЭФРОН
2 декабря 1948, Москва
2 дек. 1948 г.
Ангел Аля, ты мне написала за всех и лучше всех. Вероятно ты права, и как-нибудь в другой раз, когда я буду посвободнее, я тебе объясню, как это все получилось1. Я подчинял себя и эту вещь обстановке, в которой она возникала, а не освобождал ее от нее, как это всегда бывает в искусстве.
