Я ссылаюсь на сумасшествие ее возникновения (наперекор окружающим условиям) не как на оправдание ее недостатков, а как на добровольно допущенное ее содержание, как на составную часть ее стиля, мне казалось, что вещи можно позволить быть не только изображением прошлого, но и несчастным отпечатком настоящего, загнанным, задыхающимся и стесненным. Если даже торопливость моя была непрямая, а выброски и усечения требовали дополнительного труда, может быть я был не так не прав, полагая, что по тысяче раз-ных причин современная душа (как и моя собственная) не выносит длинных вещей. Наверное я перемудрил, но доля допущенного пересола быть может со временем рассосется и сгладится.
Не вступай в спор со мной по этому поводу, —- я с тобой соглашаюсь. Ты безумно проницательна и права, этими же недостатками отличалась проза Рильке, которого я боготворил.
Как в этом письме твой почерк похож на мамин!
Твой Б.
Боюсь, что ты до моего предупреждения уже успела заслать рукопись во Фрунзе2. Если нет, то это великолепно.
Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).
1 А. Эфрон писала о том, как мешала ей в чтении романа «страшная теснота», в которую втиснуто «столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей». «Это — умышленная творческая жестокость по отношению, во-первых, к тебе самому…, а во вторых, — по отношению к героям, которые буквально лбами сшибаются в этой тесноте» (28 нояб. 1948; А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 311).
2 Бандероль была отправлена Орловской во Фрунзе 2 дек. 1948 г.
1083. Ф. К., Ж. Л. ПАСТЕРНАКАМ и Л. Л. СЛЕЙТЕР
12 декабря 1948, Москва
12 дек. 1948
Дорогие мои Федя и девочки! Страшной радостью были ваши строки, фотографии, чудные русские письма детей и живые сведения видевших вас1. Но этого всегда так мало, хочется самому видеть вас. И кроме того у меня еще другая связь с миром, и она по таким поводам вдруг вскрывается, как закрывшаяся рана, кровоточит и — больно.
Приложу все старания, чтобы вы получили в рукописи написанную половину романа. Мне хочется, чтобы вы знали мои нынешние действительные мысли, по крайней мере, главные. Если вы знаете хорошую русскую переписчицу на машинке и можно достать немножко денег из следуемых мне откуда-нибудь для ее оплаты, постарайтесь размножить список экземплярах в трех и тщательно сверьте, чтобы потом можно было дать почитать узкому кругу интересующихся, начиная с Боуры, Шиманского и других.
Им и Берлину самые сердечные приветы. Только что (пятница 11-го декабря) London calling Europe передавала статью Шиманского о финском композиторе (неужели Сибелиусе?) — имя было плохо слышно, но статья (из Manchester Gardian) велико-лепная.
Возвращаюсь к роману. Печатать (т. е. опубликовать в печати) его ни в коем случае нельзя ни в оригинале, ни в переводе, — это наистрожайше внушите литературным людям, которым я бы хотел его показать. Во-первых, он не кончен и это еще его поло-вина, требующая продолжения. Во-вторых, напечатание ее там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями, потому что эта вещь ни по духу своему, ни по создавшемуся у меня тут положению появиться в свет не может, а только в виде перепечатки допускается появление русских вещей за границей.
Весною готовое к выходу переиздание избранной лирики (почти всю книжку составлял «Девятьсот пятый год») было уничтожено в количестве 25.000 экземпляров распоряжением из сфер накануне появления2; выступления мои нежелательны. Границы, в которые я поставлен (я мыслим только как переводчик), создают мне положение мрачное, напряженное, но как ни у кого внутренне независимое и определенное.
Вам роман не понравится разбросанностью и торопливостью, с какой он написан. Отчасти я не мог его затягивать, я уже не молод и вообще мало ли что может каждый день случиться, а я хотел кое-что записать. И ведь я его писал на шаромыжку, в убыток, и спешил, чтобы не подорвать бюджета и взяться за работы, ведущие к заработку.
Ну что же вам сказать в заключение, чтобы вы все обо мне знали? Если бы вы даже когда-нибудь услышали, что меня четвертовали, знайте, что я прожил счастливейшую жизнь, как и не мог мечтать, что наиболее устойчивая, постоянная полоса счастья как раз сейчас у меня, и все последнее время, потому что я наконец научился искусству выражать свои мысли и владею этим уменьем в той мере, как оно мне нужно, чего не было прежде.
Мы живем хорошо, все у нас здоровы, Зина имеет возможность баловать Леничку, мы не испытываем лишений. С конца осени я перевожу Гетевского Фауста, главным образом первую часть, но придется и некоторые куски из второй. На этом провалились Фет и Брюсов, а у меня, как это ни странно, — получается. Справедливости не существует, и я ее ни от кого не жду, но глубина, с которой некоторые вещи и истины, дорогие мне, запечатлелись в нескольких, немногих, считанных сердцах, так велика, что это за все, за все вознаграждает.
У вас чудные дети, мы когда-нибудь обязательно увидимся всеми семьями, я в это верю. Крепко всех вас и всех ваших целую. Жива ли Раиса Николаевна Ломоносова? Отчего о ней ничего не слышно? Ей и всем перечисленным и неперечисленным нежнейшие приветы.
Опять к роману. Стихи (их будет больше) — Юрины, и сплошь, одно за другим составят одну из глав будущей второй книги, в том месте, которое будет следовать за Юриной смертью в Москве в 1929 году. Эти стихи найдет его сводный брат Евграф в его бумагах.
Наверное я достану несколько детских книжек для младших Лидиных деток, но вероятно это — лишнее, классики в полных изданиях есть вероятно у вас в лучшем состоянии. Чудные письма написали Ники и Розочка. Леня в восторге, собирается отвечать, но мечтает, кажется, о времени, когда он сможет ответить по-английски.
Хорошо, что мы не переписываемся, этой сдержанности придется придерживаться и дальше, пока не минует полоса подозрительности, то обстоятельство, что мне хочется показать вам и еще некоторым роман — рискованное от этого правила отступление.
Я мог бы воздержаться и не делать этого, если бы не было столько ничтожной дребедени в моем прежнем. То, что — плохо ли, хорошо ли, — я признан именно за эту дребедень, создает досадную несообразность, требующую заглаженья и восстановления более достойного положения вещей. Вот откуда эта моя потребность. Заканчиваю второпях. Еще раз всех целую.
Боря
Все, о которых вы спрашиваете, живы и здоровы.
Я всегда был и остался такой рожей, что не люблю сниматься и «никогда не выхожу» — т. е. фотография не делает меня Аполлоном. Но все же вот два снимка.
Зина свинья, что ничего не написала, но может быть это от застенчивости.
Экземпляр прямо от машинистки, я не просматривал, верно, есть ошибки, о которых легко догадаться. Покажите вашим Катковым, Набоковым и пр.3
Вы спрашивали про Женю, Олю, Стеллу, Женичку. Все живы-здоровы Женя — военный — в чине капитана, адъюнкт военной академии (оставлен при ней). Ленинградской Оли не видел столько же, сколько Жони (как раз в то лето 1935 г., возвращаясь, проезжал в том замечательном состоянии через Ленинград). Она — про-фессор, живет совершенно одна, говорят, у нее слабеет очень зрение. Недавно писала мне. Каждое лето зову ее к нам на дачу и до сих пор безуспешно.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Письмо и машин, начала романа отправлены с советником посольства Новой Зеландии г-ном Костелло.
1 Год назад с оказией Пастернаку был привезен из Оксфорда пакет с семейными фотографиями, он благодарил телеграммой: «Восхищен замечательными фотографиями, буду работать увереннее имея таких прекрасных племянников и племянниц. Горжусь ими. С горячей нежностью шлю лучшие пожелания и поздравления всем вам в обеих семьях. Борис Пастернак» (перевод с англ.; там же. Кн. И. С. 246).
2 Борис Пастернак. «Избранное». М., «Советский писатель», 1948.
3 Речь идет о проф. Г. М. Каткове; Пастернак не знал, что В. В. Набоков в это время жил в США.
1084. А. С. ЭФРОН
29 января 1949, Москва
29 янв. 1949. Дорогая Аля! Ты догадываешься, как я занят: Фауст, 4700 рифмованных строк, я его в августе начал, хочу на ближайших неделях кончить! Спасибо тебе сердечное и огромное за твои заботливые строки об отце1. Осип, брат моей матери, дядя, Варя — его жена (все уже покойные). Этот дядя, доктор Кауфман был всю жизнь земским врачом в Рязанской губ., сначала, в незапамятное время в Туме, а потом в Касимове. Наверное после смерти обоих вещи растащили или распродали, отсюда и скитания альбома. Ноаковский был инспектором Московского Строгановского училища, по отзывам знавших (допытывался для тебя2), профессором архитектуры, великолепным рисовальщиком. — Спасибо тебе за все, главное за то, что ты такая умница и на тебя не надо тратить много слов, сама все знаешь и понимаешь. В феврале, и очень скоро, хочу тебе послать денег, и немного меньше — Асе, но меня останавливает твоя открытка с извещением о твоей поездке в Москву3. Как быть? Ждать ли тебя? Ответь. Твой Б.
Впервые: «Знамя», 2003, JSfe 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).
1 А. Эфрон по старой библиотечной инвентарной книге нашла монографию Л. О. Пастернака 1932 г. с надписью: «Дорогим Варе и Осипу с любовью. Леонид Пастернак. Берлин, 1934 г.» и писала Пастернаку: «Как хороши работы твоего отца, какие великолепные рисунки, за душу хватают. Проницательно и крылато, большое в этом сходство между вами, не сходство, а родство, большее, чем кровное» (А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 326).
2 А. Эфрон спрашивала также об архитекторе Станиславе Владиславовиче Ноаковском, правленые авторские оттиски которого попались ей в библиотечном хламе.
3 А. Эфрон по возвращении из короткой тайной поездки в Москву, где виделась с Пастернаком, была 22 февр. 1949 г. вторично арестована и отправлена этапом на Енисей в село Туруханское «на вечное поселение».
1085. А. И. ЦВЕТАЕВОЙ
29 января 1949, Москва
29 янв. 1949. Дорогая Ася! Простите, что не отвечал Вам, хотя все, что Вы сообщали, доходило всегда до самой души. J’ai lu cette lettre de vous, toute en larmes*, — что делать! Может быть в феврале, если будет возможность и если адрес, изображенный моей рукою на этой открытке, правилен1, пришлю Вам немного денег. Трудно писать, жизнь идет своим чередом, все время что-нибудь происходит, главного не расскажешь. Всегда в трудах — (внешне, поверхностно судьба ведь меня не балует) надо много зарабатывать, от меня зависит много народу. Перевожу Гетевского «Фауста», 1-ю часть, почти готово. Хорошо выходит.
Целую Вас. Ваш Б.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф.
