попадаете в положение во всех отношениях ложное и ни с какой стороны недопустимое.
Ваш Б. Я.
Впервые: Нина Муравина. Встречи с Пастернаком. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1990. — Автограф (собр. адресата). Печатается по фотокопии.
1 Получив от Пастернака машин, первой книги романа, Муравина написала статью под назв. «Усильем воскресенья», 13 мая она передала ее Пастернаку. В окт. 1949 г. при аресте О. В. Ивинской текст этой статьи был взят при обыске и стал одной из тем допроса Пастернака.
1092. Е. Е. ТАГЕР
22 июня 1949, Переделкино
Дорогая Елена Ефимовна!
Большое спасибо за Вашу телеграмму и заботу. Кланяйтесь Шварцу и поблагодарите за доброе намеренье1. Был бы очень рад его осуществлению. Но не верю. Тяжелая у меня рука, не приношу я счастья.
Вот лучший экземпляр рукописи для Антона Исааковича, в нем много новых исправлений, которых нет в Вашем.
Все время вспоминаю последний вечер у Вас. Как хорошо говорил Евгений Борисович! Отличные у него мысли, молодец он.
Наверное, Фауст понравился Вам. Что Фауст? Горы надо сдвинуть, а ни сил, ни настроения.
Еще раз огромное спасибо Вам. Ваш Б. П.
22 июня 1949 г.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2887, on. 1, ед. хр. 398). 1 Чтец Антон Исаакович Шварц просил у Пастернака подборку его стихов последних лет, чтобы ввести их в свою программу.
1093. А. А. ФАДЕЕВУ
20 июля 1949, Переделкино
20 июня 1949 г. Дорогой Саша!
«Искусство» выпустило мои шекспировские переводы в очень хорошем издании (но очень небольшим тиражом)1. Ты способствовал их выпуску. Спасибо тебе. Подобные факты вводят в заблуждение доброжелателей. Многие думают, что я разбогател. Но это издание, так же как и появившийся зимой в Гослитиздате «Король Генрих IV», затянулось на четыре года. Деньги по этим работам давным-давно проедены. Мало того. Часть изданий, предположенных и оплаченных в свое время в качестве первых, вследствие запоздания стали вторыми и мне по ним приходится возвращать долги и платить неустойки. Так, «Новому миру» я должен 7000, «Советскому писателю» — 3500,3000 — вДетгиз. Больше 5000 из этих денег я уже вернул. Зимой я перевел первую часть «Фауста». Треть гонорара, авансированную в позапрошлом году, я тогда же прожил. За «Фауста» сулили золотые горы, 14 руб. за строчку, несколько тиражей и пр. (так что опять уже доброжелатели подсчитывали мои миллионы), на поверку же оказалось, что однотомник к юбилею не выйдет, тираж будет очень небольшой и за всё это ворочанье камней с вызовом чертей и ведьм, от которого я чуть не заболел, я получил (по десятке за строчку) с вычетами едва-едва 10 ООО. Прости, что утомляю тебя подробностями, но мне не хочется казаться голословным.
Между тем, жизнь довольно запутанная. Ты не представляешь себе, в какое количество рук приходится мне раздавать заработок и сколько зарабатывать. Состояние моих материальных дел уже и сейчас беспокоит меня, а завтра я могу оказаться и совсем на мели.
Поэтому, когда выздоровеешь, будь великодушен, не откажись, помоги мне. Вот о чем речь, вот о чем прошу я. Хотя переводить мне осточертело вдесятеро больше, чем тебе об этом слышать, мне ничего другого не остается. И тут две возможности.
Хотя вторая часть «Фауста» безотрадно чужда мне, но ведь, наверное, будут иногда выпускать «Фауста» целиком, обеими частями. Так вот, нельзя ли было бы заказать мне перевод второй части, вслед за первою?
Если это невозможно, то нельзя ли поручить мне по договору заняться непереведенными мною «Макбетом», «Бурей», «Юлием Цезарем» и «Кориоланом»? Тогда бы я собрал почти все шекспировские трагедии, во всяком случае, все лучшие.
Нерадостно, конечно, что на жизнь мне приходится выколачивать всё новыми текущими работами. Теперь мне важно именно их полунить и во всей спешности. Вот и всё.
Ты знаешь, я было написал тебе много чего другого, потому что ничего нет легче для меня, чем говорить с тобою (почти только с тобою) искренне, с любовью и уважением, но с годами занятие такое всё нелепее и бесцельнее.
Вместо этого, скажу тебе только вот что. За пределами России людей, выучившихся по-русски, стало за последнее время во сто раз больше, чем было в начале века, и в международном значении русский язык, оттеснив немецкий и французский, разделил первое место с английским. Это сделала, конечно, наша революция самым общим своим смыслом, самым первоначальным; это сделала недавняя победа русского оружия; но это сделала и русская литература и необязательно улица Горького и площадь Маяковского, а в первую голову дурачок Достоевский. И в какой-то доле, где-то между Блоком и Есениным, и тобою, и еще кем-нибудь, этому способствовал, как это мне самому ни кажется непредставимым, потрясающим и незаслуженно-невероятным, — и я.
Вот источник патриотических моих ощущений, более простых и прирожденных, чем патриотическое половодье чувств на улице
Воровского в дни проработок2. А страх быть слопанным никогда не заменял мне логики и не управлял моими мозгами. Народу слопано так неисчислимо много, что готовность быть слопанным, как допущение, никогда меня не оставляет.
Глупо, между прочим, что молодому лауреату Лутохину3 поручают измерять мое «величие» своими собственными размерами. Это нечестно потому, что из нас двоих признанно велик только он, лауреат, а я, как известно, никогда не притязал на такие объемы. Какое неуместное ехидство! Или я еще недостаточно глух и, по собственному желанию, неведом и незаметен?
А потом, не мог ли бы резать в «Советском писателе» у меня книжку за книжкой кто-нибудь другой, а не Тарасенков4, главный интерес которого в том и состоит, что он тайно коллекционирует то, что явно отрицает?
P. S. Я знаю, что со времени ахматовской проработки5 наши отношения (я говорю о действительно бывших, во всяком случае, о моих собственных чувствах, ни на что большее я не навязываюсь) по сознательной моей вине испортились. Ты должен простить меня, я не мог себя вести иначе, — мне всё это было глубоко противно6. За всё это я и заплатил свалившимися на меня неприятностями и резким ухудшением своего положения. Пусть всё это так и останется. Но теперь мне было бы дорого, чтобы лично у тебя в сердце не было высокомерного презрительного зла против меня. И чтобы меня простила Ангелина Осиповна, потому что неприязнь эта явилась и в ней.
А между тем я мог бы продолжать любоваться издали Вами обоими, как людьми и артистами, как это бывало прежде, без каких-либо лишних хлопот и осложнений для себя и Вас.
Впервые: «Москва», 1967, № 9 (с купюрами). — «Континент», № 90, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1628, оп. 2, ед. хр. 1026).
1 Вильям Шекспир в переводе Бориса Пастернака: 2 т. М.—Л., «Искусство», 1949. Тираж 5000.
2 Имеются в виду заседания Правления Союза писателей на улице Воровского (Поварская, 52) по разоблачению «безродных космополитов».
3 Поэт Михаил Кузьмич Луконин в докладе на собрании поэтической секции Союза писателей выступил с таким заявлением: «Пастернак удовлетворялся и дорожил только тем, что его признавал заграничный выродившийся хлам. Его подбирали всегда наши враги, чтобы противопоставить нам же. Всю жизнь он был свиньей под дубом. Буржуазные эстеты и безродные космополиты на все лады прославляли юродивое и ленивое творчество Пастернака только потому, что он щекотал их антипатриотические чувства, капая елей на их коленопреклоненные перед Западом души» («Звезда», 1949, № 3. С. 184-185).
4 А. К. Тарасенков был коллекционером изданий русской поэзии XX в. и гл. редактором изд-ва «Советский писатель». Пастернак ставил ему в вину «зарезанную» кн. «Избранного» (1948) и рассыпанный набор «Избранных переводов» (1948).
5 Со времени постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», 14 авг. 1946.
6 Пастернак рассказывал, как осенью 1946 г. к нему приходили К. Л. Зелинский и А. К. Тарасенков, увещевая его выступить в печати с критикой Ахматовой, иначе санкции против нее могут отразиться и на нем. «Я не могу этого сделать, — ответил он, — я к ней хорошо отношусь и, по слухам, она неплохо относится и ко мне». — Но ведь ваши стихи тоже не понятны народу, — возразили ему. «Да, да, — сказал Пастернак. — Мне об этом еще ваш Троцкий говорил». Посетителей как ветром сдуло.
1094. А. П. РЯБИНИНОЙ
22 июля 1949, Переделкино
22 июля 1949
Дорогой друг мой, Александра Петровна!
Что за безумие было посылать пакет по почте за город! Завадская1 пишет о дерзкой мечте получить перевод к двадцатому, а сегодня двадцать второе и я только десять минут тому назад узнал о дерзкой мечте. Просьбу Вашу я уже исполнил только как женскую блажь и фантазию, Вашу и Завадской, потому что и перевод и стихотворение — страшные пустяки и лучше бы Вы поместили его под своим или ее именем, хотя конечно обе Вы достойны лучших подарков. Но
Переводить Тычину Нет у меня причины,
и я не понимаю, из чего Вы подняли шум, и стоит ли ради этого любить меня и помнить, как у Вас в записке?
Но, шутки в сторону, поговорим всерьез. Ваша святая — самая участливая из святомучениц, о ней поется, что она сораспинается и спогребается, страждет, живет и умирает2. Поэтому посочувствуйте. Дело в том, что выходившие зимой Шекспиры и недавно вышедший в «Искусстве» двухтомник3 — начинания затянувшиеся и опоздавшие года на три, на четыре. По ним было забрано и прожито давным-давно в счет будущего. Деньги у меня на исходе и через месяц я окажусь на такой мели, как еще не бывало.
Поэтому, во-первых, непосредственная просьба к Вам: наскребите за Грузинскую Антологию все, что мне там остается, уполномочьте на этот счет Масленникову, и Макарова мне их переведет на книжку4.
Но это все мелочь, надо подумать о более широких перспективах на более долгие сроки. В этом смысле пишу я Кото-ву5 без уверенности в энтузиастическом отклике, потому что в последнее время стал он жидоморничать и скряжничать со мной совсем по-крохоборски. К тому же и Вы так и не открыли мне, с какой стороны он меня чернил заглазно. Вот почему письмо на его имя я направляю незапечатанным через Ваши руки. Пробегите его, пожалуйста, испытующим взором и вручите, если оно не вызовет Ваших возражений с соответствующей устной поддержкой. Простите, что затрудняю. Целую Вашу руку. Ваш Б. Я.
С любовью искренней и братской
Рябининой и М. Завадской6.
P. S. Александра Петровна! Вот почему злит и досадно делать такую безделицу для Тычины:
Однажды из Тычины Я перевел терцины,
и очень милые, о Коцюбинском7, а потом Иуда Тарасенков режет мне целую книгу переводов, подобных названному, в том числе и Тычину.
Впервые. — Автограф.
1 Мария Завадская —- редактор Гослитиздата.
2 Пастернак цитирует тропарь мученицам. В бумагах Рябининой сохранилась записка Пастернака, оставленная ей вместе
