«Короля Лира» и два тома всех Шекспировских переводов в «Искусстве» давно прожиты вперед за последние три-четыре года. Месяца через два-три мне придется напроситься на какой-нибудь заказ вроде перевода второй части Фауста (я не люблю ее) ради рентабельности работы, а пока спешно я принялся за вторую книгу романа. Я хочу его дописать для самого себя, т. е. и в этой части мне на темы жизни и времени хочется высказаться до конца и в ясности, так, как дано мне, и все глупее и противоречивее представляется задача, и все посредственнее и бездарнее мои силы, работа, моя позиция и положение.
Мне показывали Оксфордскую университетскую Антологию русской поэзии с русским текстом и Бауровскую переводную (второй выпуск) и Бауровскую книгу об Аполлинере, Маяковском, мне, Элиоте и испанце Лорка6. В тамошних собраниях по периодам (я даже тебе стыжусь и не знаю, как это сказать) больше всего места отведено Пушкину, Блоку и мне. Из примечаний и предисловий явствует, что отдельные мои сборники в переводах (и в отдельности, речь только о них), очевидно, выдержали испытание рублем, если новое издательство выпускает их в другом, новом переводе. При этом разговор не о «лучшем» или «первом» советском поэте или о чем-нибудь подобном, а без всяких эпитетов о Борисе Пастернаке, как будто это что-то значит, как когда, например, у нас просто издавали Верлена или Верхарна.
Лет пять тому назад, когда такие факты не опорочивались (даже субъективно для самого себя) совершенно новым их преломлением, эти сведения могли служить удовлетворением. Сейчас их действие (я опять говорю о себе самом) совершенно об-ратное. Они подчеркивают мне позор моего здешнего провала (и официального и очевидно в самом обществе). Чего я, в последнем счете, значит, стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных? О, ведь если так, то тогда лучше ничего не надо, и какой я могу быть и какой обо мне может быть разговор, когда с такой легкостью и полнотой от меня отворачивается небо?
Однажды, во время войны, кажется, еще тетя Ася жива была, я тебе тоже жаловался в припадке отчаяния, и ты меня утешала. Я бы не позволил себе так «обнажаться» перед тобой, если бы наперед молчаливо не исключил твоих возражений. Но это письмо все безобразно по своему ничем не ограниченному эгоцентризму. Два слова в слабое его оправдание. 1) В искусстве надо быть победителем, а так как это мой вынужденный, неутомимый и неизбежный труд и заработок, мне надо простить, что я отравлен производственным эгоизмом этой области. 2) Говоря на сердечные темы, я писал о себе, а не о другом человеке не по случайной слепоте, а оттого, что я в этой теме несвободен и даже тем немногим, в чем проговорился, наверное, нарушил долг мол-чания перед Зиною.
P. S. Я что-то вдруг не уверен в Литовском адресе Владимира Ивановича7. Будь добра, вложи в конверт и пошли ему эту записку городским.
Далее, если случится тебе что-нибудь мне ответить, не касайся, естественно, романической стороны письма.
Я очень люблю тебя, Оля. Мне что-то печально. Жизнь уже не принадлежит мне, а какая-то сказавшаяся, уже оформившаяся роль. Ее надо достойно доиграть до конца. Роман, с Божьей помощью, если буду жив, я допишу. Все доработаю. И надо, чтобы хорошо жилось близким. Вде у меня, слава Богу, здоровы. Опять на даче привольно, красиво и чудно, несмотря на дожди. Женя с Женичкой в Коктебеле, Стасик, Зинин сын — хороший пианист и, наверное, поедет на конкурс имени Шопена в Варшаву8. Крепко целую тебя.
Прости за бездушное письмо.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Клара Исидоровна Лапшова.
2 Клара позировала Л. О. Пастернаку в костюме кормилицы с маленьким Борей на руках (1891). Портрет не окончен, сохранился в семейном собрании.
3 Имеется в виду письмо № 1081.
4 Жена арестованного А. М. Фрейденберга М. Н. Филоненко после освобождения не имела разрешения жить в Ленинграде и уехала обратно на Дальний Восток.
5 Ольга Всеволодовна Ивинская; о расставании с ней см. письмо № 1089.
6 Пастернак говорит о двух книгах С. М. Bowra: «Second book of Russian verse* («Вторая антология русской поэзии»). London, 1948, и «Creative experiment* («Творческий эксперимент»). London, 1949, где отдельные главы посвящены К. Кадафи, Г. Аполинеру, В. Маяковскому, Б. Пастернаку, Т.-С. Элиоту, Г. Лорке и Р. Альберта.
7 В. И. Лапшов, муж Клары Исидоровны.
8 С. Г. Нейгауз прошел подготовительный отбор на Шопеновский конкурс в Варшаве, но ему было отказано в выездной визе.
1099. А. А. ФАДЕЕВУ
1 октября 1949, Переделкино
1 октября 1949 г. Дорогой Саша!
Что бы я дал, чтобы не надоедать тебе! А тут гостившая у меня Нина Табидзе без моего ведома писала тебе, и Зина, не заходя домой, прямо со станции бросилась к тебе с нашими огорчениями по поводу Стасика1. А мне так не хотелось бы расходовать часть внимания твоего ко мне, на которую я вправе рассчитывать, я так дорожу этим лимитом!
Спасибо тебе за твои приветливые слова Зине и распоряжения по Гослитиздату, которые я тогда же почувствовал. Что-то сдвинулось тогда и пришло в движение, но не доведено еще до конца. Между тем ты, говорят, теперь в Китае, а потом дела опять, может быть, отзовут тебя куда-нибудь за границу: ради Бога, прости меня, тебе не до того, но именно я боюсь, что в твое отсутствие всё заглохнет опять, и так как преобладающая инерция в отношении некоторых людей, в том числе меня, была скорее отрицательная, то этою тревогой и вызвано мое письмо, не содержащее никаких новых просьб, а только повторение старых. Это ужасно, что сами работники в издательстве нуждаются во внушениях свыше, а личная их симпатия в расчет не идет, лично милы со мной в очень многих местах, но вот лично редакторам в Детгизе нравится мой перевод «Фауста», по крайней мере по их утверждению, а они нашли, что взять в однотомник старый будет спокойнее.
Пожалуйста, подтверди перед отъездом Котову свои прежние соображения. И еще вот что. В «Сов. писателе» у меня пропадает гонорар по книге избранных переводов2. Большинство их из наших или славянских, или дружественных народно-республиканских поэтов, книга пересматривалась и перерабатывалась дважды. Но в весеннюю воспитательную кампанию они выдумали, чтобы я что-нибудь еще перевел по их выбору, для того чтобы вытянуть книгу, а я отказываюсь, потому что, во-первых, это с их стороны педагогическая блажь, а во-вторых, нет гарантии, что то животрепещущее, что они мне подберут, не окажется через неделю неприемлемым, как это столько раз бывало с самым актуальным. Между тем, именно весь мой остальной материал надежен и устойчив как раз революционно-человеческой своей сущностью (как, например, Шевченко, Петефи), это по чести и совести твердое мое убеждение.
Вот я уже мучительно много написал тебе, а у меня непреодолимая потребность оправдаться перед тобой, именно только и лично перед тобой, чтобы ты не думал, что я ненасытен и жадничаю, и позволяю себе в своих просьбах какие-то немыслимые притязания.
Прости, тут дальше пойдет только горькая проза! Когда я тебе тогда написал, у меня на книжке еще было пять тысяч. Это ведь деньги! Другой сидел бы и молчал, а я уже потревожил тебя.
Но вот две я дал и должен был дать Нине не только потому, что ей живется очень плохо, а оттого, что кучу хорошего и неоценимо вдохновляющего я получил тогда из близких ей рук и в ее лице благодарен тому прошлому (не только Тициану, — облакам и деревьям). А сколько такого было в жизни! А судьба Цветаевой! А неко-торые гонимые имена! А десятки безвестных! Но прости, я не кончил. Так вот, две я отдал Нине, а полторы отправил сестре и дочери покойной Цветаевой в ответ на эти, тогда же полученные телеграммы. Извини, что я прилагаю их, но скоро я и сам буду нуждаться в расписках от лиц, которым не могу не предложить помощи, так невероятна мне самому и баснословна природа моего бюджета. Ты скажешь, на то моя воля, никто меня об этом не просит — слишком долго было бы тебе доказывать, что это не так, что это даже мой советский, общественный (пусть и тайный) долг.
И разве возможно иначе? Отчего эта несчастная дочь Цветаевой должна заменять лошадь в местах, откуда пришла телеграмма, и перетаскав на себе сотни центнеров сена3, не иметь даже обеспеченного лошади стойла и корма, а я жить еще лучше, чем, по счастью, я все-таки живу?
Не сердись на меня. Я не требую от тебя, чтобы ты признал мою жизнь, мои принципы. Это немыслимо и не нужно. Но я не противопоставляю себя — тебе. Не думай же и ты, что я какой-то «другой». Это неправда.
Я бы не писал тебе, если бы боль большой сердечной близости к тебе не пронизывала меня.
Твой Б. П.
Сердечный привет Ангелине Осиповне. Я написал тебе второпях, как разговаривал бы с тобой, не заботясь о большем или меньшем действии сказанного.
Впервые: «Континент», № 90, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1628, оп. 2, ед. хр. 1026).
1 3. Н. Пастернак попросила Фадеева помочь с поездкой Станислава Нейгауза в Варшаву на конкурс, но тот сказал: «Вы не знаете, как нас обнюхивают со всех сторон перед выездом за границу». 3. Н. сослалась на то, что Фадеев хорошо знает Стасика, который «как белый гриб», вырос перед его дачей. «Да, — сказал Фадеев, — но его воспитывал Боря с трехлетнего возраста» (Зинаида Пастернак. Воспоминания. М., 2004. С. 115). Несмотря на такой ответ, Фадеев бывал очень внимателен и заботлив по отношению к Пастернаку, о чем свидетельствует сохранившаяся записка: «24. VII. Дорогой Саша! Я вчера был очень жалок и мог на тебя произвести соответствующее впечатление. Несмотря на продолжающееся расстройство, у меня самочувствие (настроение) сегодня гораздо лучше, и может быть, мне не придется беспокоить тебя просьбами о больнице. Что касается машины, которую ты мне так любезно предложил, то нельзя ли ее попросить к 3-м часам, а не к 4-м (в понедельник), как мы уговорились? Если вообще это сопряжено с трудностями, то ничего страшного для меня не будет и в поездке на поезде. Благодарю тебя за постоянную отзывчивость. Твой Б. П.» («Континент», № 90, 1996. С. 212).
2 Сборник переводов в «Советском писателе» был доведен до стадии корректур, но набор был рассыпан
