до Вас дойдет.

И еще тяжелое чувство. Я сперва написал Вам по-своему, с отступлениями, повинуясь чему-то тайному, что помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам2. Но мне посоветовали сократить и упростить письмо, и я остался с ужасным чувством, будто послал Вам что-то не свое, чужое.

Я давно мечтал поднести Вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но все это так бездарно, что мечте, видно, никогда не осуществиться. Или тут надо быть смелее и, недолго раздумывая, последовать первому побуждению?

«Грузинские лирики»3 — работа слабая и несамостоятельная, честь и заслуга которой всецело принадлежит самим авторам, в значительной части замечательным поэтам. В передаче Важа Пша-велы я сознательно уклонился от верности форме подлинника по соображениям, которыми не смею Вас утомлять, для того, чтобы тем свободнее передать бездонный и громоподобный по красоте и мысли дух оригинала.

В заключение горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском4. Они отвечают моим собственным чувствам, я люблю его и написал об этом целую книгу. Но и косвенно Ваши строки о нем отозвались на мне спасительно. Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел); во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни.

Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам

Б. Пастернак

Впервые: газ. «Гласность», 27 сент. 1990 (ошибка в датировке: март 1936 г.). — Автограф (АЛ РФ). Датируется по содержанию.

1 Арестованные 24 октября 1935 г. муж и сын Ахматовой, Н. Н. Пу-нин и Л. Н. Гумилев, были освобождены 3 ноября после апелляции Ахматовой, поддержанной Пастернаком. См. письмо № 743 и коммент.

2 Ср. в стих. «Мне по душе строптивый норов…», написанном в то же время: «Он верит в знанье друг о друге / Предельно крайних двух начал». При переиздании в 1943 г. эта часть, посвященная Сталину, была исключена.

3 Сб. «Грузинские лирики» вышел в середине октября 1935 г. (М., «Советский писатель»). Он включал в себя перевод поэмы Важа Пшавелы «Змееед».

4 Имеется в виду резолюция Сталина, поставленная на письме Л. Ю. Брик 5 дек. 1935 по поводу замалчивания роли Маяковского: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Пастернак пересказал содержание своего письма в очерке «Люди и положения» (1956): «…Я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре Съезда писателей. Я люблю свою жизнь и доволен ей. Я не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины я не мыслю».

747. РОДИТЕЛЯМ

25-28 декабря 1935, Москва

25-28/ХП

С Новым годом!

Дорогие папа и мама, горячо поздравляю вас с Лидиным торжеством и крепко обнимаю1. Не сердись на меня, папа, у меня страшная всегда бестолочь, куча мелких дел, просьб, хлопот за других и пр. и пр.

К тому же хочется работать; к тому же еще так недавно я был болен: и если я теперь здоров, то, ведь, вновь среди всех тех условий, которые прошлой весной сделали меня больным. Я всего больше хотел бы тишины, честности и настоящих дел, без шума и лишних видимостей у себя и на всем свете. Именно вторженье шума и глупости во всех ее видах и выводит меня всегда из равно-весья, а потом и из здорового строя.

Перестань переживать и обсуждать свой переезд сюда. Ты ведь, как я понимаю, уже едешь, так что смотри на предстоящее, как на совершившееся2. Уезжать, ведь все равно надо, а что может быть естественнее в таком случае, чем твое возвращенье сюда? Перестань интересоваться тем, рай ли тут действительно и, если не полный, то в какой мере именно рай, в какой не рай3. Исходи из естественности этого возвращенья и не думай, правильно ли это будет или нет. Если ты всю зиму будешь обдумывать и взвешивать это и себе представлять в воображеньи, я просто буду бояться за твое здоровье, потому что уже и сейчас поражаюсь твоей силе и крепости: как можно столько энергии затрачивать на переписку, зачем так расходовать себя? Например, я уже этого себе в твоей мере не позволяю.

Все это сделается технически само собой, через полпредство, они сами в свое время скажут как и что, — так мне кажется. Может быть я не прав, в конце концов толком я и сам не понимаю, что мне надо, так что ты с моим мненьем не считайся, но не всегда я тебя понимаю. Неужели ты сам не знаешь, что ты большой художник? Зачем доказывать доказанное, зачем опять-таки тратиться нервами, гордостью и прочим, когда такие вещи делаются сами собой. Разумеется, тут устроят твою выставку, какое иное, чем молчаливо должное (как например, нормальность дыханья или кровообращенья), ты придаешь ей значенье?4

Или например, мне понятен твой страх за Лидочку, впервые и разом очутившуюся вдруг вместе и на чужбине и в чужой семье, и в придачу еще под тем резким светом рефлектора, какой создает сватовство и женитьба. Ясно, сколько от нее требуется сил и выдержки, и собранности, и женского и человеческого героизма; ясно, как нуждается она в поддержке; но в количестве ли телеграмм и подписей под ними эта помощь?5 Не понимаю, не понимаю. И так это многолюдство родни может что-то значить в подлунной? Или там, в Англии? Женя и Женек, как всегда, поняли, и на твоей стороне, — а я не понимаю. Во всяком случае я твою просьбу исполнил, и предупреди, пожалуйста, тетю Асю, тетю Клару и дядю Осипа, чтобы они не удивлялись, если их поблагодарят из Оксфорда. Я за каждого из них сочинил бы и отправил телеграммы отдельно, но мне это показалось дерзостью против них, и я ограничился одной общей от них всех, кроме того поздравил сам, Женя отдельно и Шура поздравит.

Не огорчайся, что я так пишу. Наверное это все не так, как мне кажется, и, главное, приходится писать все второпях. Учти и то, что каждое твое желанье, особенно благодаря агрессивной поддержке Жени и Женички, часто задающих мне за тебя настоящую баню, — для меня свято, и я пускаюсь без критики его исполнять, со своими делами не считаясь. Мне же работается трудно. Возьмись посмелее за Шуру, — польза может быть и от него.

На твое письмо о том, как могла бы сложиться моя жизнь6, и как она на самом деле сложилась, не отвечаю: приедешь, увидишь и поймешь. Одно скажу: в ней нет ничего случайного, это я ее сделал такой по своему выбору. Вот увидишь, как меня хоронить будут (я хочу, чтобы ты меня пережил), это и будет тебе ответом, принес ли я кому-нибудь пользу или нет7.

Пожалуйста, не делай никаких выводов из письма, точно я не писал его. А я с нетерпеньем жду вашего приезда, только — спокойней, спокойней, старайся не переживать этого, делай все это автоматически, как сквозь сон, это единственно возможный метод существованья при хоть сколько-нибудь широкой судьбе, как твоя.

Крепко вас и всех Жониных с Федей за Лиду и за все на свете целую и обнимаю. Твой Б.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Л. О. Пастернак 22 нояб. 1935 писал сыну: «Знаменательнейший день в жизни нашей и всей семьи! Мы только что с Жоничкой и Федей проводили дорогую нашу Лидочку с ее женихом Элиотом в Англию» (там же. Кн. И. С. 134).

2 Вернувшийся из Берлина Б. И. Збарский передал Б. Пастернаку написанное отцом письмо к художнику и своему ученику Ю. М. Славин-скому, стоявшему во главе организации «Всекохудожник», с которым велись переговоры о возможности переезда из Берлина в Москву. Л. О. Пастернак договаривался о перевозке вещей, предназначавшихся для выставки и передачи в музеи, и отпечатанного тиража его монографии и устройстве квартиры. «…Нужно и хочется выяснить, — писал Л. О. Пастернак сыну, — как будет с Жоней и Федей, что определится до весны; а я пока, чтобы не противоречить Пепе, иду в его фарватере, а там переговорами или перепиской выяснится до весны, что из этого выйдет» (6 дек. 1935). Но, получив ответ сына и пересылая его в Мюнхен дочери, он подчеркнул слова «Ты… уже едешь», снабдив вопросом: «Откуда он взял, что я уже еду?» (там же. С. 138).

3 В письме 2 марта 1936 Пастернак писал отцу: «Я не знаю, есть ли у вас какой-нибудь выбор насчет вашего местопребыванья, но в скорое устройство всего этого здесь в той радужной форме, о которой говорилось (квартира, и в ожидании ее гостиница), не верю. И все же в этом нет ничего страшного. Уезжать надо, и если сюда, то относительно безразличны формы последнего: ведь живем же как-то мы, я, Шура, Оля и др.? Будете так же жить и вы с нами» (там же. С. 142).

4 О желании устроить выставку в Москве Л. О. Пастернак писал П. Д. Эттингеру, который отвечал, «что как это ни заманчиво, но очень проблематично, сделают ли, и надо иметь сильную руку. Вот когда жил Анатолий Васильевич, можно было надеяться…» (там же. С. 135). Борис извещал отца 2 марта: «Я звонил Славинскому. Он сказал, что дело с выставочным управлением, которое и явится аппаратом по вывозке твоих картин, уже двинуто. Об остальном (издательское, квартира и пр.) ответил неопределенными обещаниями» (там же).

5 Не зная, какой опасностью грозит советским людям наличие родственников за границей, Л. О. Пастернак просил, чтобы Борис известил их о замужестве Лидии и они отозвались бы телеграммами.

6 Отец передавал в письме свой разговор со Збарским по поводу неустроенности Бориса и того, что ему «надо бы иметь вне города свой домик с садом, что теперь себе многие устраивают», — и передавал слова Збарского: «Я Борю понять не могу… При его славе и значеньи… — он мог бы все иметь» (21 нояб. 1935; там же. С. 134). В письме 2 марта Борис объяснял отцу: «Я наверное не скажу тебе ничего нового, ты, ведь, и сам в людях разбираешься и в различии жизненных путей каждого, но Б. И. ведь

не отшельник-ученый, не человек призванья, а вообще, разнообразно одаренный человек с большим вкусом к жизни