прошлым». Вып. 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 564).
1 Роман Стендаля «Красное и черное» в переводе Боброва и Богословской, за присылку которого Пастернак благодарил Боброва в письме JSfe 1140.
1149. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
20 декабря 1950, Москва
20 дек. 1950 Дорогая Оля!
Спасибо тебе за письмо, спасибо что прощаешь мне мое молчание. Последнее время я сношусь с тобой посредством живых картин или шарад, наездами в Ленинград из Москвы Феди, Ирины, Жени и Зины1. Спасибо и за тон, в каком поддерживала двухчасовой разговор по телефону с Зиной, она мне рассказывала. Женя в восторге от тебя, но про это ты ведь знаешь. Может быть, Зина премирует Леню семидневным Ленинградом, если он принесет хорошие отметки за вторую четверть. Он учится хорошо, но много пропускает, потому что простужается так же часто, как ты. Если они (он и Зина) поедут, то в самых первых числах января, с первого по восьмое, позвонят конечно тебе2. Вот ты его увидишь, родившегося таким беленьким и ставшего таким черным.
Прости, что опять не пишу ничего существенного. Да что писать-то? Но всё, за исключением кое-чего плохого, великолепно.
Крепко тебя целую. Твой Б.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Ирина Николаевна Пастернак с сыном Федей были в Ленинграде в июле; 1 авг. 1950 Пастернак писал об этом О. Фрейденберг: «О тебе чудно, подробно и приятно рассказывает Ирина: как вы встретились на улице,
как ты к ней приехала на вокзал с пирожками и припасами, об угощенье, о том, как ты одета, о твоей приятельнице, о том, как тебя любят, о твоей популярности в доме. Я точно побывал у тебя и погрузился в облагораживающую атмосферу чистоты, прохлады, душевной высоты и ясности» (там же. С. 286). Е. Б. Пастернак провел у О. Фрейденберг несколько дней осенью, приехав в отпуск из Черкасс.
2 В ответ на это письмо О. Фрейденберг писала о своих болезнях и 30 дек. 1950 Пастернак вселял в нее надежды на выздоровление и сообщал о приезде Зины и Лени: «Я не помню, что писал тебе, но Зина и Леня не затруднили бы тебя, и в случае совершенного твоего здоровья. Они, если судьбе угодно, будут в Ленинграде между 2-м и 8-м января и по телефону из гостиницы обещают справиться о твоем состоянии. В виде новогоднего пожелания желаю тебе, чтобы все это у тебя прошло само собой, до врачей и рентгена» (там же. С. 289).
1951-1952
1150. Н. МУРАВИНОЙ
8 февраля 1951, Москва 8 февраля 1951. Дорогая Нина!
Иногда узнаю о Вас. Говорят, Вы пишете, Вас печатают1. Вот цель письма. Вы знаете мои «числа», я боюсь, что Вы меня поздравите с днем рождения, или чего доброго еще что-нибудь пришлете2. Умоляю Вас, если я что-нибудь для Вас составляю, не делайте этого. Это относится не к Вам только, а ко всем, к дому и семье. Я совершенно отменил эту тему. В прошлом году я чувствовал себя так глупо и ложно в этот день, что заболел. Это не траур по какой-либо причине, а просто я головой и сердцем страшно далеко от этого, страшно в стороне, и собственно неизвестно где. Я знаю, Вы умница и уловите серьезность моего тона и послушаетесь меня, за что Вам спасибо. И не горюйте на мой счет, все, вообще, хорошо. Будьте здоровы, всего лучшего.
Любящий Вас Б. П.
Впервые: Нина Муравина. Встречи с Пастернаком. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1990. — Автограф (собр. адресата). Печатается по фотокопии.
1 Учась в аспирантуре, Н. Муравина получила заказ на рецензию для журн. «Октябрь» на книгу, посвященную композитору М. Глинке.
2 Речь идет о дне рождения Пастернака. «Родные его праздновали десятого февраля, а я всегда поздравляла его одиннадцатого, так как он сам точно не знал, когда родился», — вспоминала Н. Муравина. Расхождение в датах объясняется неправильным переводом 29 января на новый стиль; к датам XIX столетия надо прибавлять не 13, как обычно, а 12 дней. Муравина вспоминает, что отказавшись от цветов к этому дню, послала коротенькую телеграмму: «Дорогой Борис Леонидович, это только теле-грамма, только память» (там же. С. 133).
1151. Б. К. ГУБАРЕВУ
23 февраля 1951, Москва Дорогой Борис Кириллович!
Ну что мне сказать в ответ на Вашу трогательную озабоченность?1 Ну вот я, жив, здоров, работаю, зарабатываю деньги. Остальное не подлежит обсуждению. Ну о чем действительно умствовать и теоретизировать? Жизнь идет так, как надо.
Не усматривайте, пожалуйста, какой-нибудь таинственности в моем простом и искреннем немногословии. Макбета я перевел летом в один месяц, занят Шекспиром, II частью Фауста, поэмами и лирикой Петефи в большом количестве, просто совестно повторять из году в год одни и те же в ушах навязшие имена, — я однообразие считаю позором. Мне хотелось бы с этим переводным затором, с пробкою этой разделаться к осени, если Бог даст жив буду, а потом развязаться со своим романом, я написал про-должение его, остается окончить.
Спасибо Вам, не ломайте голову по моему поводу и на мой счет не расстраивайтесь, все это пустяки, я уже давно когда-то писал Вам об этом. И не разуверяйте меня ни в чем. Жизнь не всегда идет ровно, временно простите мне и мое отсутствие в печати, все эти вопросы лежат совсем в другой плоскости.
И не сердитесь, не считайте этого отпискою. От души всего лучшего Вам и Вашим близким.
Ваш Б. Пастернак
23 февр. 1951
Впервые. — Автограф (ГЛМ, ф. 370, on. 1, д. 5).
1 Губарев постоянно упрекал Пастернака в том, что он не печатает свои оригинальные стихи, не участвует в литературной жизни, чем сам же затрудняет себе жизнь.
1152. В.В.ШИТОВОЙ
23 февраля 1951, Москва
Милая Вера Васильевна!
Я давно хочу поблагодарить Вас за Ваше письмо1, но не скоро соберусь ответить Вам по-настоящему, так как страшно занят и не знаю, когДа освобожусь.
А пока спасибо Вам за Ваши чувства, пожелания и сожаления. Я никогда не обсуждаю своей судьбы и не вижу к этому повода. Все складывается так, как надо, все когда-нибудь объяснится.
Желаю удачи и развития самому лучшему и большому в Вас, желаю Вам счастья.
Ваш Б. Пастернак
23 февр. 1951
Впервые. — Автограф (собр. адресата).
В. В. Шитова была тогда дипломницей исторического факультета МГУ, впоследствии искусствовед, автор статей и книг о деятелях театра и кино (о К. С. Станиславском, 1985; Лукино Висконти, 1965; Жане Габене, 1967).
1 Пастернак разметил письмо Шитовой подчеркиваниями, на конверте от 2 февр. 1950 сохранились наброски его ответа: «Спасибо. Вы — совершившийся факт. Хорошее письмо умного хорошего человека было написано и получено. Все было бы хорошо, если бы высокие идеи и цели обладали бы твердым недвусмысленным значеньем и в современной постановке. Но мне кажется — двойственность. Но они действительно двойственны, никакими другими я их не знаю. Все наши печатающиеся современные писатели без исключенья светлые личности, говорящие всегда только часть правды. Но часть правды и есть ложь. Никакой другою ложь никогда не бывает. Наверное если бы Хикмет и Неруда были бы чем-то воистину большим, я бы знал и должен был бы их знать против воли, а я ограничиваюсь незнанием. Этот тон твердости и уверенности не личное высокомерие, а спокойствие, которое дает общение с великими понятиями и вещами. Я думаю, что мы живем не только в век великий, но и в век фразы, и эта двойственность называется диалектикой. Чтобы ограничиться фактическим. Общение с аудиторией приносило мне радость и часто проходило удачно. Я от этого отказался… Лирического накала. Мне кажется я заработал право сдерживаться, терять и даже пострадать…».
1153. Н. ТАБИДЗЕ
23 февраля 1951, Москва
23 февр. 1951 Дорогая Нина!
Вот уже больше недели, как разбойничье семейство Пастернаков хищно и бессовестно уничтожает Ваши запасы, набросилось на сладости и проглотило их, съело яблоки, выпило вино, одухотворением равное Бетховену, и поливает все бездарные изделия своей собственной кухни Вашим всепреображающим гранатовым соком.
Но верхом всего был, конечно, мальчик, принесший этот груз — молодой Г. Л. Асатиани1. Какое очарование! Я сейчас же подумал, как приподнято и несвободно должны себя чувствовать
Асатиани и Тина Калистратовна, имея такого сына. Тут что-то напоминает мое отношение к Стасику, когда присутствие члена семейства перерастает родовые рамки дома, словно всю жизнь кто-то в гостях и все время праздник.
Я рад, что от Вас пришла весть и письмо, я начал беспокоиться. Как-то Вы мне приснились вместе с артисткой Гиацинтовой (я перед этим говорил с ней по телефону2). Вас обеих выбрали в депутаты. Вы принимали просителей, и везде я видел Ваши, Нина, портреты.
В первых числах января Зина вдвоем с Леней ездили в Ленинград, в виде подарка Лене за хорошее учение, остановились в гостинице, жили в хороших условиях, осматривали музеи и город, каждый день виделись с выступавшим там Дмитрием Нико-лаевичем и Сережей, о котором Вам наверное уже писали. Он как-то раз читал продолжение романа, писал мне длинное письмо и не мог кончить, потому что вдруг заболел3.
Я завален работой и все это — деньги. Это все тот же старый Шекспир, переиздаваемый в количестве пяти пьес для школьных библиотек и которого Морозов и я пересматриваем с самого основания до последней буквы4, и продолжение Фаустовского перевода, и лирика Петефи. Все это я хотел бы сбросить с плеч, если жив буду к осени, чтобы потом окончить роман и тоже от него освободиться. Не бывает дня, чтобы я как-нибудь по-новому не видел выгоды того, что судьба не баловала меня внешним успехом, что держала меня в кажущейся строгости, что я всегда жил производительно, реальным трудом, и шел вперед в своем ремесле, а не занят был ношением спорно приобретенного имени — и чтобы я не благодарил за все это небо.
Как-то я написал Р. К. Микадзе большое письмо, в котором объяснился в любви к Вам, она, наверное, обиделась5.
Однажды дождливым вечером я провожал откуда-то Ахматову домой и вел ее под руку. Я ей что-то рассказывал про Спасского, нас обдавало водой с кровельных карнизов. В одном очень сильном месте, где водяной душ был особенно густ, а моя похвала Сереже особенно высока, я, выводя А. А. из-под водопада, сильно прижал ее руку к себе, а она сказала: «Но ведь я не Сережа Спасский!» Это было прелестно.
Нина, мне больно, что в кои веки и позорно редко стараясь Вам быть полезным, я ввожу Вас в расходы, превышающие мои старанья. Сколько раз я просил Вас не хлопотать и не тратиться. Ну что с Вами делать? Нина, бессмысленно писать Вам, как Вас тут недостает и как все хотят Вас видеть. Об этом надо
