не писать, а уже и сейчас постройте, пожалуйста, так свою жизнь, ученую работу и преподавание6, чтобы Вы могли пожить у нас летом.

Я Вам не написал и десятой доли того, что хотел, оттого и письмо такое дурацкое!

Поцелуйте, пожалуйста, Вашего милого слона Гивика и его родителей.

Крепко целую Вас и обнимаю, Зина и Ленечка присоединяются.

Ваш Б.

А вдруг Вам покажется, что письмо холодное и это Вас опечалит. Это заблуждение. Все труднее и труднее становится писать глубоко, по-настоящему на какую бы то ни было тему.

Я здоров и работаю, мне кажется это непозволительною роскошью, неслыханно многим! Желаю того же неслыханно многого и Вам, по Вашему письму мне показалось, что так оно и есть.

Впервые: «Литературная Грузия», 1996, № 2 (с купюрами). — Автограф (ГМГЛ, № 021913, 2).

1 Гурам Асатиани — литературный критик.

2 С актрисой С. В. Гиацинтовой Пастернак был знаком с детства; она была дочерью инспектора Училища живописи, в здании которого находилась квартира Пастернаков. В конце года она похоронила своего мужа — знаменитого актера И. Н. Берсенева, Пастернак послал ей сочувственную телеграмму: «В нашей скорби о незабвенном Иване Николаевиче да поможет Вам Ваш дар и одухотворение стойко перенести главную тягчайшую и самую кровную часть общего горя и потрясения = Пастернак. 27 дек. 1951» (РГАЛИ, ф. 2049, on. 1, ед. хр. 325).

3 Речь идет о чтеце Д. Н. Журавлеве и С. Д. Спасском, который вскоре после этого был арестован. «Заболел» — эффемизм, по тому времени легко разгадываемый. Неоконченное письмо Спасского о следующих главах романа было позже переслано Пастернаку и сохранилось в бумагах О. В. Ивинской. Спасский отмечал найденный в романе «ритм повествования, точную скупую последовательность предложений, сжатую завершенность каждого отрывка». «Смешно поздравлять тебя, — писал он, — с мастерским овладением формой, … но такова уже природа искусства, что пределов роста у нее нет и что каждое новое ее воплощение кажется неожиданной и счастливой находкой. И это, если вспомнить обитую полную утрату чувства стиля, действует особенно оздоровляюще и укрепляюще» (Ивинская. В плену времени. С. 207).

4 Новые редакции переводов Пастернака вошли в том Шекспира, вышедший в Детгизе в 1951 г.

5 См. письмо № 1142.

6 Н. А. Табидзе работала в Тбилисском медицинском институте на кафедре биологии и паразитологии.

1154. А. С. ЭФРОН

25 февраля 1951, Москва

25 февр. 1951 Дорогая Аля!

Спасибо за письмо. Я стал уже беспокоиться, звонил Ели-завете Яковлевне, что о тебе слышно и хотел послать тебе телеграмму.

Я действительно страшно занят сейчас. Детгиз выпускает для школьной библиотеки 5 Шекспировских пьес в моем переводе, в том числе сделанного для них Макбета1. Это — деньги в будущем, но для этого надо тщательно и кропотливо пересмотреть тексты всех переводов, страницу за страницей и предельно, буква в букву, приблизить к подлиннику, ближе, чем допускает живой перевод, Такая надобность, за которой, конечно, следит редактор, не подсказана существом дела или требованиями жизни, а только стремлением издательства к тому, чтобы в случае чего, было на кого свалить, — так мол у Шекспира, наше дело сторона2. Но так как все на свете можно повернуть к лучшему, я за этим трачу время и силы не без пользы. Это будет действительно выверенный текст долговечностью лет на 30 или на 50.

Я боюсь, что обнадеживал тебя насчет денег, у меня действительно были расчеты на февраль, на середину зимы, но эти предположения передвигаются ближе к концу марта или к апрелю. Ты можешь всегда верить моим обещаниям, но никогда не верь срокам в них, они от меня не зависят. Прости за весь этот разговор, в котором ты не виновата ни сном ни духом и повода к которому не подавала даже тайным действием мыслей на расстоянии, — все дело во мне, я давно решил послать тебе что-нибудь в январе, и меня мучит, что я этого не сделал. Но скоро, скоро я это поправлю.

Прости, что на двух страницах этого письма я умудрился не сказать тебе ничего хорошего или хотя бы существенного. Я здоров, работаю, в границах, остающихся за вычетом собственного сочинительства, принадлежу весь себе, люблю тебя, верю в то, что ты выдержишь все испытания, и верю в эту веру, в целесообразность ее и прок от нее, а все это вместе, с некоторыми другими еще слагаемыми, такая непозволительная и незаслуженная роскошь, что умолкаю.

Целую тебя, Аля. Твой Б.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).

1 Вильям Шекспир. Трагедии. Перевод Бориса Пастернака. М., Дет-гиз, 1951.

2 Аналогично сказанному здесь Пастернак объяснял Г. М. Козинцеву в письме Mq 1243 причину возникновения многочисленных вариантов текста «общей запуганностью», из-за которой его заставляли «приближать эти переводы к оригиналу… не из почитания подлинника, а для того, чтобы было на что ссылаться и на кого валить в случае нареканий».

1155. А. С. ЭФРОН

26 марта 1951, Москва

26 марта 1951

Дорогая Аля! Я в последний раз пообещал, что скоро напишу тебе. Я хотел поговорить с тобою о себе, я давно тебе о себе ничего не рассказывал, я знаю, как дорого было бы тебе это узнать. Но это необычайно трудно и все равно ничем бы не кончилось, я не дописал бы письма, или уничтожил бы написанное. А я хочу еще сказать тебе кое что, касающееся тебя. Этим и ограничусь.

Вот что я хотел тебе посоветовать. Старайся уже и сейчас, несмотря на недосуг, набрасывать что-нибудь в прозе, хорошую сжатую беллетристику, взяв за образец, скажем, Чехова. Что-нибудь из огромного твоего пережитого, в безобидно нейтральной форме, какую мог бы выдержать современный твой письменный стол. Но именно рассказы, а не воспоминания, не Асины essais и размышления, не стихотворения в прозе, а виденное и испытанное, переряженное вымыслом и отнесенное немного в сторону, на творческую дистанцию. Тебе когда-нибудь это понадобится. Ты — писательница и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма1, где этот дар попадает в ложное положение, как когда например ты в них скажешь что-нибудь очень ярко и смело, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность.

В будущем тебе когда-нибудь непременно захочется писать большое жизнеописание, большую историю, настоящую, в открытую, или опять-таки творчески претворенную в отнесении на какой-то градус правее или левее собственной, и тебе заблаговременно надо потренироваться в теске камней к ней. А вываливать это в письмах, это все равно, что питаться серными спичками или пить чистый уксус. А может быть я неправ и письма-то и есть эти камни.

Очень у меня болит шея в последнее время, не отпуская. Надо будет сходить в поликлинику и обратить на это внимание. А на душе у меня ясно и спокойно и я хотел бы заразить тебя этой примиренностью по отношению к тому, в каком состоянии наследие твоей матери и что делается и сделается со мной, и со многими. Но ты ведь и сама так устроена и тебе этого спокойствия не занимать стать.

Целую тебя. Твой Б.

Будь здорова и счастлива, я всегда думаю о тебе и люблю тебя.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).

1 А. Эфрон отвечала на эти слова: «Но я — не писательница. Не писательница, потому что не пишу, а не пишу, потому что могу не писать, иначе я подчиняла бы все на свете писанию … Во-вторых, я не писательница потому, что никогда не чувствую конца и начала вещи … Никогда не смогла бы, как Чехов, что-то и кого-то выхватить и бросить на полпути, придав этому вид законченности … И еще много есть причин, по которым я не писательница, несмотря на то «яркое и смелое», что, как ты говоришь, иногда оказывается в моих письмах» (4 апр. 1951; А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 389, 390).

1156. А. И. ЦВЕТАЕВОЙ

Март 1951, Москва

… Елизавета Яковлевна дала мне «Тегу»1. Очень хорош. До «корочки» перед самым концом2 все очень настоящее, точно, трогательно и без преувеличения, как в жизни. И — прекрасно технически: разные запутанности и сближения разобраны и разложены мастерски средствами образцового гибкого слога. А сожаления о корочке показались праздными, аффектированно вынесенными предшествующим правдивым разгоном. Потом последние строчки опять хороши. Я думал, что Вы выкупите его и зароете, чтобы не ели3.

У меня больше месяца сильно болит шея, — связки, суставы и мышцы, не повернуть головы и трудно работать4.

Крепко целую Вас. Ваш Б.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 397). Верхняя треть письма оторвана. Датируется по содержанию.

1 Рассказ о больном гусенке «Весна. Тега», который вошел в повесть А. И. Цветаевой «Моя Сибирь», гл. 5 (М., 1988).

2 Речь идет о корочке хлеба, припасенной для гусенка, которую Цветаева не успела ему накрошить, и бывшая ей укором после того, как гусенка зарезали.

3 А. И. Цветаева считала, что письмо Пастернака утеряно: «Эту главу написав, послала Борису. Жаль не сохранилось его письмо о Теге. О том, как он принял его. И как удивился и огорчился, что я не откупила его, убитого, у хозяев и не похоронила, а позволила съесть … Должно быть для замысла Бориса надо было больше, чем у меня было, энергии, которая была у Бориса и которой у меня не было» («Моя Сибирь». С. 93).

4 О боли в шее см. письмо № 1155.

1157. Г. ЛЕОНИДЗЕ

15 апреля 1951, Москва

15. IV. 51

Дорогой и великий друг мой, Георгий Николаевич, спасибо, спасибо, спасибо! О, как много мне хочется сказать Вам! И лучше не приниматься! Потому что самая уже потребность эта ничего, кроме одной бесформенности, не предвещает. Ибо хочется охватить все, сказать обо всем.

Но ведь это так естественно. Да и как иначе? Приезжает Зина, рассказывает и рассказывает. И опять встает перед глазами вся эта непередаваемая тбилисская сказка и морем входят в душу сопровождающие ее чувства. И так хочется сейчас же обратить их к Вам, голосу этого моря, его шуму, его творческому толкованию!!

И это была бы сказка про белого бычка, столько раз уже всем рассказанная, и пришлось бы сызнова писать «Волны» и те стихи про художника, где — про Вас1, и потом вспоминать приезд зимой 1933 года.

О как это было естественно и закономерно! Чтобы в первый же вечер приезда чаша восторга переполнилась через край и чтобы кто был ее последней каплей! Чтобы в построенном по-европейски городе с необыкновенным, нервно, по-южному прори-сованным населением, ночью