что мне, дураку, даже не приходит в голову. Похвалой твоей талантливости я и кончу свою успокоительную записку. Потому что за вычетом этой анатомии, внутренне и душевно, я, по счастию, совершенно здоров и, в работоспособности своей, очень много успеваю.

Будь здорова. Крепко, крепко тебя целую. Твой Б.

Мало пишу и оттого, что главные боли появляются за писанием. Мышцы утомлены главным образом этой позой, и таскать ведра из колодца и работать на огороде не только менее болезненно, но приносит чудодейственное успокоение.

Через месяц и во всяком случае не позже октября пришлю тебе немного денег.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).

1167. С. и М. ЧИКОВАНИ

2 августа 1951, Переделкино

2 августа 1951

Дорогие Симон и Мариечка!

Вы оба просто-напросто разбойники и, главное, лицемерные. Я Вам дал продолжение романа, писал письма и хоть бы слово в ответ. А когда будет нужно, Симон и глазом не сморгнув скажет «замечательно» о рукописи, даже не читав ее. Тем не менее я не разлюбил Вас, и если бы Вы не были нам так близки, не пускался бы в такие шутки.

Нина страшно страдала, приехавши, что в последнюю минуту, собравшись наспех в дорогу, она не могла телефонировать Вам об отъезде. Она приехала к нам с двумя товарными вагонами подарков от себя и Леонидзе, и жалела, что второпях не успела прицепить еще Вашей платформы и цистерны. Можете себе представить, как я благодарил Творца за то, что этого не произошло.

Мы живем это лето так тихо, что Нине нечего будет рассказывать. Тем не менее крепко Вас обоих целую. Мне не надо уверять Вас в своих чувствах, так хорошо Вы меня знаете. Зина присоединяется всей душою, и Леня и Галя со Стасиком.

Ваш Б. Я.

Впервые. — Автограф (ГМГЛ, № 147, 17).

1168. Е. и Г. ЛЕОНИДЗЕ

2 августа 1951, Переделкино

2 августа 1951

Дорогие друзья Евфимия Александровна и Георгий Николаевич!

Вот опять счастливы мы были провести недолгое время с Ниной Александровной, за ее бесконечными рассказами о вас и частыми поминаниями вас обоих. Все ли у вас благополучно? Как здоровье ваших детей и ваше? Очень радостно слышать, с какой свободной, ниоткуда не инспирированной похвалой, с разных сторон отзываются о Вас, как высоко ценится поэтическое имя Леонидзе. Кстати, не шутя, когда задумают писать книгу о Вас, незаурядного ценителя или биографа Вы имеете в лице Нины, которая с упоением захлебываясь, но кроме того и со знанием дела говорит о Вашей музыке и языке, — Нина, прекрасно умеющая отделять дружбу от дела.

Да, но ради самого Создателя, когда Вы перестанете пристыжать меня своими частыми и огромными посылками? — Опять водки, вина, баклажаны, сладости и орехи в сказочном количестве и такой незаслуженности, что если бы моя любовь к вам обоим это позволила, я бы эти сокровища счел тонко прикрытым упреком.

Будьте здоровы и приезжайте к нам скорее в гости в Переделкино. У нас ничего любопытного, как подтвердит Вам свидетельница нашего существования, Нина. А вам обоим с детьми самые горячие приветствия мои и Зины, к голосам которых с нынешнего года присоединились восклицания Лени, Гали и Стасика в такой живости, что почти нашу преданность заглушают.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: «Литературная Грузия», 1980, № 2. — Автограф.

1169. О. В. ИВИНСКОЙ

7 августа 1951, Переделкино

Родная моя! Я вчера, шестого, написала тебе открытку, и она где-то на улице выпала у меня из кармана. Я загадала: если она не пропадет, и каким-нибудь чудом дойдет до тебя, значит, ты скоро вернешься и все будет хорошо. В этой открытке я тебе писала, что никогда не понимаю Б. Л. и против вашей дружбы. Он говорит, что если бы он смел так утверждать, он сказал бы, что ты самое высшее выражение его существа, о каком он мог мечтать. Вся его судьба, все его будущее это нечто несуществующее. Он живет в этом фантастическом мире и говорит, что все это — ты, не разумея под этим ни семейной ни какой-либо другой ломки. Тогда что же он под этим понимает? Крепко тебя обнимаю, чистота и гордость моя, желанная моя.

Твоя мама

Впервые: Ивинская. В плену времени. — Автограф (собр. И. И. Емельяновой). Датируется по штемпелю на открытке. Отправлено по адресу: Ст. Потьма Мордовской АССР, поселок Явас, п/я 385/13 О. В. Ивинской. Обратный адрес: Москва Потаповский пер. 9/11, кв. 17. М. Н. Костко. Письмо написано от лица матери.

1170. А. С. ЭФРОН

28 авг. 1951 Дорогая Аля!

На днях я кончил II часть Фауста и сам себе не верю1. А потом через мои руки прошла корректура 5-ти пьес Шекспира (ты не знаешь только Макбета) для Детгиза. Я чувствую себя хорошо. Шея не прошла, там что-то более устойчивое, жировик, требуется вмешательство ножа, но я опять такой, как был всегда, поправился, доволен мироустройством, работаю за столом и на огороде. Именно затем я тебе и пишу в конце ясного, солнечного августовского дня, чтобы с письмом пошла к тебе частица моей ясности и спокойствия. Больше полугода эта новость со спиной и шеей была больше меня, застилала глаза и заслоняла все от меня, а постепенно в последнее время заняла свое место позади меня, пусть и не лишенная боли.

Я постоянно думаю о тебе и в любой момент кроме любви и разглагольствований мог бы сделать для тебя что-нибудь посущественнее, но это не совсем удобно в данную минуту. Если ты можешь потерпеть, я это сделаю через месяц, в конце сентября, когда буду в городе. Если же нет, сообщи мне свободно и искренне или телеграфируй, я ускорю.

Если будешь писать Асе, кланяйся ей. Были от нее открытки, я ей обязательно как-нибудь отвечу.

Крепко тебя целую. Твой Б.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).

1 Пастернак писал об этом Н. Табидзе: «Я в конце августа сдал огромную и головоломную П-ую часть Фауста. Но ведь написать или перевести что-нибудь бессмертное и вековое — меньше чем полдела, безделица. 1лав-ное — чтение редакторов, и Бог их ведает, сколько месяцев они будут копаться в работе» (5 окт. 1951; «Литературная Грузия», 1980, N° 2. С. 23).

1171. А. С. ЭФРОН

Сентябрь 1951, Переделкино

…лением. В течение нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости все, что писала тогда твоя мама, звонкий, восхищающий резонанс ее рвущегося вперед, безогля-дочного одухотворения. Я для вас писал «Девятьсот пятый год» и для мамы «Лейтенанта Шмидта». Больше в жизни это уже никогда не повторялось.

… двумя грузинскими поэтами ни в какое сравнение с годами той дружбы и сердечного единения не идут. Параллель этому имеется только в детстве, когда любовь к Скрябину, самое его «нахождение в пространстве» наполняло окружающую действительность для меня значением ….

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434). Купюры текста сделаны адресатом.

В письме 15 авг. 1951 Ариадна напоминала: «31 августа будет десять лет со дня маминой смерти. Вспомни ее — живую! в этот день» (А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 396). Вероятно, отрывок письма Пастернака о Цветаевой вырезан из контекста, который А. С. Эфрон не могла сохранить, находясь в положении поднадзорного, — что достаточно говорит о содержании уничтоженного в письме. Сопоставление строк о Цветаевой с написанными на обороте словами о погибших грузинских друзьях Табидзе и Яшвили соотносит содержание утраченного письма с главой «Три тени» в очерке «Люди и положения» (1956). В ответ на это письмо А. Эфрон писала: «Спасибо за твое чудесное письмо. Я долго читала его и перечитывала, вошла в него, как в дверь, открытую в те годы, годы вашего творчества и простора, когда вы были как два крыла одной птицы» (там же. С. 399-400).

1172. Е. Д. ОРЛОВСКОЙ

11 октября 1951, Москва

11 окт. 1951

Дорогая Елена Дмитриевна!

Спасибо за чудесные Ваши яблоки. Мы не только две недели лакомились ими, но, разложенные на блюде, они долго были ярким украшением комнаты. Но зачем Вы трудились, тратились, хлопотали? И я не заслужил этого.

Я оставил без ответа последнее Ваше письмо и Кайсына и пачку новых его стихов, которые были так же хороши, как всегда. У меня около года болели (да боли и не прошли совершенно) левая сторона спины и шея, левое плечо и лопатка. Все это каким-то образом было связано с положением тела в сидячей позе за писанием и, ограничившись заказной работой, источником заработка, я воздерживался от излишнего засиживания за столом, не писал писем и не читал. Это что-то нервно мышечное, но очень застарелое, укоренившееся, кроме того в этой части имеется глубоко сидящий, широко распластанный жировик, который я бы дал вырезать, если бы был уверен, что от этого станет лучше, а не хуже, потому что причина, наверное, не в нем, и он — явление сопутствующее.

Не обращая внимания на боли, в конце зимы и весною очень резкие, я быстро и усидчиво переводил вторую часть Фауста, необозримое нагромождение странных, не всегда содержательных, иногда горячо и творчески, часто холодно-аллегорически написанных отрывков. Отделить во всех них живое, в этом утвердиться и в этом, вынесенном за скобки органическом производителе усмотреть связь этих, в большинстве бессвязных, фрагментов — было главной трудностью и задачей перевода и стало главным стилем его, которым он будет, по-видимому отличаться и вызывать возражения и замечанья редакторов и критики. В середине августа я сдал готовую работу в издательство. Теперь редактора будут читать ее дольше, чем Гете сочинял Фауста, а я его переводил. Но это, конечно, правильно. Все это пустяки, а главное редактора, издательства, учреждения и должностные лица.

С середины августа я полтора с чем-то месяца пропадал в саду и на огороде1, за чем застал меня однажды Орлов, которого я верно разочаровал небрежностью моего перепачканного землей и полузастегнутого костюма, вялостью неинтересного разговора, полным незнанием современной литературы и холодным безучастием к ней2.

Сейчас я переехал в город. Надо будет воспользоваться свободным перерывом и постараться закончить роман. Есть продолжение его, которого Вы, кажется, не знаете. Но многое, многое изменилось. Еще так недавно работы, усилия, замыслы, событья жизни и случайности чередовались, что-то означая в своем движении и оставляя по себе какой-то след. Теперь же все идет у меня как сквозь сон, валясь в одну какую-то скучную груду и ничего не знача, — Фауст, Орлов, огород, современная литература и я сам, — все то время, что меня угнетает усилившаяся скованность и несвобода в плече и шее. В этом виноват не только мой возраст (а может