быть и совсем не виноват), но так же и возраст самих вещей, какая-то мера терпения, предел однообразия.
Оттого я и перестал писать Вам и К. Кулиеву, перестав слышать в себе что-либо, что могло бы быть Вам интересно, перестав ждать и желать нового все изнутри и изнутри, вместо новости действительной, которая пришла бы из внешней жизни.
Крепко целую Кайсына. Сердечный Вам привет и огромное спасибо. Не сердитесь на меня и о том же попросите К. Кулиева.
Ваш Б. Пастернак
Орлов мне очень понравился, как и кое-что из его работ. Не поймите меня превратно и не заключите из моей смазанной, сливающейся в одно пятно характеристики моих чувствований чего-нибудь пренебрежительного по отношению к кому бы то ни было.
Впервые: «Дружба народов», 1990, Jsfe 2 (с купюрами). — Автограф.
1 «С конца августа все эти чудные осенние дни я ничего не делал, кроме того, что с 9 часов утра до 4-х часов дня возился на огороде, вскапывал всю территорию на будущий год под грядки, пересаживал деревца и пр. и пр. За это время я очень отдохнул. Боли в левой части спины и шеи очень уменьшились, хотя не исчезли. Весь сентябрь я таким образом прожил один на даче и переехал в город лишь позавчера», — писал Пастернак Н. Табидзе («Литературная Грузия», 1980, Jsfe 2. С. 23).
2 Молодой поэт Б. Г. Орлов, фрунзенский друг Кулиева и Орловской, был у Пастернака в начале октября. О своих впечатлениях он писал Е. Д. Орловской: «Говорили, в основном, о поэзии, о некоторых стихах Бориса Леонидовича, в частности о «Девочке»… И хотя весь духовный облик его был мне ясен за строками его стихов, сейчас он предстал мне в новом, еще более ослепительном свете… Он с удовольствием слушает о тебе и Кайсыне. Мне кажется он любит вас» («Дружба народов», 1990, Jsfe 2; там же. С. 260).
1173. А. К. КОТОВУ
30 октября 1951, Москва
В Гослитиздат
Директору издательства Анатолию Константиновичу Котову
Глубокоуважаемый Анатолий Константинович! Позвольте представить на Ваше рассмотрение следующее предложение.
Я предполагаю в придачу к моим прежним переводам Шекспировских пиес перевести еще историческую хронику «Ричард второй», вещь большой глубины и поэтической смелости, и драму «Буря».
У меня было намерение заняться также «Кориоланом» и «Юлием Цезарем», но с «Кориоланом» читатель знаком по вполне удовлетворительным старым переводам, а в последнее время «Юлия Цезаря» очень хорошо перевел Михаил Зенкевич.
Наряду с этими планами я преследую такого рода деловую цель. В случае исполнения названных новых переводов, не взялось ли бы издательство выпустить три тома моих шекспировских переводов в таком составе. Два тома повторили бы две книги моего шекспировского двухтомника, изданного «Искусством», и явились бы их переизданием, третий же, новый том составили бы: новый, готовый, но еще не изданный мой перевод «Макбета» вместе с предполагаемыми «Бурей» и «Ричардом»1.
Прошу Вас обсудить вместе с советом издательства это предложение и, в случае благоприятного разрешения вопроса, включить своевременно издание в план и поставить меня о том в известность.
Искренне уважающий Вас Б. Пастернак
30 октября 1951 г.
Думается, не было бы риска объявить подписным это издание. Но это вопросы не моего ведения.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1460, on. 1, ед. хр. 160).
Анатолий Константинович Котов сменил Ф. М. Головенченко на посту директора Гослитиздата.
1 Предложение Пастернака не было поддержано, новых переводов Шекспира Пастернак более не делал.
1174. Н. ТАБИДЗЕ
10 ноября 1951, Москва
10 ноября 1951 Дорогая Нина!
Простите, что с таким опозданием благодарю Вас за посылку и за три приложенных письма. Я опять был огорчен тем, что Вы хлопотали и потратились. Но я так редко выхожу из дому, что иметь цель съездить на вокзал было для меня развлечением. Поезд шел с постепенно нарастающим опозданием и вместо пяти часов дня прибыл в 1 час ночи. Ожидание его было для меня непредвиденным отдыхом, я на вокзал поехал в двенадцатом часу, шел легкий снежок, начиналась вьюга. Этот заснеженный поезд и в особенности вагон № 7-й вплыли в темноту зимнего перрона, как еще неостьюший кусок яркого, горячего Тифлиса. Трудности взаимного распознавания облегчил Гурам Асатиани, случайно приехавший в этом поезде и оказавшийся в том же купе и коридоре. Я от всей души просил извинения у зятя Серго Клдиашвили, что был поводом, отчего его так затруднили. Огромное Вам спасибо за варенья, особенно от меня — за кизиловое, за орехи, каштаны, чачу и винные ягоды. Спасибо и за аргументацию посылки, что посылаете, чтобы мы Вас вспоминали, когда будем есть и пить, это тоже меня растрогало. Но как ужасно, наверное, Вам работать на бойне, и как, наверное, вредно!1
Я себя хорошо, в общем, чувствую. Против последних месяцев на даче я первое время в городе не так был здоров, как там, стал ощущать свои внутренности, в поисках причины отыскал утолщение и затвердение под ложечкой, Зина его тоже нащупала и мы с нею значительно переглянулись. К тому же по собственной охоте меня должен был осмотреть один доктор, к которому в порядке обследования или диспансеризации всех прикрепленных к поликлинике меня назначили. Он все справлялся, когда я буду свободен. Он осмотрел меня, наше утолщение оказалось мечевидным отростком, который должен быть у всех людей, но не найдя у меня ничего особенного, он мне на-значил диэту, очень сходящуюся с моими привычками (черный хлеб, овощи, гречневая каша и пр.), и совершенно запретил пить. Я его слушаюсь в нормальные дни дома, когда же попадаю в гости, или когда гости бывают у нас, то срываюсь с цепи, вознаграждаю себя за все упущенное и чудесно себя чувствую на другое утро.
Я хотел дать резать жировик профессору Очкину, когда он вернется из отпуска, но он сам приехал больным. У него болели бок, спина и грудь, он решил, что это невралгия, что вслед за ним повторяли и врачи в Цхалтубо, куда он поехал после месяца в Гаграх. Оказалось, что это гнойный плеврит, с которым он купался на обоих курортах.
Понемногу я пишу для себя самого. Хочу написать, пока я свободен, последнюю заключительную тетрадь «Живаго». Бывают у меня полосы уныния и самоуничижения, бывают и другие, когда я спокойно и ясно вижу, что я пожил и потрудился не понапрасну. Фауста я сдал уже три месяца назад, а редактора (главным образом тот Николай Николаевич2, которого Вы у нас видели) держат и будут держать его без конца, дольше, чем я переводил эту вещь, задерживая заработанные деньги и печатанье книги.
Ах как я рад, как рад, что живу реальною земною своей судьбой, а не «положением», секрет создания которого так во всей тысяче случаев без исключения так прост, так позорно прост!
Я Вам много еще хотел написать, но письмо лежит уже неделю, ожидая продолжения. Так лучше уж пошлю его неоконченным, чтобы хотя бы моя благодарность дошла до Вас.
Крепко Вас целую. Ваш Б.
Впервые: «Литературная Грузия», 1980, № 2 (с купюрами). — Автограф (ГМГЛ, № 24952).
1 Нину Табидзе, как жену репрессированного, уволили из сферы образования — медицинского института, ей удалось найти работу на бойне, где она занималась паразитологией.
2 Н. Н. Вильям-Вильмонт был редактором перевода «Фауста».
1175. Н. МУРАВИНОЙ
18 ноября 1951, Москва
18 ноября 1951 Дорогая Нина!
Как всегда редкостно умное, прекрасно написанное письмо. Ничего я не «вычеркнул», ничего Вы не обошлись «неосторожно»1.
Очень хорошо о Стриндберге. Вы знаете, что я его совсем почти не знаю?2 Его любили и, как Вы, ставили высоко и на совсем особое место отличные, замечательные люди. Его любил Блок, о нем много мне говорил Федин, и однажды очень, очень давно мне Балтрушайтис советовал перевести маленькие его од-ноактники, цикл ли пьес или одну пьесу о детстве Лютера, кажется. Или это был Берн. Шоу?3 Это было больше 35 лет тому назад, но видите, как я тверд в литературе и как начитан!
Огромное Вам спасибо за все, Нина! Вы необычайная умница.
Ваш Б. П.
Эти пьесы «неизвестного» автора я читал, вероятно, в немецком переводе.
Впервые: Нина Муравина. Встречи с Пастернаком. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1990. — Автограф (собр. адресата). Печатается по фотокопии.
1 Муравина писала Пастернаку: «…В отличие от прошлых лет я потеряла к Вам «воздушные пути» и не могу уже издали судить о том, что с Вами происходит. Не потому ли, что Вы вычеркнули меня из своей памяти? Мне грустно, что весной я неосторожно обошлась с продолжением Вашего романа. Я искала в нем откровенного взгляда на революцию (мировоззренческого спора) или откровения о человеческой душе» (там же. С. 156-157).
2 Из письма Муравиной: «Летом и осенью я зачитывалась Августом Стриндбергом… Несмотря на пренебрежение формой и навязчивые повторения — формулы в мыслях и ситуациях, я люблю этого бесстрашного шведа больше всех прозаиков… У Вас мне почудилось сходство с ним в мистерии главного героя» (там же. С. 157).
3 Имеется в виду историческая драма А. Стринберга «Виттенбергский соловей» (1903).
1176. Н. ТАБИДЗЕ
4 января 1952, Москва
4 янв. 1952 Дорогая Нина!
Спасибо Вам, Гивику, Ните и Алексею Николаевичу за телеграммы, поздравления, пожелания и память. В Вашей посылке было ореховое печенье (подковки) такого свойства, что Зина и Леня не могли от него оторваться и два дня питались только им одним. Спасибо Вам за все, за чурчхелы, орехи, изюм, за кизиловое варенье! Но, дорогая Нина, какими словами заклясть и упросить Вас, чтобы Вы больше ничего не возили и не посылали, кроме себя самой! Никогда не тратьте больше на это сил и времени, не накладывайте меня таким бременем на Ваших друзей и знакомых. Пить больше нельзя даже Погодину, не говоря уже обо мне. Я очень любил чачу и хвалил ее, пока сам был еще вреден и бессмысленен, как она. Но с тех пор так много переме-нилось. Ее крепость и аромат пропадают даром. Судьбе было угодно, чтобы мое прощанье с ней сложилось символически и ни одна капля ее не попала ни в чье горло. На встрече нового года, когда в заключение всего боржомная бутылка с ней оказалась в руках Ливанова и он за что-то привязался к Рихтеру, он каким-то образом расколол бутылку о каменный подоконник и чача взорвалась и фонтаном обдала потолок. Я не знаю как это случилось (я вышел на пять минут за чем-то наверх, и это произошло в мое отсутствие), но неделю комната (столовая) пахла виноградом.
Мы очень хорошо встретили новый год. Сначала мы хотели его встретить с обоими Чиковани и Лундбергами и соответственно тихим обществом. Но в последнюю минуту те и другие нас надули, и была опасность остаться в дураках с расстроившимися расчетами в виде
