тащил, волок на совести своей эти с гору выросшие угрызения, а главное: отказывал себе в удовольствии почти равносильном вторичному пробегу пережитого.
И вот когда навалились на меня эти припадки, врачи, рентгены, я не сразу после постели принялся за работу, и в недельный промежуток разобрал наконец эти альбомы и книжки. Некоторые склеились от времени вместе клеенчатыми обложками, так что не разодрать. Все было в страшной пыли. Я нашел записи (времени моего студенчества): «Жили мирно, блаженствовали, не ведали горя. Приехал Боря, ежедневные ссоры, скандалы…»5
Из этих кип появлялись очень единичные, очень немногочисленные приглашения, визитные карточки, случайности, не имеющие отношения к рисункам. Из них вывалилось мое марбургское выпускное свидетельство и выпали эти мамины листочки. Вероятно я вместе со многим другим заложил их в какую-нибудь корзину, где хранил эти альбомы. Мне их когда-то подарила Ася. Все это напечатано, не правда ли? Написанные красными чернилами — в Ремесле. А черные в какой книге? Но тебе я их посылаю как мамин из странствий вернувшийся автограф, как талисман, как ее ручательство в будущем. Но какой огонь, какое совершенство! И какая естественная человеческая речь!
Это письмо надо было написать по-другому. Прости мне его торопливость. На этот раз это только сопроводительная записка.
Целую тебя.
Я не буду доставать тебе Гоголя, но в начале апреля пошлю тебе немножко денег. Твой Б.
Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).
1 А. Эфрон просила в связи с широко отмечавшимся столетним юбилеем со дня смерти Гоголя прислать им в школу «иллюстрированного «Ревизора» или любое гоголевское с картинками, кроме «Бульбы» — единственное, что есть в здешней библиотеке» (А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 405).
2 В письме 19 марта 1952 А. Эфрон описывала красоту туруханского «чудесного марта, блестящего до боли в глазах», и звездных ночей, таких, что «если бы умирая видеть над собой такое небо, и так его видеть, то не было бы ни страха, ни горечи и никаких грехов» (там же. С. 407).
3 См. в письме Ариадны: «Ах, Борис, если бы ты знал, как я равнодушна к сельской жизни вне дачного периода и какую она на меня нагоняет тоску! Особенно когда ей конца-края не видно, кроме собственной естественной кончины. Хочу жить только в городе и только в Москве. И полна глупейшей надежды, что так оно и будет» (там же. С. 408).
4 Какие именно автографы из «Ремесла» и «Юношеских стихов» были посланы А. Эфрон, установить не удалось. «Очень меня взволновало и твое письмо, и мамины стихи, — отзывалась в ответ А. Эфрон. — Я помню, как писались те, что красными чернилами, и тот чердак, и тонкий крест оконной рамы, и весь тот — девятнадцатый — год. Первое из чердачных — не полностью, видимо, не хватает странички, а конца наизусть не помню. А те, что черными чернилами, — из большого цикла «Юношеских стихов». Полностью они никогда не были опубликованы и в рукописи не сохрани-лись: есть один машинописный оттиск всего цикла» (там же).
5 Запись Л. О. Пастернака 1911 г. после приезда сына в Одессу.
6 Задержка в получении денег вызывала отсрочку посылки автографов, — 12 апр. 1952 Пастернак писал вдогонку: «Дорогая Алечка. Я тебя последнее время тревожу одними холостыми почтовыми залпами: телеграммы в два слова, конверты почти без вложений… Пакет с автографами мамы давно запечатан, давно, с конца марта заполнен бланк с почтовым переводом, и только получку денег все откладывали. Мне кажется, завтра все это наконец отправится в дальнее плавание к тебе. Прости мне мою торопливость, немногословность. С весной тебя, с наступающим светлым праздником. Неизвестно почему я настроен на редкость радостно и бодро. Целую тебя, моя дорогая. Твой Б.» («Знамя», 2003, JSfe 11. С. 168).
1182. Б. Н. и Е. К. ЛИВАНОВЫМ
12 апреля 1952
12 апреля 1952 г. Дорогие Боря и Женя!
Спасибо Вам обоим, как стройно все у нас сложилось! Какой большой благотворною силой вошли Вы в состав моей жизни! По месту, которое Вы в ней заняли, Вы стали в ней наравне с природой, искусством, со сводной совокупностью всего пережитого и воспоминаниями о родительском доме. Каким хорошим ходом прошли эти два десятилетия с Вами: Вы играли для меня роль современного действительного мира, Вы олицетворяли для меня Московское городское одухотворение зимою, Вы были тем моим обществом, в лице которого вся жизнь говорила со мной таким покоряющим языком, так родственно и понятно!
И Вы теперь поймете, как горячо и крепко целуем и обнимаем мы оба, я и Зина, Вас обоих, и как желаем друг другу, чтобы это так всегда осталось.
Впервые: газ. «Megapolis-Continent», 1991, №44.— Местонахождение автографа неизвестно.
Те же чувства благодарности за прожитое отразились в записке, датированной «утром 5 апр. 1953. Ливановым, Жене и Борису. Боря, брат мой и вдохновитель, предмет всегдашнего восхищения моего! Какую чудесную жизнь я прожил с тобою! Какое прошлое! Сколько воспоминаний. Но большую часть времени мы провели с тобой в будущем!! Там мы не могли с тобой наговориться. Как мало там было народу, какая тишина и уединение! Одни жены сопровождали нас туда, любимые и любящие, чтобы нам не было там так холодно. Спасибо тебе, обнимаю тебя» (там же).
1183. Е.Д. ОРЛОВСКОЙ
21 апреля 1952, Москва
21 апр. 1952. Дорогая Елена Дмитриевна! Опять Вы меня растрогали и смутили так сильно, что не подыскать слов. К чему столько хлопот? Зачем Вы беспокоились, тра-тились и затруднили такою тяжестью Вашу отзывчивую приятельницу? Спасибо за прекрасные яблоки, но чтобы это было в последний раз, прошу Вас.
Я также получил Ваше письмо. Вот что я скажу Вам вкратце. Сейчас я здоров, чувствую себя хорошо и хорошо зарабатываю сделанными переводами (главным образом Фаустом). Хочу воспользоваться этим и написать окончание романа. Вот это очень важно, потому что половина дела сделана и не годится бросать его на середине, а также потому еще, что если человек раз в жизни привлек внимание общества, он должен когда-нибудь это внимание чем-нибудь оправдать и объяснить, иначе это (пусть и не по его вине) некрасивое, неосуществленное притязание.
Вот отчего мне больно читать в Вашем письме о моем значении и скромности и пр. и пр. Когда человека печатают, когда он выступает и доводит до сознания слушателей и читателей свои мысли, когда, так сказать, его деятельность находится в действии, тог-да нечего стыдиться аплодисментов, сочувственных отзывов и прочего, потому что тогда это не похвалы и восторги, а встречные волны поднятой творческой бури, усиливающие и расширяющие ее действие. Но навсегда или на время это сейчас не так: в разной степени и Вы и я и Кайсын в одном положении. Когда с К. случилась его трагедия1 или когда после радости нескольких выступлений передо мной захлопнулась дверь, некоторое время эти огорчения были живым горем. Но время по счастью притупляет эти чувства. Меня сейчас в литературе нет, как нет в ней и К., и меня давно уже не интересует, справедливо ли это или несправедливо. Эта сторона моей судьбы не трогает меня и в моем сознании не существует. Я роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одинаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует.
Напрасно я вдался в эти ненужные, да вероятно и ложные, тонкости. Таких вещей не надо касаться с кондачка, в той беглости, в какой только и позволительно писать письма. Есть люди что-то сделавшие на своем веку, это сознающие и живущие своими заслугами. Говорю вам искренне, никаких заслуг и сознания их у меня нет. Но каждый человек заслуживает не жалости, а со своей какой-то стороны достоин всегда зависти. Вот в чем можно мне позавидовать: что судьба щадит меня, дает мне жить, позволяет трудиться; что потребность отдыха и доводы, оправдывающие его, мне всегда, наверное, останутся чужды. Что задачи, которые я до самой смерти буду преследовать, всегда будут (по крайней мере в моем сознании) живыми. Но ведь я совсем не то хотел написать Вам, а вот что: что Вы — прелесть и что я горячо горячо благодарю Вас за Вашу живую мысль обо мне и заботу.
И не считайте, пожалуйста, меня большим поэтом. Во-первых, этого никогда не было, а затем Вы увидите, каким еще я взаправду буду. И наконец, — либо сами, либо через кого-нибудь крепко поцелуйте от меня К., как моего младшего брата.
Ваш Б. Я.
Впервые: «Дружба народов», 1990, JSfe 2. — Автограф.
1 Имеется в виду насильственное выселение балкарцев с Кавказа в 1944 г.
1184. Н. ТАБИДЗЕ
3 июня 1952, Москва
3 июня 1952
Дорогая моя Ниночка!
Я Вам собираюсь написать с того самого дня, как Вы позвонили по телефону. Ваш голос был так слышен, в нем было столько огня и задора, того самого, с которым Вы плясали лезгинку, когда мы все вместе жили в Ленинградской гостинице у вокзала1; в этом голосе так были Вы вся, со всею лихорадкой жизни, что я невольно улыбался, говоря с Вами: в звуке этого голоса, передо мной было полное объяснение того, отчего я так люблю, так люблю Вас.
Я тотчас сказал об этом Фатьме. Я не мог перестать удивляться тому, как в звуке речи передалась так просто, полно и стремительно Ваша сущность.
Мы очень хорошо прожили эту зиму. Болезни иногда занимают больше внимания и времени, чем они занимают места в жизни, потому что обращаешься к врачам, делаешь исследования, и это становится темою не будучи ей. Я уже не помню своих несчастий в середине зимы.
Мы жили хорошо, не знали нужды, на меня не было особенных нападок, а если и были, то я о них не знаю. Я пересматривал для печатания переиздаваемого Шекспира и только что сделанного Фауста и понемногу писал продолжение романа. Недели три или месяц тому назад я узкому кругу друзей, в котором были бы и Вы, если бы тут гостили, обещал почитать немного дальше на прощание, пред отъездом на дачу2. Дав это обещание, я связал себя им, и тут только сел по-настоящему писать, потому что до этого были только черновые подготовительные заметки. Я снова, как несколько раз в жизни заболел работой, ничем не существовал, как только ею, преспокойно пропускал раздававшиеся телефонные звонки и не подымал трубки. Чтение было назначено на вчерашний вечер (2-го июня), срок подходил, а у меня еще не все было написано, и последние дни я вставал в
