и умением ее устраивать, — и нет ничего удивительного в том, что он оказался большим тебе помощником в этих вопросах, чем кто-нибудь из нас» (там же. С. 142).
7 Намеренно жестокие слова сына вызвали испуганную реакцию родителей. «Можно ли нам (!) такие ужасные, — просто дурацкие вещи желать, — отвечал Л. Пастернак, — чтобы мы тебя хоронили! — да подумал ли ты, что ты писал … ни один злейший враг не мог худшего произнести пожеланья! Ну — Бог тебя простит — при твоих, повторяю, прекрасных любовных отношениях к нам — ты не мог бы этого нам желать, если бы только на секунду мог оторваться от владеющего тобой чувства раздраженности» (21 янв. 1936; там же. С. 141).
1936-1937
748. РОДИТЕЛЯМ
Начало января 1936, Москва
Дорогие мои!
У меня есть надежда, что вы не получили, может быть, моего последнего письма: я его забыл в одной редакции и попросил потом, чтобы его отправили. Хорошо, если этого не исполнили, потому что я писал его второпях, и не так, как надо писать вам.
Цель этого письма узнать у вас, можно ли звонить вам отсюда по телефону, как это делает Борис Ильич, т. е. не представит ли это для вас каких-нибудь беспокойств.
С нашей стороны это не сопряжено ни с какими трудностями, и это очень легко можно было бы сделать от Шуры, у которого есть свой телефон1. Ваш номер теперь мне стал известен, стоит это такие пустяки, что можно было бы это удовольствие повторять, говоря без ограниченья. Требуется лишь ваше согласие, т. е. нам надо знать, не будет ли это вам неприятно.
Ты не должен сердиться на меня, папа. Будь ты здесь, ты бы меня понял и оправдал, вплоть до последнего моего письма к тебе и прочих странностей.
Ты не должен сравнивать меня, т. е. судьбы моего дня с жизнью Шуры или Б. И. Как ни различны оба по своему положению, удаче и прочему, все же оба заняты в жизни чем-то одним, постоянным, имеют какой-то свой круг знакомств, планов, предположений, и все это более или менее определенно и в их руках.
Мое же время не легче поддается предвиденью, чем у публичной женщины. Я никогда не знаю, кому мне придется отказывать и от кого прятаться завтра, это все новые и новые незнакомые, и нельзя наперед сказать, кто откуда когда приедет, с какой-нибудь спешной любезностью или услугой, разоряющей все мои планы и расчеты.
Не трудись давать мне советы на этот счет, я совсем не так глуп и беззащитен, как кажется: при внутренней устойчивости, т. е. если бы мне уже и сейчас (и я и время идем к этому) было бы что отстаивать во всей назревшей ясности, я бы легко любое место, на котором бы меня это убежденье застало, сумел обратить в неприступную крепость. Суть в том, что пока это вновь не наступило (это было когда-то, но мне пришлось отказаться, — причины исторические), мне своего времени не жаль, или жаль не до такой жалости.
Но все это пустяки. Сообщи мне или Шуре ответ о телефоне. Мы б тогда стали названивать.
Здоровы ли вы. Как прошло Лидино венчанье?
Я очень мило встретил новый год, лучше, чем думал.
В конце года мне прислали из Праги (в разное время) две неожиданности, — меня по-чешски. В одном издательстве вышли стихи, в другом — Охранная грамота2. Это первый случай моего выхода за границей отдельными книгами, не в антологиях или журналах. У стихов (вышедших в издательстве Melantrich — правом, академическом) очень хорошая внешность, вроде Insel-verlag’oBCKoro Rilke. Охранная же грамота (в издательстве чешских художников «Manes») — с безвкусными конструктивистскими претензиями.
Но и это пустяки, — главное, — о телефоне.
Еще раз с новым годом вас. Как вы себя чувствуете. Что Жоня и Федя, как их планы? Получила ли Лида мои поздравленья? Наверное это все было не так, как надо и принято, и еще ей бедной, верно, пришлось краснеть за мое, с твоей легкой руки, усердие.
И оставь ты, пожалуйста, оговаривать такие обращенья ко мне моим «старшинством в семье». Подумаешь, в самом деле, не видал я другой чести.
Крепко тебя и маму целую. Твой Б.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 «Не удивляйся насчет телефона: у меня своего нет, а я хотел устроить разговор через Шуру. Он же все время очень занят. Позвоню как-нибудь от Б. И.», — писал Пастернак 2 марта 1936 (там же. Кн. И. С. 143).
2 Boris Pasternak. Lyrika. Melantrich Praga (перевод Й. Горы) и Boris Pasternak. Gleit. Knihy Manesa (перевод Славаты Пирковой-Якобсон).
749. К. А. ФЕДИНУ
28 февраля 1936, Москва
28. И. 36 Дорогой Костя!
Как чудно, что ты сдержал слово и меня успокоил, спасибо тебе. Молодец, что сейчас же берешься за работу, — это возможно только в Ленинграде, а тут, в центре, страсти все еще бушуют, и нет возможности сосредоточиться. Продолжается непостижимый разгром всего видного из общей нашей среды, сегодня возмутительно облаяли Мариетту1, готовят разнос Мейерхольда, неизвестно когда и на какой жертве отбушует, наконец, этот ураган. Кажется, несдобровать и мне, работники «Правды» рвут и мечут по поводу моего «минского слова»2, но я не виноват, в неряшливом и сбивчивом произнесеньи оно настраивало жалостливо по отношенью к говорившему, в печати же у него появился именно тот металлический отлив, наглости которого я сам не выношу, что-то вроде адвокатского самоупоенья. Будь лучше стенографистки, было бы по чему править и этого бы не случилось. Но не в этом дело.
Что за глупости ты пишешь о «Похищеньи»?3 Это такая неправда, что было бы неестественно, чтобы сам ты мог помнить сказанное. Итак, я тебе напомню. «Страшный эксперимент «По-хищения» смотрит на меня из шкапа статуей командора. Эту боль на новый лад надо было тоже узнать на опыте»4.
От этой боли мы ведь никуда не уйдем, друг мой. За что б ты ни взялся, всюду в твою волю художника вмешается твоя судьба, в мере, никому, кроме современников больших революций, не ведомой, искусству почти непосильной и превращающей художника в мученика. Зато твоя роль в истории крупнее смелейших твоих представлений. На одном из предпленумных совещаний кто-то сказал, что у нас в литературе изображенью перестраивающегося интеллигента отведено несообразно большое место. Я тогда напомнил, что работы твои, Бориса, Леонова и некоторых других производили этот перелом, а не его отражали, что идеи «Братьев» предваряли явленья жизни и способствовали их нарожденыо, что говорить об искусстве наших дней, как в любое другое время, упуская эту подробность, нечестно5.
Ты хочешь написать что-нибудь такое, чтобы понравилось до слез, и что можно было бы любить, — ты никогда не писал ничего Другого. Так, как хотелось бы тебе, чтобы полюбили твое произведенье, любят тебя самого, тебя, Федина, и это — высшее, о чем можем мы мечтать, таков закон эпохи. И ты слишком большой артист, чтобы не мечтать о другом, но что же делать, когда само время, сколько ты ни бейся, постоянно перемещает центр тяжести из вещи в автора, потому что в своей военной подготовленности, практической складке и политической недоверчивости оно больше, чем полагается в искусстве, занято тобою, тем человеческим в тебе, чт5 ты так рад, так готов и способен был бы сбросить с плеч, чтобы не то что раствориться, а исчезнуть, пропасть без вести в произведенъи.
Мне ли напоминать тебе, что как художник ты достигал всегда почти невозможного в преодолении этого, обязательного в нашем поколении противоборства искусству. Но ты прав: и полный идеал совершенного бегства в сделанное был бы тебе по силам, как величайшим из предшественников, и эта мечта всегда будет тебя мучить и отравлять радость достигнутого. Да как и не жалеть об этом? Но ту же ведь судьбу разделяет с тобою и все истинное и живое. А разве не больно родине и времени, что они такие большие? Да и мыслимы ли такие вещи без трагизма.
Прости, что заговорился, все равно ничего не сказать, а лишь намногословишь. В каждую новую твою работу я верю, как в наи-вероятнейшее чудо, точно дано тебе обходить законы времени, — и никогда не обманывался: вот и разберись тут.
Живи легко и радостно, желаю твоим замыслам тишины и света, крепко обнимаю тебя и еще крепче люблю.
Твой Б. Я.
Впервые: «Волга», 1990, JSfe 2. — Автограф (собр. Н. К. Фединой).
1 Публикация в «Правде» (28 февр. 1936) статьи Д. О. Заславского «Мечты и звуки Мариэтты Шагинян».
2 Речь идет о выступлении Пастернака на III Пленуме правления Союза писателей, проходившем в Минске. В отредактированном виде оно было напечатано в «Литературной газете», 24 февр. 1936.
3 Константин Федин. «Похищение Европы» (кн. 1,1933; кн. 2, 1935). Роман был осужден критикой и обвинен в «формализме» («Литературная газета», 10 марта 1936).
4 Из несохранившегося письма Федина Пастернаку.
5 Пастернак вспоминал об этих словах по поводу Пильняка, Леонова и Федина в своем выступлении на дискуссии о «формализме», в марте 1936 г.: «Я помню, на какой-то дискуссии говорили, что задержалось литературное изображение перелома интеллигенции и проч. Хорошо, пусть будет так. Но в отношении прошлого, позвольте мне мое невежественное мнение привести. Я думаю, что прозаики не отображали этот перелом, — они способствовали этому перелому» («На дискуссии о формализме». Т. V наст. собр.).
750. РОДИТЕЛЯМ
6 марта 1936, Москва
6. III. 36 Дорогие мои!
Только что говорил с вами по телефону: на днях повторю это удовольствие с Шуриной квартиры.
Я уже не помню, о чем мы говорили, но большим счастьем было услышать ваши голоса: как много они мне дали; летом, при разговоре между Берлином и Мюнхеном я этого не ощутил в такой мере. Для меня большая радость, что у них (у ваших голосов), — как говорят про пульс — такое большое, ровное наполнена. — Это производит впечатленье молодости и уверенности в будущем. И потом какая (становящаяся редкостью) чистота языка! Итак, когда вы приедете, вами можно еще будет гордиться.
Николай Иванович1, если хотел и мог, должен был вам объяснить много из того, что за необозримостью не поддается описанью. Он замечательный, исторически незаурядный человек с … несправедливо сложившейся судьбою. Я его очень люблю. На него в последнее время нападали люди, не стоящие его мизинца…2 Но всего этого не объяснить. Ваше знакомство с ним было для меня совершенной неожиданностью. Весь день я сегодня о нем думал.
Это именно из тех тем и вопросов, о которых я в прошлом письме сказал, что их трудно касаться на расстоянии.
Между прочим в Минске этом3
