5, в 6 часов утра, чтобы поспеть к сроку, точно его нельзя было перенести. В это время приехала Евфимия Александровна, мне об этом сообщила Фатьма Антоновна, я ей признался, что до чтения у меня считанные минуты и пусть значит, что я этого не знаю, пока я не вздохну свободно.
Я Вам пишу это и у меня слипаются глаза от усталости. Я делаю то, что мне подсказывает крайнее мое разумение, и все без цели. Но я ничего не могу переделать, и это никогда не будет по-другому.
Леня вчера в первый раз был среди слушающих, в первый раз вообще получил понятие о том, что я делаю, как пишу и чем живу, не потому что он был мал для этого, а теперь дорос, а потому, что всегда, чем я больше кого-нибудь любил, тем больше старался быть источником свободы для этого человека и в доме никто никогда не должен был быть одних мыслей со мной и признавать меня. Кроме того, никогда я не считал себя таким потрясающим классиком или авторитетом, чтобы навязывать себя детям или рекомендовать.
И вот, для меня было небезразлично, как отнесется современный пионер и завтрашний комсомолец, воспитанный на другом понимании некоторых хронологических полос и на другой манере описания природы, действительности и всего на свете, к передаче всего этого у меня. Он понятия не имел о предшествующих частях романа и обычное — ревниво критическое отношение у детей-подростков к своим близким среди чужих, в обществе, еще больше затрудняло для него восприятие.
Но чтение происходило наверху, у него в комнате, и, естественно, он оказался среди приглашенных.
Для меня было большой радостью, что на мой вопрос, понравилось ли ему, он, преодолевая свою обычную застенчивость и густо покраснев, сказал: «Очень, очень!». А потом, в другом конце стола он, я слышал, уже возражал Зине, нашедшей, что этот кусок не так лаконичен, как прежние.
Дорогая Нина! Я по природе ломовая лошадь и могу жить только в постоянном напряжении. Только миновала у меня спешка, и я день или два ничего не делаю, как уже мой внутренний аппарат никуда не годится, и так все противно мне в самом себе, что воспользовавшись уходом всех из дому, я принял для очистки
души касторки (когда видят, не позволяют). Простите за такой конец. Приезжайте поскорее.
Ваш Б. П.
Впервые: «Литературная Грузия», 1980, № 2. — Автограф (ГМГЛ, N° 24952).
1 В феврале 1935 г., во время декады грузинской литературы, Пастернаки и Тициан с Ниной Табидзе останавливались в гостинице «Октябрьская» в Ленинграде.
2 Речь идет о главе «В дороге».
1185. О. А. МОЧАЛОВОЙ
5 июня 1952, Переделкино
5 июня 1952
Дорогая Ольга Алексеевна!
Ваше письмо застало меня в разгаре работ, вот отчего я отвечаю Вам с таким запозданием. Я хорошо помню черту свежести и непосредственности в даровании покойной Варвары Александровны и как сейчас слышу ее голос1. Мне приятно будет прочесть, что Вы собрали. Но это надо будет отложить до осени когда я попрошу Вас возобновить Ваше напоминание и спишусь с Вами, если жив буду, насчет того, когда и как нам увидеться.
В предположении всего этого желаю Вам здоровья и всего наилучшего.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (Государственный Литературно-мемориальный музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме).
О. А. Мочалова — поэтесса, знакома с Пастернаком с 1920-х гг., собрала и передала ему машин, сб. стихов своей двоюродной сестры В. Мониной.
1 В. А. Монина — поэтесса, в 1920-х гг. была женой С. Боброва, мать двух его дочерей.
1186. Г. ЛЕОНИДЗЕ
9 июня 1952, Москва
9. IV. 5Г
Дорогой Георгий Николаевич!
Когда Елена Давыдовна1 передала мне этот подстрочник, я сказал ей, что занят переводами с языков, которые я знаю, и что,
* Авторская ошибка датировки. 676 кроме Фауста, буду поглощен писанием прозы. Мне понравились некоторые места подстрочника, передающие путаницу и сложность прошлого и настоящего, кончины Бараташвили и его апофеоза, соединенных вместе2. Я понял, что никакому переводчику, даже и мне, не угадать, какие из строк, в передаче подстрочника, Бараташвили, какие Ваши, и даже если бы Вы это отметили, никакой перевод не создаст дистанции между тем и другим, чтобы русский читатель отличал их и понимал, что в чем отзывается и с чем скрещивается и сплетается. Я совершенно отказался от мысли зарифмовывать этот подстрочник.
Но нам позвонила Евфимия Александровна. На нас, на меня и на 3инаиду Николаевну, ее затруднения и сомнения насчет того, как ей быть с врачами и болезнями, ее спокойный при-миренно-шутливый тон относительно всего этого произвели впечатление чего-то близкого и родного, точно ее горести были нашими собственными. Тогда подстрочник всплыл, как какое-то близкое ей дело, и я медиумически покорно стал приводить его в стихотворный порядок. Когда Евфимия Александровна была у нас с Фатьмой Антоновной, я сказал, что у меня такое чувство, будто этот перевод делает она, и что я недоволен ее работой.
Вы видите, действительно получается какая-то вялая бессмыслица, как я предвидел, и не только потому, что я сделал это так плохо, а еще и оттого, что задача неисполнима. Только в оригинале, только в грузинском звучании узнает грузинское ухо наизусть знакомые вставки из Бараташвили и переживает эти встречи и перебои. Ни в каком переводе на какой-нибудь другой язык эта игра невоспроизводима.
Я все же довел эту, обреченную на неуспех, попытку до конца и дарю Вам эти страницы, частным образом, курьеза ради, без всяких обязательств и последствий, не соединяя с ними никаких ни денежных, ни честолюбивых вожделений. Этого перевода нет, и если Вам кажется, что Ваши стихи переводимы (подстрочник передает их только отчасти и очень слабо), поручите перевести их кому-нибудь другому. Моего перевода не надо печатать и в моих собственных интересах. К нему, как к заведомой и мной самим сознаваемой неудаче, прицепится Чичинадзе, Пеньковский или кто-нибудь из мелкой породы, любящей ловить большое на малом и в том видящей свое счастье.
Когда будете в Москве, приезжайте к нам с Евфимией Александровной и захватите Фатьму Антоновну.
Обнимаю Вас. Ваш Б. Я.
Может быть, сократить все в переводе, примерно вдвое, выбросив все невыразительные, неопределенные, повторяющиеся строфы? А? К концу как будто немного лучше, замысел оживляется.
Впервые. — Автограф.
1 Е. Д. Гогоберидзе — жена Е. Г. Лундберга.
2 Речь идет о поэме Леонидзе «Н. Бараташвили».
1187. А. С. ЭФРОН
14 июня 1952, Москва
14 июня Дорогая Аля!
Я еще по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность. У меня в продолжении романа, только что написанном и которого ты не знаешь, есть о том же самом, что у тебя в прошлом письме: о земле, выходящей весной из-под снега в том виде, в каком она ушла зимой под снег и о весенней желтизне жизни, начинающейся с осенней желтизны смерти и т. д.
Я очень хорошо поработал для себя в апреле и мае и читал нескольким друзьям большой новый кусок прозы еще неперепи-санной. Это было большое счастье, и было совсем недавно, неделю с чем-то тому назад1.
Я здоров, я живу незаслуженно хорошо, Аля, с блажью и фа-набериями (проза, чтение), которые позволяю себе.
Мы завтра переезжаем на дачу, и я тебе пишу эти поспешные строки в обстановке подведенных итогов и валяющихся на полу обрывков веревки и оберточной бумаги.
Мне хорошо, Аля, я стал как-то шутливо спокоен. Я не остыл в жизни, а готов загореться и горю как-то шире, целым горизонтом, как будто я только часть пожара, вообще только часть того, что думает воздух, время, человеческая природа (в возвышающем отвлечении), я боюсь сглазить, я боюсь это говорить. Меня нечего жалеть, я что-то вроде Хлестакова, я заедаю чужой век, мне выпала даром, неизвестно за что может быть совсем не мне предназначенная судьба, незаслуженно, неоправданно.
Вот моя открытка тебе, между переводом и огородом. Я летом хочу кончить роман, так, как он был начат, для себя самого.
ТоШаШБ.
Впервые: Ариадна Эфрон. Письма из ссылки. Париж, YMKA-Press, 1982. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434). 1 Чтение было 2 июня (см. письмо № 1184).
1188. С. и М. ЧИКОВАНИ
14 июня 1952, Москва
14 июня 1952
Дорогие мои Симон и Мариечка! Что у Вас слышно, как Вы оба поживаете? Скоро ли Вы собираетесь в Москву и когда мы Вас увидим? Завтра мы переезжаем на дачу, и если Ваши предположения остались в силе (относительно весеннего приезда), то будем ждать Вас в Переделкине.
После Вашего отъезда я чувствовал себя все время хорошо, в особенности в последний месяц, когда я немного (на одну новую часть) двинул дальше прозу. Я читал ее недели полторы тому назад тесному кругу друзей, в который входите и Вы оба и которых Вы у нас встречали, Журавлевым, Ахматовой, Скрябиной и другим1.
Приблизительно в дни этой моей горячки (я умею работать только спеша и запаздывая, запоем, вот когда работа для меня истинное блаженство) приехала Бвфимия Александровна. Когда после этого зверского периода чтения я снова стал человеком, мы созвонились и она так умно и спокойно рассказывала о своих болезнях и затруднениях с такими чертами матери большого семейства и главы крупной и сложной жизни, что мне захотелось своими руками послужить как-нибудь руководимому ею миру и дому, и я взялся изобразить ритмически с рифмами одно стихотворение Георгия Леонидзе о смерти Бараташвили2. Оно держится на чередовании авторских стихов с выдержками из Бараташвили и в этих перебоях и контрастах наверное ясно доходит до слуха только по-грузински, а в подстрочнике теряется и непереводимо. Я — зимой, когда этот подстрочник передала мне Елена Давыдовна, отказался от попытки сделать из него что-нибудь, несмотря на несколько очень хороших мест, тех, где выражена предельная обессиливающая горечь Бараташвилиевской судьбы и конца, и нескольких строф, где изображается, как все изменилось. Несмотря на эти места настоящей задушевности, в подстрочнике столько непоследовательностей, темных кусков и повторений, что многое остается непонятным. Было нелогично и может быть даже бессовестно с моей стороны, что я все же взялся за обработку подстрочника. Получилась (у меня!) такая бессмыслица, от которой откажется даже такой добрый и тактичный человек как Георгий Николаевич.
Повторилась басня о «Пустыннике и медведе» с моралью, что услужливый дурак опаснее врага3, каковым дураком оказался я. И действительно, радости и пользы мне, Зине, Евфимии Александровне и Леонидзе от всего этого получилось не больше, чем если бы я двое суток подряд проколотил головой об стену. Очевидно мне больше нельзя переводить по подстрочникам, а только с языков, которые я знаю.
Ах, если бы я частицу своего спокойствия и удовлетворения жизнью мог послать
