Вам, хотя почему же? — наверное и у Вас нет недостатка в этих чувствах, которыми Вы готовы делиться с друзьями. Но наверное все же еще более толстокожего носорога, чем я, нигде не найти. И ничто не берет меня.
Из людей, читавших роман, большинство все же недовольно, называют его неудачей, говорят, что от меня они ждали большего, что это бледно, что это ниже меня, а я, узнавая все это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение — похвала.
Крепко целую Вас обоих. Ваш Б. Я.
Слушайте, Чиковани-мадам и Чиковани-месьё: по Вас все на севере соскучились. Приезжайте к нам жить на даче в Переделкине!!!
Все мои кланяются всем Вашим. Ваш Б. Я.
Я Вас обоих очень люблю. Ничего не бойтесь, ничем не смущайтесь.
Впервые: Материалы ГМГЛ. — Автограф (ГМГЛ, № 147, 18).
1 Об этом чтении см. письмо № 1184.
2 Речь идет о поэме Леонидзе «Н. Бараташвили» (см. письмо № 1186).
3 «Услужливый дурак опаснее врага» — концовка басни И. А. Крылова «Пустынник и Медведь» (1808), в которой медведь, желая согнать муху со лба спящего пустынника, убил его ударом лапы.
1189. А. С. ГРЕБЕШКОВОЙ
22 июня 1952, Переделкино
22 июня 1952
Дорогая Анна Семеновна!
Благодарю Вас за привет и живое описание природы и обстановки. К тому времени, как эти строки Вас достигнут, Вы уже наверное сживетесь с новизной положения и близость возвращения домой уже будет огорчать Вас.
А я тут блаженствую в тишине зеленого царства между письменным столом и огородом. На даче завелся новый центр, трехнедельная внучка, которую привезла невестка из города1, — проводник тишины, невинности и умиленного внимания, которую окружают всем тем, что требуется в доме и жизни и мне. Боялись, что ее плач будет мешать мне, но крик трехнедельной женщины мне нравится больше, чем когда кричит пожилая.
Стоят тихие ясные дни, каких и Вам от души желаю. Сердечный привет
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (DIM, ф. 143, on. 1, д. 22). Ответ на письмо, посланное из дома отдыха в Друскининкай. В дарственной надписи на книге, в издании которой, как редактор Детгиза, принимала участие Гре-бешкова (В. Шекспир. Трагедии. М.—Л., 1951), Пастернак писал: «Милая Анна Семеновна! Хотите знать правду? Вместо этой колымаги на золоченых рессорах оформители должны были бы приложить к книге Вашу фотографию как изображение одной из героинь, Джульетты или Дездемоны, просветленно-драматическое, летящее, что-то такое: Акт пятый. Явление первое и единственное: Анна Семеновна, живите долго, долго и будьте всегда такой. Ваш Б. Пастернак. 4 февр. 1952» (собр. И. Охлопкова). «Колымагой на золоченых рессорах» Пастернак называет оформление этой книги, о которой писал Алексею Крученых 16 февр.: «Детги-зовский Шекспир конечно издан безобразно. Надо было научиться вы-пускать с таким противоестественным подбором цветов, аляповатою претензией и мятым корешком и переплетом, — такая безвкусица сама собой, от природы не может родиться. Нового в этом томе — весь Макбет. Он переведен был для этого издания. Кроме того все остальные трагедии приближены как можно больше к подлиннику» (РГАЛИ, ф. 1334, on. 1, ед. хр. 184).
1 Речь идет о дочке Станислава Нейгауза Марине, чей приезд с родителями, бабушкой и няней стал центральным событием на даче Пастернака.
1190. Ф. ТВАЛТВАДЗЕ
22 июня 1952, Переделкино
22 июня 1952 г., воскресенье Дорогая Фатьма Антоновна!
Что же Вы не приехали сегодня с Евфимией Александровной, как я смутно надеялся? Из разговоров с нею я знаю, что Георгий Николаевич с дочерью только выехал и не может быть еще в Москве. Надо было приехать без него, чтобы потом, 29-го, возобно-вить нам это удовольствие, с ним в придачу.
Вот четыре стихотворения Церетели1. Хотя он получился лучше, чем вещь Леонидзе (о Бараташвили), это все-таки никуда не годится … И все же Церетели не оставлен мною в такой плачевной неопределенности, как Леонидзе. Пусть это не обижает Ге-оргия Николаевича. Дело не в том, что в одном случае поэзия классическая, а в другом современная, а в том, что Леонидзе я переводил в городе, а Церетели в эту неделю на даче, где прелесть и тишина.
И хотя я Церетели больше приблизил к какому-то минимуму определенности (может быть, ценою частичного непонимания и некоторых неумышленных отступлений), все равно, и это ужасно, и Вы и Маргвелашвили2 различите в приложенном тот отвратительный стук барабанно-ремесленной приподнятости, который вообще отличает стихию стихотворных переводов. Я не думал, когда все же взялся за это, что ничего не добьюсь и так разочарую Вас3.
Вот, во всяком случае, условие. Если они в таком виде не подходят, клянусь Вам самым святым, что меня не обидит, если Вы их забракуете и Георгий Георгиевич передаст подстрочники кому-нибудь другому …
Это не то же самое, что я писал Леонидзе. Там случай ясен, и как бы меня ни уверяли, я понимаю, что перевод безнадежно плох, так что если Г. Н. заупрямится и захочет его где-нибудь печатать, я сам попрошу перевод назад, для приведения его в мало-мальски человеческий вид.
Здесь (Церетели) несостоятельность сделанного не так мне ясна, и я сделал, кажется, все, что мог.
Простите за бесконечность этого трактата. Поклон всем Леонидзе. Если Вы не приедете в следующее воскресенье, 29-го, я приму это за объявление вечной вражды. Если Вам хочется, и это не нарушит с Леонидзевской стороны гармонии, привезите с собой Г. Г. Маргвелашвили.
Безобразие, что я вдаюсь в письмах в такие теоретические импровизации. Человеку, дорожащему впечатлением, которое производят его привычки, это не полагается. В позорности происшедшего повинны уважение и любовь, которые я к Вам питаю.
Ваш Б. П.
Впервые: «Литературная Грузия», 1980, JSfe 2. — Автограф (собр. адресата). Купюры в тексте сделаны публикатором.
Ф. А. Твалтвазде — переводчик, редактор и составитель сборников грузинской поэзии.
1 Известны три новых перевода стихов грузинского классика Акакия Церетели: «Ты горька, моя жизнь бесталанная…», «Песнь песней» и «Лира»; они вошли в сб.: Акакий Церетели. Избранные стихотворения. М.—Л., 1953.
2 Гия (Георгий Георгиевич) Маргвелашвили — переводчик и исследователь грузинской поэзии; в 1966 и 1980 гг. собрал и опубликовал письма Пастернака к грузинским друзьям.
3 С. Чиковани писал, что переводы «Песни песней» и стих. «Tbi горька, моя жизнь бесталанная…» вызывают у него «особый восторг», и первое из них называл «шедевром поэтического перевода» (там же С. 34).
1191. С. и М. ЧИКОВАНИ
2 июля 1952, Переделкино
2 июля 1952
Дорогие Симон и Мариечка!
Во вторник я собираюсь в город и у меня есть смутная надежда, что на квартире меня ждет Ваше письмо. Но даже если это не так, я уступаю потребности немного побеседовать с Вами.
Уже после отсылки весеннего письма к Вам я узнал от Фать-мы Антоновны о том, как некоторые неприятности не шутя омрачают Вам существование. Приехавшая через месяц Нина порадовала известием, что накануне ее отъезда у Вас был разговор во вли-ятельных сферах, после которого можно надеяться, что обстоятельства Ваши снова примут нормальное течение.
Очень этому рад, хотя, признаться, я настолько всегда чувствую в Вас художника с совершенно особенной звездой, особыми задачами и особыми заслугами, что перед этим чувством отступают на задний план ощущения Ваших житейских превратностей, и творческий образ человека, так самобытно одаренного, так много искавшего и столько нашедшего и воплотившего, никогда не страдает от постигающих Вас испытаний, а только с каждою переменой растет и обогащается. При следующем личном свидании я скажу Вам больше на ту же тему.
Опять близятся дни Нининого отъезда домой и, как каждое лето, меня печалит приближающееся расставание. Она нашла нас здоровыми, Леню — выросшим, новое народившееся существо Стасину и Галину дочку Марину. Это лето стоят солнечные дни и я почти все время пропадаю на огороде и ничего не делаю.
В начале лета, как я Вам писал, были тут Евфимия Александровна, потом приехал Георгий Николаевич с дочерьми. Мы с ним виделись очень хорошо, но только один раз, а с Евф. Ал. и Нестан1 чаще. Залежи сердечного, необращенного в дело располо-жения, обнаруженные обеими семьями, нашли свое развитие в том, что Евфимия Александровна, Нестан, Зина и Леня кинулись вчетвером в Ленинград расходовать запасы перекрестной сердечной тяги в неутомимом осмотре города и окрестностей и времяпрепровождении путешественников.
Пробовал выразить и я нечто, живущее у меня в душе к каждому из них, в беседах за столом, но так неудачно, что все отворачивались.
Не более удачно перевел я, как писал Вам, поэму Леонидзе о Бараташвили, а потом три стихотворения Церетели (по просьбе Фатьмы Антоновны) и мне было стыдно, когда главные названные говорили об этой серой ерунде с одобрением2.
Я рассчитывал летом приступить к окончанию романа, — но пока эти расчеты не оправдались, я за него не принимался.
Целую Вас обоих. Сердечный привет общим друзьям и знакомым.
Ваш Б. П.
Впервые: Материалы ГМГЛ (с купюрами). — Автограф (ГМГЛ, № 147, 13).
1 Старшая дочь Леонидзе.
2 См. письмо № 1190 и коммент. 1 к нему.
1192. В. Т. ШАЛАМОВУ
9 июля 1952, Переделкино
9 июля 1952
Дорогой Варлам Тихонович!
В середине июня Ваша жена передала мне две Ваши книжки и записку1. Я тогда же по собственному побуждению пообещал ей, что напишу Вам. Это очень трудно сделать. Я склоняюсь перед не-шуточностью и суровостью Вашей судьбы и перед свежестью Ваших задатков (острой наблюдательностью, даром музыкальности, восприимчивостью к осязательной, материальной стороне слова), доказательства которых во множестве рассыпаны в Ваших книжках. И я просто не знаю, как мне говорить о Ваших недостатках, потому что это не изъяны Вашей личной природы, а в них виноваты примеры, которым Вы следовали и считали творчески авторитетными, виноваты влияния и, в первую голову, — мое.
И, для того, чтобы Вам стало яснее дальнейшее (а совсем не из поглощенности собой), я скажу несколько слов о себе.
Если бы мне можно было сейчас переиздаться, я бы воспользовался этою возможностью для того, чтобы отобрать очень, очень немногое из своих ранних книг и в попутном предисловии показать несостоятельность остающегося в них и предать его забвению.
Я пришел в литературу со своими запросами живости и яркости, отчасти сказавшимися в первой редакции книги «Поверх барьеров» (1917 г.). Но и она претерпела уже некоторые искажения. Я был на Урале, а издатель, плативший этим дань футуризму, приветствовал опечатки и типографские погрешности как положительный вклад в издание и выпустил книгу, не послав мне корректуры2.
Какие-то свежие ноты были в нескольких стихотворениях книги «Сестра моя жизнь». Но уже «Темы и Вариации» были компромиссом, шагом против творческой совести, такой книги не существует. Ее не было в замыслах, в намерении. Ее составили отходы из «Сестры моей жизни», отброшенный брак, не вошедший в названную книгу при ее составлении.
