желал другой. Я был спокоен и плакал от умиления, что если это конец, то как он милосерден и мягок. Я верил, что силы, к которым я взывал на пользу Вам и другим моим друзьям и в защиту моей семьи, будут и после меня продолжать свое действие … 3. Н. спасла меня. Я ей обязан жизнью» (Ивинская. В плену времени. С. 134).

1208. А. С. ЭФРОН

12 января 1953, Москва

12 янв. 1953 г. Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной1. Я — дома, скоро с Зиной поеду в санаторий. Все время чувствую сердце, теряюсь, до каких границ распространять осторожность, всякое ли сжатие, укол и пр. принимать за предупредительный сигнал, но тогда можно с ума сойти. 2-х месячной лежкой на-лежал себе снова затрудненную подвижность шеи (отложение солей). Но все это пустяки! О, как по-маминому, по-нашему было все в больнице первые ночи, пока было опасно, на пороге смерти! Как огромно и торжественно было около Бога! Как я ликовал, как благодарил его, как молился. Господи, шептал я, — сейчас это только слова благодарности, если же ты унесешь меня, весь я с головы до ног, со всей моею жизнью стану благодарственным тебе приношением, и смешаюсь с другими такими дарами тебе и растворюсь в вековечном отзвуке твоего дела. Милый друг, без конца целую тебя.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434).

1 Узнав об инфаркте у Пастернака, А. Эфрон писала: «Я не то что волновалась и беспокоилась, потому что и так почти всегда о ком-то и о чем-то беспокоюсь и волнуюсь, а просто все во мне стало подвластно твоей болезни, я ничего, кроме нее, по-настоящему не понимала и не чувствовала^.. Все время думала о тебе и с тобою и все свои силы присоединяла к твоим, чтобы скорее побороть болезнь. Это не слова» (А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 417-418).

1209. А. И. ЦВЕТАЕВОЙ

12 января 1953у Москва

12 янв. 1953. Дорогая Ася!

Бесконечное спасибо Вам за письма, открытки, за Ваши молитвы, за Ваше участие. Потом, если, Бог даст, будем живы, я Вам все расскажу. Это было проверкой навыков, склонностей, света, в котором я видел жизнь, дела, которому я ее посвятил, способа думать и писать (не только моего, но всего дружеского круга)… и как все подтвердилось! Как я был счастлив в первые дни в больнице, на пороге мыслимой смерти и среди частых смертей кругом, что глаза мои были к этому подготовлены, как ликовал, как благодарил Творца, как торжествовал, как гордился складом и ходом мира, его творения, как дышал его строем, как молился, как понимал!

Целую, целую! Ваш Б.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 397).

1210. Н. ТАБИДЗЕ

17 января 1953, Москва

17 янв. 1953

Ниночка! Я остался жив, я — дома. Ах, как много мне надо Вам сказать!

Остались без ответа Ваши поразительные, перегруженные душой и кровью сердца письма трех периодов, начиная с осенних, где Вы писали о Ните и о том, как Вы перечитываете мои книжки, затем те, в которых Вы предлагали Зине приехать в Мос-кву на помощь, и наконец последние с Вашим обращением к Зине, как к родной сестре… Чем, какими словами отблагодарить Вас?

Вот что я хочу, чтобы знали Вы, и Симон с Марикой, и Георгий Николаевич и Евфимия Александровна. Я повторяю это самым близким.

Некоторым иногда кажется: «Да, все эти громкие слова, идеализм, творчество, и все эти речи и тосты хороши до поры до времени, за дружеским столом, до первой беды и первого серьезного испытания. Посмотрим, что от всего этого останется при первом столкновении с неизбежностью!..»

Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре обыкновенной громадной и переполненной городской больницы, то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты, меня охватывало такое спокойствие и блаженство!

Я думал, что в случае моей смерти не произойдет ничего несвоевременного, непоправимого. Зине с Ленечкой на полгода-на год средств хватит, а там они осмотрятся и что-нибудь предпримут. У них будут друзья, никто их не обидит. А конец не застанет меня врасплох, в разгаре работ, за чем-нибудь недоделанным. То немногое, что можно было сделать среди препятствий, которые ставило время, сделано (перевод Шекспира, Фауста, Бараташвили).

А рядом все шло таким знакомым ходом, так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени! Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском го-родского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной сестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной — все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!

В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи, — шептал я, — благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык — величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество — твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи». И я ликовал и плакал от счастья.

Теперь Вы все же спросите, как мне, где я нахожусь и как себя чувствую? Сердце все время ощутимо: при движениях, при разговоре, даже за писанием этих слов. Говорят, это будет еще долго, а потом пройдет.

Мое главное горе, отложение солей на шейных позвонках (деформирующий спондилес), несколько сглаженный последним летом, когда я много двигался и перестал его чувствовать, от неподвижности за эту двухмесячную лежку возобновился и ухудшился в чудовищных размерах. Так как я ощутил его только когда меня подняли, то это открытие отравило мне радость выздоровления.

Чиковани и Леонидзе справлялись телеграммами о моем здоровье, поздравляли с Новым годом, Евфимия Александровна и Песо поздравили Леню с его рождением. Бесконечное спасибо им за эту память и теплоту. Мне трудно будет написать им сейчас каждому в отдельности: все время за разговором и писанием подкатывает болевой клубок к горлу (кажется, это явление стенокардии). Расскажите им о моих ощущениях в больнице. Это надо им знать, не как близким друзьям, не как людям, которых я люблю, но гораздо больше: это надо им знать как немногочисленным представителям того мира, который в те, овеянные смертью часы, подвергся у меня проверке, и так вырос в моем ощущении и получил такое подтверждение. Зина чувствует себя лучше. Она сделала для меня безмерно много и спасла меня. У нее увеличена и раздражена печень. Мы вместе с ней поедем на месяц в санаторий, еще неизвестно точно куда и когда.

Ниту, Гивика, Алексея Николаевича целую. Не судите строго моего письма. Мне еще трудно писать: вредно и запрещено.

Ваш Б.

Впервые: «Вопросы литературы», 1966, № 1. — Автограф (ГМГЛ, № 24952, 6).

1211. Н. МУРАВИНОЙ

19 января 1953, Москва

19 янв. 1953

Дорогая Нина! Мне очень горько, что Зина восстановлена против Вас именно по моей вине. Я был восхищен Вашим письмом1 и показал его 3. Н., в полной уверенности, что она разделит мое восхищение. А она решила, что болезненное волнение, с ко-торым я тогда воспринимал решительно все кругом, вызвано Вашим письмом и особенностями его содержания. Кстати, в то же время пришли письма от Н. А. Табидзе и от дочери М. Цветаевой, оба редкой близости и силы. И удивительно, все эти свидетельства первой недели в больнице вместе с некоторыми другими записками того же времени пропали, я их не нахожу у себя. Все они либо остались в полубредовой дали начала болезни, или уничтожены (но не Зиною) во время спешной переноски меня с моими вещами из одного корпуса в другой. Мне особенно жаль пропажи Вашей тетради не за себя только, но также и за Вас2. Не всегда удается изложить свои мысли так живо, глубоко, связно и понятно, как это было на тех Ваших незаурядных страницах. И Ваши воспоминания о ветеранах в Шереметевском доме3, и Ваш разбор элементов «сбоя», опорачивающих многое, и даже лучшее из сделанного мною, и объяснение, отчего доведенные до конца вульгаризмы Маяковского не оставляют неясности4 и пр., все это было перворазрядно и замечательно. 3. Н. сочла, что для меня все это было слишком сложно. Целую Вас. Ваш Б. Я.

Впервые: Нина Муравина. Встречи с Пастернаком. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1990. — Автограф (собр. адресата).

1 Н. Муравина написала «длинное исповедное письмо» («тетрадь») и отвезла его в Боткинскую больницу 20 нояб. 1952 г.

2 «Тетрадь» не пропала, Муравина включила часть письма в свои воспоминания.

3 Муравина подробно рассказывала в письме о Доме ветеранов революции в Михайловском под Пахрой, где провела два довоенных лета, и 6 его обитателях.

4 «…Иногда мне мешали Ваши вульгаризмы и скороговорки, — писала Н. Муравина, — (естественные, впрочем, когда язык улицы и элементы пародии органически вошли в жизнь и в лексику). У Маяковского они всегда энергично обыграны. У Вас же часто входят в стихи запросто, без игры или бравады» (там же. С. 170).

1212. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

20 января 1953, Москва

20 янв. 1953 Дорогая Оля!

Твое письмо ждало меня дома, я выписался в день его получения. Самый внешний вид его доставил мне огромное удовольствие: ровный, полный энергии полет размашистого уверенного почерка, каким он был до войны или еще раньше.

Спасибо в отдельности за обращение к Зине. Она на тебя ничуть не сердится и никогда не чувствовала, чтобы что-нибудь осложняло ваши отношения.

Все, что я пишу тебе, относится также к Машуре, но я не могу написать ей отдельного письма,» потому что это мне пока еще трудно (оттого же пишу карандашом). Спасибо ей и тебе, что вы приняли мою болезнь так близко к сердцу. Покажи ей это письмо или перешли.

Мне вменили в обязанность соблюдать осторожность. Я не знаю, до каких пределов ее распространять. Ощущение присутствия сердца внутри почти никогда не прекращается, в самых разнообразных формах, которые неудобны только тем, что я не понимаю, опасны или неопасны эти сигналы.

Этот вынужденно-бездеятельный, выжидательный способ существования (говорят, У2 года или год надо считать себя больным) очень сходится с прежним вынужденным бездействием по причине избытка сил и здоровья и им подготовлен.

В первые минуты опасности в больнице я готов был к мысли о смерти со спокойствием или