Ф.АСМУСУ
3 марта 1953, Болшево
3 марта 1953
Дорогой Валентин Фердинандович!
Не могу сказать, как Вы меня тронули и какою преисполнили гордостью, коснувшись в письме ко мне некоторых вещей так глубоко, прямо и крупно и взяв их, так сказать, в их натуральную величину. Я в неоплатном долгу перед Вами. Как вознаградить мне Вас и чем мне Вам ответить?
Перед отъездом я дочитал до конца Вашу «Древнегреческую философию»1. Мне ни разу не приходилось читать о Платоне ничего более раскрытого, понятного, захватывающего и исчерпывающего. Он завидно, небывало удался Вам. Обыкновенно либо ради осязательности и понятности (воспроизводимости мыслью) его модернизовали, как Наторп или некоторые новейшие историки философии; или его подавали как роман из понятий, увлекательный, но за которым логической мысли трудно было следовать как за нерасчлененной вязью сказки. У Вас так вышло, что телеологическая идея целого так вовремя и кратко и обозримо и с таким искусством предпослана обзору частей, что все объясняет. Я перечту эти страницы еще раз по возвращении в Москву.
Процесс раскрытия стремительного и естественного этой самой сложной, смелой и систематической мысли во всей истории философии доставил мне в Вашем изложении живое, точно запомнившееся наслаждение.
Мне лучше. Я стал работать, засел за окончание Живаго.
Приехав сюда, я вспомнил, как я тут прожил месяц летом в 1935 году и что как-то зимой перед Отечественной войной или во время ее Вы были тут вместе с Ириной Сергеевной2. Она замечательно описывала ощущение свежего воздуха при переходе из Вашего корпуса в столовую или на прогулке. Она говорила, что заставала холодный столб его на крыльце за дверью, где он безотлучно оставался в ожидании от выхода к выходу.
Нас поместили в том же втором корпусе, где я тогда жил, почти в той же комнате. Из моего окна виден однооконный занесенный снегом домик, из которого тогда выходила в белом халате с папиросой меж пальцев, Зинаида Владимировна Курвиц3. Я хотел ей написать отсюда.
Тогда я был на 18 лет моложе, Маяковский не был еще обожествлен, со мной носились, посылали за границу, не было чепухи и гадости, которую бы я ни сказал или ни написал и которой бы не напечатали, у меня в действительности не было ника-кой болезни, а я был тогда непоправимо несчастен и погибал, как заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения, которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только путем подлога. Задача была неразрешима, это была квадратура круга, я бился о неразрешимость намерения, которое застилало мне все горизонты и загораживало все пути, я сходил с ума и погибал. Удивительно, как я уцелел, я должен был умереть тогда, как Адик.
А теперь у меня сердечная болезнь, не считающаяся вымыслом, я за флагом, не в чести, все знаки переменились, все плюсы стали минусами, но я счастлив и свободен, здоров, весел и бодр и с совершенной легкостью сажусь писать никому не нужного и неотделимого от меня Живаго за то самое окно, которое было мне 18 лет тому назад тупиком и у которого я тогда ничего не мог и не знал, что мне делать.
Это я хотел рассказать Вам в устном разговоре. Но Вы знаете здешний телефон. Всегда — дожидающиеся очереди. А при свидетелях углубление в такие темы было бы смешно и странно. Вот почему и пишу Вам.
Сердечный привет Ариадне Борисовне. Целую Вас. Ваш Б. Я.
Я Вас не зову сюда. Повидаемся в Москве. Я потом это объясню Вам.
Впервые: «Огонек», 1987, № 16. — Автограф (собр. о. Валентина Асмуса).
1 Речь идет о рукописи книги, изданной под назв. «История античной философии» в 1965 г.
2 И. С. Асмус провела в Болшевском санатории 2 недели в дек. 1942 г. (см. письмо № 904).
3 Врач санатория в Болшеве.
1219. Г. И. ГУДЗЬ
7 марта 1953, Болшево
1 марта 1953
Дорогая Галина Игнатьевна!
Благодарю Вас за пересылку письма Шаламова. Очень интересное письмо. Особенно верно и замечательно в нем все то, что он говорит о роли рифмы в возникновении стихотворения, о рифме, как орудии поисков1. Его определение так проницательно и точно, что оно живо напомнило мне то далекое время, когда я безоговорочно доверялся силам, так им охарактеризованным, не боясь никакого беспорядка, не заподозривая и не опорочивая ничего, что приходило снаружи из мира, как бы оно ни было мгновенно и случайно.
С тех пор все переменилось. Даже нет языка, на котором тогда говорили. Что же тут удивительного, что, отказавшись от многого, от рискованностей и крайностей, от особенностей, отличавших тогдашнее искусство, я стараюсь изложить в современном переводе, на нынешнем языке, более обычном, рядовом и спокойном хоть какую-нибудь часть того мира, хоть самое дорогое (но Вы не думайте, что эту часть составляет евангельская тема, это было бы ошибкой, нет, но издали, из-за веков отмеченное этою темой тепловое, цветовое, органическое восприятие жизни).
Не удивляйтесь, что на письмо Шаламова я отвечаю Вам, а не ему, потому что так обстоятельно, как я хотел бы написать ему, я не в состоянии.
И, знаете, отложим мысль о переписке романа как-нибудь до другого случая2. Не втягивайтесь в это и не начинайте работы, а как-нибудь на днях, когда у Вас будет время, принесите рукопись жене, мне эти тетради скоро могут понадобиться.
Февральская революция застала меня в глуши Вятской губ. на Каме, на одном заводе. Чтобы попасть в Москву, я проехал 250 верст на санях до Казани, сделав часть дороги ночью, узкою лесной тропой в кибитке, запряженной тройкой гусем, как в Ка-питанской дочке3.
Нынешнее трагическое событие4 застало меня тоже вне Москвы, в зимнем лесу, и состояние здоровья не позволит мне в дни прощанья приехать в город. Вчера утром вдали за березами пронесли свернутые знамена с черною каймою, я понял, что случи-лось. Тихо кругом. Все слова наполнились до краев значением, истиной. И тихо в лесу.
Всего лучшего. Привет Кастальской и через нее Варваре Павловне Малеевой5 и ее мужу.
Ваш Б. П.
Впервые: «Юность», 1988, № 9. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2596, on. 1, ед. хр. 72).
1 Шаламов в письме 24 дек. 1952 спорил в Пастернаком, отстаивая ассонирующую рифму, «ибо рифма ведь не только крепь и замок стиха, не только главное орудие, ключ благозвучия. Она — и главное ее значение в этом — инструмент поисков сравнений, метафор, мыслей… Она инструмент выбора, орудие поэтической мысли, орудие познания мира» (там же. С. 56).
2 Речь идет о рукописи первой книги романа «Доктор Живаго», которую Пастернак дал Г. И. Гудзь для чтения, и она предложила свою помощь в перепечатке. Об этом Пастернак писал ей 27 февр. 1953: «Дорогая Галина Игнатьевна. Здешний мой адрес до 20-го марта следующий: ст. Болшево Ярославской ж. д. Санаторий Академии наук СССР Сосновый бор, мне. Если будет что-нибудь от Варлама Тихоновича, перешлите сюда. Прочитали ли Вы рукопись? Бсть ли у Вас время ее переписывать? Перед отъез-дом сюда я Вам названивал — в третьей тетради будут некоторые изменения, я хотел внести их до Вашей переписки, но они — незначительны и это несущественно. Мне гораздо лучше, начал работать. Здесь очень нянь-чатся со всеми и, в частности, со мной, но тут довольно шумно и я плохо сплю. От души Вам всего лучшего. Ваш Б. П.» (РГАЛИ). Третья тетрадь — гл. «Приезд».
3 Эта поездка описана в очерке «Люди и положения» (1956).
4 Смерть Сталина.
5 Наталья Александровна Кастальская и Варвара Павловна Малеева — танцовщица, дочь известного композитора и знакомая Пастернака, через которых Г. И. Гудзь удалось найти Пастернака и встретиться с ним.
1220. А. А. ФАДЕЕВУ
14 марта 1953, Болшево
Дорогой Саша!
Когда я прочел в «Правде» твою статью «О гуманизме Сталина»1, мне захотелось написать тебе. Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе.
Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могу-ществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу.
А этот второй город, город в городе, город погребальных венков, поднявшийся на площади! Словно это пришло нести караул целое растительное царство, в полном сборе явившееся на похороны.
Как эти венки, стоят и не расходятся несколько рожденных этою смертию мыслей.
Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже и раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!
Все мы юношами вспыхивали при виде безнаказанно торжествовавшей низости, втаптывания в грязь человека человеком, поругания женской чести2. Однако, как быстро проходила у многих эта горячка.
Но каких безмерных последствий достигают, когда не изменив ни разу в жизни огню этого негодования, проходят до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели устранения всего извращения в целом и установления порядка, в котором это зло было бы немыслимо, невозникаемо, неповторимо!
Прощай. Будь здоров. Твой 2. Пастернак
Впервые: «Континент», № 90, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1628, оп. 2, ед. хр. 1026). Датируется по содержанию. Полное понимание страшных лет сталинского правления нашло косвенное выражение в первых главах романа «Доктор Живаго», в словах о язычестве «оспой изрытых Калигул» Римской империи; в этом же письме дано переживание исторической важности момента и сочувствие к людям, испытавшим горе и растерянность по этому поводу, в числе которых в первую очередь был «любимец Сталина» Фадеев, покончивший с собой после его разоблачения в 1956 г.
1 Статья А. Фадеева «Гуманизм Сталина» была опубликована в «Правде» 12 марта 1953 г. Фадеев писал о принципиальном отличии сталинского гуманизма от «всех и всяческих форм христианского гуманизма и от всех разновидностей старого «классического» гуманизма буржуазно-демократического толка».
2 Оправдание революции как возмездия за унижение женщины и «втаптывания в грязь человека человеком» — были для Пастернака основными пунктами его понимания сущности социализма.
1221. Р. И. МАХНОВОЙ
16 марта 1953, Болшево
Дорогая Рахиль Исаковна!
Я передал своим о нашем с Вами разговоре1. Они Ваше предположение с благодарностью подхватывают, если без легчайшей тени и морщинки недоумения или
