все время подводили под меня мину, чтобы взорвать со стороны общественной, и вдруг все это обернулось в мою пользу. Не ищите следов этого в «Лит. Газете»: она редактируется человеком из той же клики4. Дело тут не в личностях, а совсем в другом. Но по газете вы ни о речи, ни о моем месте во всем этом представленья не получите. И речь, сказанная разговорно, просто, экспромтом (что в голову приходило), была гораздо смелее и обширнее того, что я из нее потом сделал и затем далее, цензура редактора. Затем, вычеркивая начало, не мог же я своей рукой оставить отметку стенографистки о продолжительной овации (зал встал и аплодировал стоя), когда я появился на трибуне? Таким образом это из печати выпало: (это я для вас пишу: остальные, наоборот, правя стенограммы, вставляли себе аплодис-менты). Еще: если уж вы собираетесь читать этот номер, прочтите и следующий, где закрытье съезда и остальные речи.
И все это ни к чему: 1) вы по этим данным никакого понятия об истинной сути не получите, 2) ничего, стоящего вашего вниманья за всем этим нет, все это страшные провинциальные пустяки.
Вот приедете, тогда сами все увидите. Жду этого не дождусь. Крепко целую. Б.
Позвоню вам, если судьбе угодно, 12-го к вечеру.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Н. И. Бухарин, с которым Л. О. Пастернак познакомился во время его пребывания в Берлине. О своей встрече с Бухариным Л. О. Пастернак писал Б. И. Збарскому: «У Сурица (посла в Берлине. — Е. П., М. Р.) на ужине встретил проездом случившегося его старого друга — Николай Ивановича (с которым встретились, как старые по Москве знакомые — ведь он живописью тоже занимается)» (18 марта 1936; там же. С. 144).
2 Имеется в виду открытое противостояние «Правды» и «Известий», где Бухарин был главным редактором, — в частности резкая редакционная статья в «Правде» (10 февр. 1936). «Насчет Николая Ивановича ты прав, — писал Л. О. Пастернак, — что он исторически незаурядный — выдающейся образованности человек, — но чего я не знал и что удивило: «с несправедливо сложившейся судьбой»» (17 марта 1936; там же. С. 145).
3 По поводу своего участия в проходившем в Минске пленуме правления Союза писателей Пастернак писал отцу: «Изложить на расстоянии, почему весь февраль выпал у меня из жизни и ушел на одно пустое слового-воренье, — очень трудно. Это относится к деятельности союза сов. писателей, который временами устраивает пленарные собрания в разных городах, и на этот раз устроили его в Минске. Рассказывать об этом без критики значило бы вводить тебя в заблуждение, подвергать же эти стороны нашей жизни разбору, во избежание иллюзорных выводов с твоей стороны, очень трудно. У нас вообще любят много обещать, преувеличивают, поэтизируют. Правдивы и бесспорны одни основы нашего существованья, исторические его тенденции. И это самое главное» (2 марта 1936; там же. С. 142).
4 Главным редактором «Правды» был Л. Мехлис; его отношение к «Известиям» отразилось также на публикациях в «Литературной газете», посвященных пленуму в Минске, в частности на тексте выступления Пастернака (24 февр. 1936).
751. РОДИТЕЛЯМ
19 марта 1936, Москва
Дорогие мои!
Что за наслаждение слышать ваши голоса по телефону! Драгоценность этого ощущенья так проста, что не нуждается в объяснены!. Но, конечно, каждый раз чудом кажется это неуловимое сходство твоих запинок, твоей неторопливой мягкости и всей дикционной манеры с тем самым, что в разных приближениях я нахожу иногда здесь то в каком-нибудь человеке, то в себе самом, в виде внутреннего голоса долга ли, или направляющих мою работу мечтаний, или в чем-нибудь еще. Есть какая-то гамма необъяснимых симпатий, в силу которых к одному человеку тянешься больше, чем к другому, и такая же гамма идеалов, не поддающихся формулировке, которым бессознательно подчиняешь свою жизнь. Так вот, то и другое страшно напоминает твой голос, папа, и причины этого очевидны: это и наследственность, и продолжа-ющееся действие незапамятно когда полученного воспитанья, которому продолжаешь подвергать себя потом своими силами; это — жизнь.
От беспокоящей прелести этих ощущений нельзя отвязаться. Отойдя от телефона, я сказал Шуре. Теперь я понимаю, почему я так люблю Мейерхольда. Он какою-то черточкой напоминает тб в тебе, что можно ощутить даже по телефону. Даже о вещах, в которых он искушен, как никто на свете, даже в случаях крайней убежденности, даже о ближайших своих театральных планах он говорит с мягкостью необязательности, с полурастерянной озабоченностью и с обязательной оглядкой: то на жену, то на театральную политику комитета по делам искусств, то на нашу критику, то на запад. От образа этого старящегося художника неотделим образ ребенка с семью няньками: среди последних — и семья, и традиции английского и китайского театра, и СССР., и больная печень, и жизнь. И все это няньки, и каждая дорога по-своему, и все это надо примирить. Так точно ты упомянул в разговоре маму и Жоню, и Николая Ивановича. Так, верно, живу и я. Лишь после этого разговора вспомнил про фотографию, сделанную зимой, и прилагаю ее лишь в качестве иллюстрации. На одной мы с ним снялись втроем с Andre Malraux (французский писатель), на другой я и Мальро только1. Все получились неудачно.
Как хочется в такие вечера, после шести минут Barbaross’bi2 вас обоих видеть! Каким омраченьем, неощутимым, благодаря привычке, легло это лишенье на всю жизнь; как, вероятно, ее обкарнало! Ты вспомнишь про лето?3 Нет, чем здоровее я сейчас, чем лучше и радостнее мне, с тем большей твердостью оправдываю я свои летние прятки. Было бы ужасно, если бы вы меня таким увидали, это было бы хуже разлуки. Но когда мало-помалу, постепенно, постепенно разошелся этот бред, и я стал собою, каким был всегда, когда жизнь идет, как ей полагается, — как надо мне вас, каким счастьем было бы, если бы вы пожили немного и со мною. Ни с кем бы я, наверное, не мог лучше и глубже договориться о самом важном: о жизни, о людском опыте, об истории, об искусстве. И этих заветнейших собеседников нет как нет; и годы проходят! Иногда мне кажется, что если я что-то в жизни выбирал и над чем-то трудился, если я чем-то становился и стал, то где-то в глубине души это было для вас. И вот вас нет и для кого я это готовил? Ах, ведь, только это изо всего, о чем вы будете говорить с Борисом Ильичом, я и понимаю: что я страшно изголодался по вас. И если бы с благом и пользой для себя, вы что-нибудь предпочли нынешнему приезду сюда, — все равно, так дальше оставаться не может, и я поеду в Англию или во Францию, чтобы пожить вместе и повидаться. Вопрос только, — когда.
Ну, теперь, чтобы не задерживать письма, вкратце о разных разностях. Не проговоритесь как-нибудь Б. И., что я позволяю себе иногда легкую дружескую критику по его адресу. Это ему будет неприятно, а он с такой горячей заботливостью думает о вашем будущем, что не знаю, как его и благодарить.
Меня очень успокоил разговор с тобой 12-го. Я говорил из Шуриной квартиры, а прошлый раз из Б. И-човой. И тогда Женя была Женя Збарская, а не наша Женя, как вы заключили: недоразуменье легко разъяснилось.
Шуру можно поздравить с удачами. Он собирается прислать тебе газетные вырезки, где хвалят его проекты4. Вообще работа у него налаживается. Хорошо и мне, со всеми трудностями, конечно, включительно, неизбежными в наше время. Это из тех пред-метов, которые трудно объяснимы на расстоянии. Пожеланья относительно искусства, от времени до времени раздающиеся у нас, иногда высказываются крутовато, по-военному. Представления об этих вещах подчас из примитивных превращаются просто в ложные3. Но надо на все смотреть широко и в любой неожиданности находить крупицу истины, что я по мере сил всегда и делаю. — Ничего дельного не сумел вам сообщить, но это ничего: теперь у нас всегда телефон в запасе. Если что будет нужно, передам, может быть, на словах с Б. И. — Быть может, позвоню 23-го или 24-го, но лучше не ждите, чтобы не разочаровываться, если что-нибудь помешает.
Крепко целую вас всех, Жоню, Федю, Аленушку и Чарлика. Ваш Боря
Может быть, в следующий разговор поговорю с одной мамой, а то все к концу у нас выходит. Крепко обнимаю тебя, мамочка.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Датируется по содержанию.
1 Серия фотографий, сделанных В. Руйковичем 5 марта 1936 г. в гостях у Мейерхольда, где в тот вечер был Андре Мальро.
2 Районная берлинская телефонная станция, к которой относился телефон родителей.
3 Имеется в виду несостоявшийся приезд Пастернака к родителям в Мюнхен летом 1935 г.
4 А. Л. Пастернак проектировал шлюзы на канале Москва — Волга.
5 Имеются в виду разгромные статьи в «Правде» и дискуссия о «формализме», проводившаяся по этому поводу.
752. Т. и Н. ТАБИДЗЕ
8 апреля 1936, Москва
8. IV. 36
Дорогие друзья мои Тициан и Нина!
Неделю с чем-то проносил я в кармане у себя нежнейшую к Вам обоим телеграмму. Но я стыжусь сдавать на телеграф, где дежурным не до сердечных излияний, телеграммы в таком стиле. И я все собирался заменить ее более дельной и сухой. И наконец, за прошествием большого времени, отказался и от этой мысли.
Почему Вы задерживаетесь и все не едете, Тициан? Я хотел Вам протелеграфировать не о любви своей и верности, это Вам известно и давно надоело. Я хотел Вам сказать, чтобы Вы не унывали, верили в себя и держались, невзирая на временные недора-зуменья. Как меня порадовал телефонный звонок Ваш! И даже Нина подошла к аппарату, — спасибо! Но разговаривать было трудно. Вы меня не слышали, а я Вас — отлично.
В передрягах недавнего прошлого было много обманчивого, неопределенного. Я сразу это почувствовал. Меня никто не собирался трогать, я имел глупость заступиться за других: за Пильняка, за Леонова. И позволил себе просто по-домашнему сказать, что газетные статьи мне не нравятся и я их не понимаю1. Что тут было! Вместо того, чтобы напечатать в газете, что я совершил политическую непозволительность (что было бы для меня тяжелее), мою вину смягчили, и в виде наказанья зачислили меня на одну пятидневку в формалисты. Но и то не долее: это успеха не имело.
Ах какая все это чепуха! Это был неприятный сон, приснившийся нескольким деятелям современной детской, и при всем стараньи я не мог переместиться в плоскость их кроваток.
Если
