осуждения на чьем-либо лице оно выполнимо тут, на месте, без улаживания вопроса в Москве через Союз писателей и Академию, в следующих направлениях.
1) Моя путевка кончается 23-го марта. Ее надо будет продлить на 7 новых дней, с 24-го по 30-е марта. Жене и сыну надо будет получить каждому по одной путевке сроком на 5 дней с 26 марта по 30-е. Если это достижимо, за все это расплатится Зинаида Николаевна 26-го, когда приедет с сыном.
2) Если в дополнение к занятой мною комнате нельзя будет на 5 дней их пребывания предоставить им еще одну двухкоечную, то возможно ли будет поместить нас втроем в одну двухкоечную с приставною раскладушкой на ночь для мальчика?
3) Я затрудню Вас просьбой выяснить эти пункты к середине текущей недели, потому что вне этой комбинации просить о продлении своей путевки я не буду, и к среде — к четвергу хочу известить жену, к какому решению мы пришли.
Простите, что не сумел изложить этой путаницы проще и забиваю Вам голову лишними делами.
Всегда признательный Вам Б. Пастернак 16 марта 1953.
Впервые. — Автограф.
Р. И. Махнова — врач-терапевт, в 1946—1963 гг. работала в Болшевском санатории «Сосновый бор».
1 О возможности приезда 3. Н. Пастернак с сыном в Болшево на время школьных каникул.
1222. Н. ТАБИДЗЕ
4 апреля 1953, Москва
4 апр. 1953 Дорогая Нина!
Простите, что давно не пишу Вам и оставил столько писем без ответа. Два раза написать Вам было моею сильнейшею потребностью: в дни смерти и похорон Сталина и в особенности в день обнародования амнистии1, которая стольких, по моему пониманию, должна коснуться, и в первую очередь, Тициана. Но во-первых, больше, чем когда-либо, нам нужно терпение, чтобы сохранить силы и дожить до этой радости. И я отказался от мысли послать Вам телеграмму, чтобы не волновать и не нервировать друг друга естественной нетерпеливостью2.
Но главная причина моего молчания то, что больше, чем когда-либо, я хочу дописать роман: перенесенная болезнь показала мне границы сил, которыми я располагаю. Как все люди, я не знаю, сколько часов или дней или месяцев и лет в моем распоряжении, но теперь я эту неизвестность ощущаю острее, чем год тому назад. И свободное время я трачу на работу над вещью. Труда над окончанием романа предстоит еще много.
Дорогая Ниночка, за исключением инфарктного рубца, который лег относительным запретом на некоторые возможности и привычки в их крайностях, все остальное по-прежнему. Я, слава Создателю, продолжаю жить тем же, каким виделся осенью с Ни-той и писал Вам о ней: в самом важном ничего не изменилось. В Болшеве было так хорошо, я жил в атмосфере такого внимания, среди такого множества интересных и милых людей, точно это было в Грузии или точно Вы лично своей рукой этот санаторий для меня благословили.
Скоро я перееду на дачу. Как каждый год, Вы знаете мое желание: доставьте мне радость, приезжайте к нам. Еще до переезда своего туда я напомню Вам о себе3.
А пока простите за коротенькое письмо, вместо которого лучше было бы, наверное, написать открытку.
У нас был Симон. Он уезжал в тот же день и, наверное, торопился и был полон забот. Он произвел на меня впечатление немного рассеянного и утомленного человека, отвлеченного какою-то своею мыслью, лежавшею вне круга, в котором происходил разговор.
Когда я был в Болшеве, Зине звонил Георгий Николаевич4. Жалко, что Зине не удалось связаться с ним, чтобы привезти его ко мне.
Я чувствую себя хорошо и жду для всех в будущем одного хорошего. Целую Вас, Ниту, Гивика, Алексея Николаевича и всех друзей и близких.
Ваш Б.
Впервые: Собр. соч. Т. 5. — Автограф (ГМГЛ, № 121913, 11).
1 Через три недели после смерти Сталина, 27 марта была объявлена амнистия арестованных, но, вопреки надеждам, амнистия не коснулась политических заключенных.
2 Нетерпение сказалось в том, что Н. Табидзе начала хлопоты по освобождению Тициана; Пастернак писал ей 7 июля 1953: «Милый, милый друг! Вы знаете, я давно не верю в возможность того, чтобы Т. был жив. Это был слишком большой, слишком особенный и разливающий свет вокруг себя человек, чтобы можно было его скрыть, чтобы признаки его существования не просочились сквозь любые затворы. И Ваша возродившаяся вера в то, что быть может мы его увидим, на минуту заразила меня. Если он в живых, он непременно вернется в мою и Вашу жизнь. Это было бы немыслимое счастье: это, именно это, а не что-нибудь другое, совершенно перевернуло бы ее для меня. Это было бы именно той наградой судьбы, тем возмещением, которого мне никогда, никогда не достает, когда после огромного количества души и нервов, вложенных в какого-нибудь Фауста, Шекспира или в роман, мне страшно хочется чего-нибудь равносильного, и никакие деньги и удовольствия, никакое признание и ничто на свете не могут мне возместить потраченной силы» (там же. С. 512-513).
3 Имеется в виду посылка денег, сохранился талон к почтовому переводу на 2000 р.: «Дорогая моя Ниночка! Вы видите, все по-прежнему. Рад возможности практически быть Вам полезным. Жду с нетерпением известий о Т. или его самого, он мне сегодня снился, он вошел ко мне на рассвете, я работал, в комнате был страшный сумбур и беспорядок, я вертел выключатели, зажигалось не в комнате, а в соседних, за стеною. Крепко целую Вас. Ваш Б.» (10 апр. 1953; ГМГЛ, № 24954, 13).
4 Г. Н. Леонидзе.
1223. А. С. ЭФРОН
10 апреля 1953, Москва
Алечка, опять я тебя целую и опять обнимаю. Очень хочется этим летом дописать роман. Послезавтра переезжаю на дачу. Чувствую себя по-разному, но больше хорошо. Много ведь перемен, они верно и тебя коснутся1. А мои, мои сроки придут еще не скоро, если вообще когда-нибудь придут. Твой Б.
Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 434). Датируется по штемпелю на талоне к почтовому переводу на 1000 р.
1 Амнистия 27 марта 1953 г. не касалась арестованных по политическим статьям. Надежда на возвращение появилась только после разоблачения Берии в июле 1953 г.
1224. О. В. ИВИНСКОЙ
10—12 апреля 1953, Москва
10 апр. 1953. Олюша, доченька моя, родная моя!1 Как близко, после обнародованного указа, окончание этого долгого, страшного периода! Какое счастье, что мы дожили до часа, когда он остался за плечами! Ты будешь здесь с детьми и с нами, и жизнь широкою дорогою опять будет лежать перед тобой2. Вот главное, о чем хочется говорить, чему радоваться. Остальное так несущественно! Твой бедный Б. Л. был очень болен, — я тебе уже об этом писала. Осенью в октябре у него был инфаркт сердца и он около 3-х месяцев пролежал в больнице. Потом 2 месяца прожил в сана-тории. Сейчас более, чем когда-либо, полон он единственною мыслью: дописать до конца свой роман, чтобы в случае непредвиденности, не оставлять ничего недоделанного. Сейчас мы виделись с ним на Чистых прудах. Он в первый раз после долгого перерыва видел Ирочку. Она очень выросла и похорошела.
12 апр. 1953. Ангел мой Олюшка, дочурка моя! Доканчиваю открытку, которую начала тебе позавчера. Вчера сидели мы с Ирой и Б. Л. на бульваре, читали твое закрытое письмо, прикидывали, когда тебя можно ждать тут и перебирали воспоминания. Как чудно, по своему обыкновению, ты пишешь, и какое грустное-грустное у тебя письмо! Но ведь когда ты его писала, не было еще указа об амнистии, и ты не знала, какая радость нам вскоре всем готовится. Теперь единственная забота, чтобы это ожидаемое счастье не истомило нетерпением, чтобы предстоящее избавление не заразило своей близостью и громадностью. Итак, зарядись терпением и не теряй спокойствия. Наконец-то мы почти у цели. Все впереди будет так хорошо. Я чувствую себя хорошо и довольна видом Б. Л. Он нашел, что глаза у Ирочки, уголками расходившиеся кверху, выровнялись. Она очень похорошела. Прости, что пишу тебе глупости.
Твоя мама
Впервые: Ивинская. В плену времени. — Автограф (собр. И. И. Емельяновой).
1 Пастернак продолжал писать Ивинской от лица матери, чтобы не навлекать новых обвинений «в связи с лицами, подозреваемыми в шпионаже», как значилось в ее деле.
2 О. В. Ивинская подпадала под амнистию и была освобождена осенью 1953 г.
1225. Н. В. УГРИМОВОЙ
10 апреля 1953, Москва
10 апр. 1953
Дорогая Надежда Владимировна!
Огромное Вам спасибо за Ваше письмо. Вы не представляете себе, как оно полно жизни и как всю Вас собою выражает, всем, мыслями, слогом, почерком!
Я сразу услышал Ваш голос и Вас увидел. За это Вам особая благодарность. Между прочим, как Вы оба, Вы и Александр Иванович1, молоды и хороши на присланной карточке 1936 года! Он должен был рассказать Вам, как я до потрясения рад был и растерялся, совершенно случайно столкнувшись с ним на одной из ступенек консерватории. И мне запомнился наш долгий разговор с ним в те же дни у Бруни. Сердечный привет Александру Ивановичу, поцелуйте его.
Нина Георгиевна2 говорит, будто Вы скоро собираетесь в Москву. Я Вас, естественно, хочу видеть еще больше, чем Вы меня. Разыщите меня обязательно. Пусть Нина условится по телефону с женой, и та привезет Вас с нею и нашею молодежью на дачу, куда я перееду на днях вследствие перенесенного этою зимою инфаркта сердца; говорят, в городе задерживаться мне не следует.
Мне и самому не терпится увидать Фауста отдельной книгой3. Вторую часть я переводил 9 месяцев (как женщина носит ребенка), а у редактора он провалялся без движения год, одобренный, принятый и оплаченный, а затем еще год мучили бедного иллюстратора Гончарова4 разбором сделанного и просьбами о переделках.
Мне кажется, я приблизился в этом переводе к цели, которую себе поставил. Мне хотелось, чтобы русский текст так же плыл, двигался и несся, как оригинал: музыка и слово понятны только, пока они в движении. Будучи остановлены, они лишаются души и смысла. Но я напрасно предупреждаю нашу встречу и плохо пишу о том, о чем гораздо лучше говорится.
Спасибо Вам за фотографии, спасибо за слова участия и поддержки в разборе вопроса, нужен ли кому-нибудь теперь Фауст, или нет. Но я никогда не унывал, да и не падал духом в больнице. Может быть, я недооцениваю действительности и, по глупости, вижу все в лучшем свете.
Где Верочка5 и как ее здоровье?
Я думаю, скоро Вы все будете в сборе.
От души всего Вам лучшего. Ваш Боря
Впервые: Борис Пастернак. Доктор Живаго. Избранные письма. — Автограф (собр. Н. И. Сарабьяновой).
Надежда Владимировна Угримова—дочь адвоката В. О. Гаркави, многолетнего друга Л. О. Пастернака и владельца описанного в романе дома Громеко на углу двух переулков
