мне он очень нравился своей внешностью, умом, мужской положительностью и спокойствием. Если можно, я спустя некоторое время напишу ей. Прости меня, я и тебе пишу как-то призрачно, не чувствуя, что пишу тебе. Я был все время с тобой и с твоим письмом, но бездеятельно, — деятельно же я с какой-то отвратительной жадностью весь в одной работе. Крепко целую тебя. Твой Боря

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 Отдельное издание «Фауста» в переводе Пастернака вышло в декабре 1953 г.

2 Кончина мужа М. А. Марковой.

1230. А. С. ЭФРОН

7 августа 1953, Переделкино

7 авг. 1953 Дорогая Аля!

Действительно, все больнее и больнее становится думать о тебе и читать твои, полные недоумения о твоей собственной судьбе, письма! Что сделать мне, чтобы облегчить твои страдания? Особенно обескураживает этот застой и эта неизменность сейчас, когда, казалось, все так полно было надежд на какие-то близкие перемены1. Но ведь ты понимаешь, что это только вопрос времени. Было бы страшно, вытерпев так много, сдать и поникнуть силами в последнюю минуту.

Никакие параллели между мною и тобою, между невольно бесплодным и безвредно-благополучным моим прозябанием и твоим святым мученичеством немыслимы, и я их не провожу, но и для меня пока ничего не изменилось, время мое не наступило.

Я очень хорошо поработал месяца полтора-два над Гетевским Фаустом, переделав по собственному побуждению, наперекор сопротивлению издательства большую долю перевода, стихов до двух тысяч, а сейчас также увлеченно двигаю дальше Живаго.

Осенью, в сентябре или октябре, если Фауст к тому времени выйдет, я тебе его вышлю и, независимо от его выхода, переведу обычные деньги.

Не удивляйся холоду и серости моего бессодержательного письма. Оно не холодно, наоборот. Мысли о тебе и о некоторых хороших, ни в чем не повинных и близких людях в твоем положении не дают мне быть радостным. А радоваться надо. Перемены придут обязательно, самого общего и широкого характера. Вот отчего, в ожидании их, надо крепиться и не сдавать.

Я хотел тебе послать два новых пополнения в Живаговскую тетрадку (о природе, о соловьях2), но подожду, пока их накопится больше.

Крепко, крепко тебя целую. Твой Б.

Впервые: «Знамя», 2003, № 11. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 432).

1 А. Эфрон писала Пастернаку 27 июля 1953: «Я живу все так же, и от этого «так же» настолько отупела, что сделалась какая-то обтекаемая, и даже все необычайные происшествия последнего времени не достают до сердца» (А. Эфрон. О Марине Цветаевой. С. 426). Речь идет о суде над Берией, о котором Ариадна писала Е. Я. Эфрон 31 июля: «Известие о предательстве Берии вызвало в нашем тихом углу подлинную сенсацию. У меня же с души камень свалился, когда я узнала о том, что он был разоблачен ЦК» (там же. С. 476).

2 Имеются в виду стихи «Весенняя распутица» и «Белая ночь» (1953).

1231. М. К. БАРАНОВИЧ

9 августа 1953, Москва

9 авг. 1953

Дорогие Настя, Миша, Марина Казимировна и отсутствующие Маргарита Густавовна и Константин Михайлович! Поздравляю Вас всех с Вашею семейною радостью1. Я давно хотел выразить Вам свои чувства по этому поводу, но письменно как-то не выходило, а устно два раза пытался я звонить в Валентиновку по тел. И 1-20-46 доб. 40, и оба раза (второй раз сегодня утром, в Тушинский авиодень), но никто к телефону не подходил. Вероятно, новая маленькая хозяйка перевернула все вверх дном в Вашем обиходе, и это очень хорошо, этому можно радоваться.

Дорогая Марина Казимировна, я, кажется, разговаривал с Вами в разгар моей переделки всего Фаустовского перевода, и Вы уже знаете об этой попытке. По счастью, я довел ее до конца. Я переработал и нашел более живое и понятное выражение для всего того, наиболее рискованного и таинственного в «Фаусте», ради чего он был написан и для чего я его переводил. Говорят, осенью или в начале зимы он выйдет, тогда, если у Вас будет время, Вы на деле столкнетесь с тем, что я так безуспешно пробую определить теоретически в своих разговорах последнего времени на эту тему. Фаустом завоеваны и присоединены к душевным территориям человечества возможности, открытые и захваченные лирическою силой этого произведения. Нельзя сказать, что этих областей нет самостоятельно, без Фауста. Но они возникают, отогретые дыханием этой лирики, они оживают и существуют ее ценой, и они присутствуют, пока продолжается действие Фауста, т. е. пока он растет и созидается строка за строкой и сцена за сценой, как (в фигуральном и всерьез не существующем смысле) присутствуют вызванные духи, пока остается в силе действие заклятия. Вообще весь мир Фауста, а не только таинственные его части, приходит по вызову, и поэтическое существо Фауста именно составляет эту уверенность в праве и власти призывать к существованию эти явления. Сравнения с заклинаниями и миром магическим в этом письме только пояснительные. Они нереальны, я в это не верю. Есть реальная область, необозримо огромная, с которой главные чудеса Фауста составляют прямую аналогию и про которую Фауст, собственно, и написан. Отчего же особенности Фауста, такие близкие этой реальной области, я с явлениями этой области не сравниваю, а провожу параллели с призрачным, чего нет и во что я не верю? Оттого что иногда с условным, воображаемым, легче сблизить что-нибудь неудобо-понятное для его определения, чем подвергнуть его тут же прямому осязательному разбору. Оттого что если бы я миновал внешне напрашивающиеся, мнимые сходства Фаустовых форм с магией, а прямо назвал бы разряд, куда он относится, мне пришлось бы писать целый трактат на эту другую, действительно существующую, истинную тему.

Область, дух которой выражает собою Фауст, есть царство органического, мир жизни. Мир этот живет по тем же законам, которые одушевляют замысел Фауста и составляют тайну его яркости. И тут, пока сильно не захочешь, ничего нет, но стоит только пожелать горячо, всею душою, и, как по вызову, являются к жизни новые существования, рождаются дети, наступают новые, лицом к солнцу правды обращенные эпохи, совершаются путешествия, производятся открытия и в каком-то соответствии с истинною силой желания, от формы к форме и из поколения в по-коление развиваются и подвергаются отбору, неизбежно улучшаются самопроявления жизни, ее последовательные опыты, пробы, попытки, как изображается всю жизнь стремящийся к совершенству Фауст, с внутренней стороны называющий эту тягу любовью. Нерв этой стихии Гёте затронул в Фаусте так полно и близко, что его язык в этом произведении кажется природным голосом самой этой силы.

Род этой энергии естественно должен был пробудиться и во мне за его передачей. Я счастлив был чувствовать это начало в себе и рядом с собой, пока трудился над русским воссозданием этого чуда, и мне грустно было расстаться с этой силой по окончании работы.

Жаль и досадно, что я не удержался и заболтался все же с Вами по этому поводу. Мысли эти недодуманы, положения не сформулированы до конца. Это не то что для статьи, а даже и для письма слишком плохо. Предположите, что я забежал к Вам на-верх (хотя теперь это слишком высоко для меня) и вот, мелю, мелю и мелю.

Сейчас я пишу (временами увлеченно) окончание романа. Весной я отметил себе, чего надо будет коснуться в стихах. Я думал, что нынешним летом возобновлю писание их от собственного имени, а не в адрес Живаго, но так как пока на свете не случилось ничего важного, кроме рождения Вашей внучки, то старый порядок остается в силе. Пусть не смущает и не запутывает Вас повествовательный элемент в обоих стихотворениях2. Он несущественен. Вот два стихотворения о соловьях. Прочтите их детям, что они скажут (Миша и Настя). Привет Поливановым и Елене Дмитриевне3. Крепко Вас целую. Если вздумаете отвечать мне, то только в очень узких границах (например, о том, нравятся ли Вам стихи или нет). И не задавайте мне лишних вопросов. А лучше не пишите.

Ваш Б.4

Я сам потрясен размерами письма. Таких длинных писем я не писал лет двадцать, со времени переписки с другой Мариной5, покойницей. Я начал это послание Вам очень весело и уверенно и кончаю в страшной грусти, пока необъяснимой. Еще раз всего лучшего Вам и всем Вашим.

Впервые: «Вопросы литературы», 1972, № 9. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Поздравление Баранович и Поливановых с рождением 14 июля 1953 г. их общей внучки Марины Поливановой.

2 «Белая ночь» и «Весенняя распутица».

3 Е. Д. Скворцова — хозяйка дачи, у которой Баранович и Поливановы проводили лето.

4 Далее переписаны стих. «Белая ночь» и «Весенняя распутица».

5 Имеется в виду Марина Цветаева.

1232. К. КУЛИЕВУ

10 августа 1953, Переделкино

10 авг. 1953

Дорогой мой Кайсын!

Спасибо за письмо. Я Вам отвечу коротко и второпях, потому что после инфаркта, который я перенес, незаконченные работы, которыми я занят, стали еще неотложнее и времени у меня еще меньше, чем прежде.

Не падайте духом, мужайтесь. Избавление придет обязательно, хотя я сам ждал, что оно наступит раньше. Но и для меня пока ничего не изменилось, и мое время не наступило еще, и я не знаю, доживу ли до него.

Я давно сказал Вам, что очень люблю Вас и верю в Вас. Эта вера не прошла у меня. Я всем про Вас рассказываю. После Есенина я только в одном Павле Васильеве1 находил такие черты цельности, предназначения и отмеченности, как в Вас.

Я думаю, Вы давно уже пишете или могли бы писать по-русски так же хорошо, как на родном языке, или еще лучше. Подлинность, чистота и сила Ваших оригиналов доходила через все подстрочные воспроизведения и передачи, значит она лежала не в привычной, повседневной прелести и документации народно-речевого оборота, а перерастала их и коренилась в образном содержании сказанного.

Вот что я думаю о национальных литературах. Для того чтобы явление в какой-нибудь из них возбуждало внимание и вызывало переводы, оно должно обладать новизною и важностью Омар Хайяма или Рабиндраната Тагора, в которых мировая поэзия нужда-лась и без которых была бы не так полна. То что Рабиндранат давал переводить себя другим, а не сделал этого сам, превосходно владея английским, его добрая воля и совершенная случайность, легко могло бы быть наоборот. Тут нет ничего рокового, безусловного и неотменимого. Джозеф Конрад, лучший английский романист нового времени, мог бы изложить все им написанное по-польски, на языке своей родины, который он еще помнил. Но он провел свою жизнь моряка в Англии и писал на языке своей жизни, наверное казавшемся ему языком моря. Рильке, величайший новейший поэт Германии, признанный теперь величайшим европейским поэтом, много путешествовал, очень любил Россию, хорошо знал Скандинавию и