этими стихами Пастернак писал в «Докторе Живаго», говоря о «внушениях внутренней сдержанности, не позволявшей обнажать слишком откровенно лично испытанное и невымышленно бывшее, чтобы не ранить и не задевать непосредственных участников написанного и пережитого».
4 Стих. «Магдалина» (I и И) и «Свидание» посвящены О. В. Ивинской и написаны сразу после ее ареста; в стихах лета 1953 г. отразилось ожидание ее возвращения.
1237. Г. ЛЕОНИДЗЕ
5 сентября 1953, Переделкино
5/IX. 1953, суббота Дорогой Георгий Николаевич!
Если я Вас не увижу сегодня, как обещала мне, приехавши из города Зина (будто Вы будете в Переделкине у Леоновых, и от них зайдете к нам), то в этом буду виноват только я сам. Я знаю, что Вы много раз звонили нам в городе, не сомневаюсь в Вашем желании повидаться с нами, и сам очень хочу видеть Вас. Я должен был бы проявить в этом больше инициативы и сам должен был бы устроить эту встречу. Виной — пониженная моя активность последнего времени и некоторая общая отчужденность от того, что делается в литературе, и от литературных кругов1.
Но все это пустяки. Бог даст, Вы приедете в другой раз, я буду в городе и мы увидимся и все устроится само собою. Все это я пишу Вам в успокоение, чтобы Вы не чувствовали неловкости или сожаления, что мы не встретились. Повторяю, — Вы — ни при чем, это я должен был быть предприимчивее и настойчивей.
Сейчас, осенью, я тут на даче один, за исключением субботы и воскресений, когда ко мне приезжают Зина и Леня. Как о мечте, сознавая ее неисполнимость, я думал о том, как хорошо было бы, если бы на этот месяц осталась со мною Нина. Не говоря о служ-бе, которая не позволила бы ей это сделать, она бы, конечно, истомилась скукой рядом с железным и размеренным моим трудовым режимом, целодневным молчанием и «разжиманием уст» только за обедом и вечерами. Но я бы, разумеется, блаженствовал. Она самый, самый большой мой друг, Вы знаете, и при ней мне чудно жилось и работалось.
Однако и сейчас в те нередкие дни, когда осень дышит мне в лицо темнотою, холодом и одиночеством, я побеждаю эти приступы тоски единственным нашим спасением, трудом. И топлю у себя печку.
Как мне нравится Ваш дом, Ваша жизнь, если бы Вы знали! Целую всему этому руки в лице Евфимии Александровны, а Вас обнимаю.
Ваш Б. Я.
Впервые. — Автограф.
1 Если не в этот день, то вскоре Леонидзе увиделся с Пастернаком, который через некоторое время писал ему в недатированном письме: «Как я рад, что Вы еще не уехали и что, может быть, я вас всех еще раз увижу.
То-то через день или два после Вашего посещения я захандрил. Зина спрашивает: что за колдовство, какое странное превращение? Еще в прошлое воскресенье не мог нахвалиться жизнерадостностью, работоспособностью, и вдруг эта необъяснимая перемена, недовольство временем, недовольство собою… и даже недовольство Чеховым и Львом Толстым. Но более развернутое сообщение об этом я Вам дам в следующую ближайшую встречу, о которой сговоритесь, пожалуйста, с Зиной (она Вам, между прочим, может дать полезные сведения насчет машин)».
1238. Д. Н. и В. П. ЖУРАВЛЕВЫМ
14—16 сентября 1953, Переделкино
14 сент. 1953
Дорогие Дмитрий Николаевич и Валентина Павловна! Опять справлялись и опять у Вас сказали, что Вам лучше и Вы гуляете1. Но ведь так говорили все лето (сейчас справилась в городе Зина, я не знаю, с кем она говорила), вероятно, ради девочек смягчали сведения2, и Ваш дом был самым ненадежным источником для беспокоящихся о Вас. Дорогая Валентина Павловна, напишите нам хотя бы в открыточке, как состояние здоровья Дмитрия Николаевича в точности, пожалуйста!! Как мы перепугались и огорчены были, когда, с опозданием, узнали о случившемся. А потом о Вашем несчастии заговорили всюду, в Москве, в Ленинграде, в Тбилиси. Это стало главною печальною новостью нынешнего лета.
По установившейся зимою инерции (помните, я тоже болел) скажу Вам несколько слов о себе. На моем примере уверьтесь, сколько еще у Вас впереди перемен к лучшему, сколько радостных неожиданностей в смысле восстановления сил и бодрости, не в том виде, как они были непосредственно перед катастрофой, а более далеких и ранних, задолго, задолго до нее.
Я очень хорошо провел лето, чувствовал себя хорошо и много, много работал. В июне или июле вдруг потоком хлынули корректуры обеих частей Фауста (свыше шестисот страниц лирической техники, рифм, размеров, новосозданных понятий, темнот, глубин). Некоторые места представляли то, что требовалось, и лучшее, чего можно было желать: мир Фауста в его русском претворении. Другие составляли ремесленное, приемлемое обрамление первых. Но ведь текст был одобрен, принят, оплачен и про-жит, издательство ничего не добивалось, кроме быстрого возвращения оттисков. Казалось, надо было примириться с этим соседством истинного и мнимого, с этою обычной и узаконенной формой всякого среднего, царящего, господствующего искусства, которому говоришь спасибо за малые проблески жизни в море условности. Но от этой условности, но от этой совместности божественного и бездарного так коробило! Среда 16 сент.
Я все-таки не могу превратить в видимость и нечто не бывавшее нашего разговора с Вами, дорогая Валентина Павловна. И помимо радости, какою мне было просто слышать Вас, и утешения, которые Вы мне доставили Вашим сообщением о Дмитрии Николаевиче, приятная неожиданность Вашего приезда в Москву и вероятность нашей скорой встречи избавляют это письмо от ненужного привеска, каким было его растянутое продолжение.
Здесь было очень много слов о Фаусте и о летней спешной его переделке днями и ночами в период прохождения его верстки, и как хорошо все это кончилось. Разговоры о Фаусте стали моею болезнью истекшего лета, я всем о нем говорю и пишу. Вы ничего не потеряли. Если захотите, я Вам это продемонстрирую при бли-жайшем свидании. Но и эта необходимость отпадает, так как к тому времени, может быть выйдет книга, и нашей дружбы ради и поставленные в безвыходное положение моими просьбами Вы, может быть, одолевая скучные промежуточные места, прочтете всю книгу. Там с точки зрения ее русского пересоздания были действительно какие-то бегло, на ходу сделанные осчастливившие меня открытия. Там много нового, естественно нового, непроизвольно, по-разговорному нового, а не по-книжному, печатному. И вся эта радость выпала мне на долю этим летом! Не преувеличивая, такую свободу от себя самого, от того, «как себя чувствуешь и какое настроение», такую поглощенность тем, что делаешь, и тем, что делается вне тебя, я испытал только раз в период «Сестры моей жизни». Это было повторение того же самого, не прекращающегося плодотворного блаженства. Больше всего это сказалось в работе над романом. Как жаль, что уже написаны три тетради. Они, может быть, будут задерживать и разочаровывать читателя, отбивая охоту браться за четвертую порцию, которая оказывается главною, по тому, как она пишется, какие пласты в ней подняты, что затронуто и что в ней происходит3. Писал и стихи (в роман, конечно). Часть посылаю4.
Крепко целую и обнимаю Вас и Дмитрия Николаевича. Если Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна5 в городе, письмо адресуется также и к ним.
Ваш Б. Я.
Впервые: Д. Н. Журавлев. Жизнь, искусство, встречи. М, 1985 (с купюрами). — Автограф (собр. Н. Д. Журавлевой). Актер и мастер художественного слова Д. Н. Журавлев вспоминал, что они познакомились с Пастернаком в середине 1930-х гг. в доме у Г. Г. Нейгауза. Пастернак был благодарным слушателем его программ, Журавлев вспоминал, что часто читал у Пастернака на втором этаже его дачи в Переделкине. Однажды Нейгауз, которого Журавлев застал у Пастернака, попросил его почитать Пушкина. «Я прочел «Осень», потом «19-е октября», — вспоминал Жу-равлев. — Когда я кончил, Пастернак обратился к Нейгаузу: «Гарри, а тебе не показалось, что сейчас из-под стола показался Пушкин?»» (там же. С. 337). Сохранилась телеграмма, посланная Журавлеву 7 дек. 1951: «Привет, поздравления и лучшие пожелания артисту, читающему Толстого, Чехова, Пушкина с огнем творческой свободы и личной нотой как страницы собственной жизни и как равный = Борис Пастернак» (там же). По поводу этой телеграммы Б. Я. Эфрон писала Пастернаку: «Ваша телеграмма Мите — «Апеллесова черта». Я не представляла, что телеграмма может быть таким высоким искусством».
1 Летом 1953 г. Журавлев перенес инфаркт.
2 Дочери Журавлевых Маша и Наташа.
3 Летом 1953 г. Пастернак работал над партизанскими главами «Доктора Живаго».
4 «Весенняя распутица», «Белая ночь», «Лето в городе», «Август».
5 Е. Я. Эфрон и 3. М. Ширкевич.
1239. Н. ТАБИДЗЕ
18 сентября 1953, Москва
18 сент 1953 Дорогая Нина!
Спасибо Вам за дорогое письмо Ваше. Вот и месяц одиночества прошел, которого я так боялся! Счастливый, счастливый месяц, как и предшествующие. Он был холодный и последнее время весь сплошь дождливый, около трех недель. А сегодня прояснилось и кажется, простоит несколько хороших солнечных дней. Я весь в прозе, в романе, и кажется: делаю в этой последней части много серьезного, стоющего, как в первой, самой начальной. Дорогая Нина, не думайте обо мне плохо. Я живу очень чистою жиз-нью, у меня нет ни минуты бездеятельной, не претворенной работой во что-нибудь реальное, осязательное. Как я моюсь каждый день, я не мог бы вынести никакой душевной грязи.
Я попрошу Вас передать кое-что в два знакомых дома. Первое — Чиковани. Скажите им, пожалуйста, что я долгое время носился с мыслью написать Симону про мой с Вами разговор о Фаусте. Я даже написал две страницы этого письма, но это выходит страшно тяжело и многословно. Письмо лежало, лежало, и сейчас я его уничтожил. И я писал Симону о том, как много дало мне Ваше пребывание у нас летом и как я молчаливо любуюсь всегда со стороны красотою Вашего умного, нелегкого, талантливого существования. А бесконечными лекциями о Фаусте я становлюсь просто назойлив и смешон. Скоро выйдет книга, и Симон сам прочтет и лучше моего поймет, в чем там дело, сколько там новой свободы и как много важного сказано в ее формах.
Я не знаю, не забыл ли Георгий Николаевич рассказать у себя, что когда у нас заговорили с ним о Евфимии Александровне, у женщин сорвались голоса и на глазах у всех появились слезы, как бывает при упоминании чего-нибудь высокого, значительного и волнующего. Как это было замечательно. Это было гимном ей, величанием и многолетием.
Так же точно плакали на днях у нас Ливановы и Федин, когда я читал им новые стихи1. Нина, за что это мне, это упоение работой, это счастье. Иногда я себя чувствую точно не в своей власти, а в творящих руках Господних, которые делают из
