меня что-то неведомое, и мне тоже страшно, как Вам. Нет, неправда, — не страшно.
Крепко, крепко целую Вас. Ваш Б.
Впервые: «Литературная Грузия», 1980, № 2 (с купюрами). — Автограф (ГМГЛ, № 021913, 13).
1 По словам К. А. Роговина, внука К. А. Федина, после этого чтения Федин записал в свой дневник, как взволновало его стих. «Август». Об этом же пишет К. И. Чуковский: «Был у Федина. … Федин в восторге от пас-тернаковского стихотворения «Август», которое действительно гениально. «Хотя о смерти, о похоронах, а как жизненно — все во славу жизни»» (Воспоминания. С. 268).
1240. Н. ТАБИДЗЕ
30 сентября 1953, Москва
30 сент. 1953
Дорогая Нина, друг мой, если к Вам попадет Гарик, едущий в Цхалтубо, будьте осторожны, не проговоритесь с ним о том, чего никто не должен знать1. Но о моих отношениях к нему, о том, что он стал далек и чужд мне, можете говорить свободно и что хотите. Этим летом он стал немыслим для меня двумя противоположностями тому, что составляет мою природу: своим отношением к женщине и своим отношением к искусству.
Я с детства питал робкое благоговение перед женщиной, я на всю жизнь остался надломленным и ошеломленным ее красотой, ее местом в жизни, жалостью к ней и страхом перед ней. Я реалист, до тонкости знающий землю, не потому, что я по-донжуански часто и много развлекался с женщиною на земле, но потому что с детства убирал с земли камушки из-под ее ног на ее дороге.
Немногие, имевшие со мною дело, — великодушные мученицы, так несносен и неинтересен я «как мужчина», так часто бываю непоправимо и необъяснимо слаб, так до сих пор не знаю себя и ничего не знаю с этой стороны. Может быть, трогает их то, что издалека, издалека дотащилось все же до них это с детства им посвященное и с детства болью за них поколебленное, надорванное существование, по дороге еще разбитое высокою войной, которую оно за них вело. И может быть трогает их эта, всегда близкая женщине по воспоминаниям ее собственного детства, странная, столькое в жизни охватившая и все же до сих пор оставшаяся чистота.
И этот мужской блеск, с каким он оставлял живое существо, собственную жену на чужой даче2, пока ей освободят место на ее собственной, и вероятное совершенство этой юбочной техники, завидное и недоступное мне, и это веселое афиширование этой брючной виртуозности, — да ведь это целый тип и склад, так хорошо мне известный и такой мне враждебный3.
Теперь второе, искусство. Толстой в «Воскресении» и в «Анне Карениной» изображает, как Нехлюдов, а во втором случае Вронский, уехавший с Анной в Италию, заводят все нужные художественные принадлежности, покупают холст, карандаши, кисти, краски, чтобы заниматься живописью, и все что-то не выходит, то настроенья нет, то погода не такая, а рядом показан человек, сошедший с ума на живописи и вогнанный искусством в чахотку, бедный и простой.
Тут творилось то же самое. Была нанята дача, привезен рояль, сверх пианина, имевшегося у нас, были планы писать книгу о музыке, и дожди помешали, и проклятый оказался климат и так далее и тому подобное. Вот эта барская любительская, праздная прикосновенность к целому миру самопожертвования и труда, который я так знаю и которому так служу, и смелость, с которой все это разыгрывалось на глазах у меня, точно я не знаю цены этому и объяснения, также поразили и оттолкнули меня. Я что-то видел в жизни, связанной с большими людьми. Надо помнить, что такой по-светски понятый артистизм, артистизм для барышень и кино, — репертуар не для меня. Я не говорю, что надо вешать тех, кто не гениален, но в таком случае и тон и разговор должен быть другой. Но довольно, какое глупое письмо я Вам пишу и каким должен казаться мелким и придирчивым.
Ах, как мне хочется, чтобы поскорее вышел Фауст и чтобы я мог послать его Вам! В конце концов, Вы будете единственною в Тбилиси, кому я его подарю, так мало получу я экземпляров. И прекрасно, пусть читают его из Ваших дорогих рук. Вы разорвите книгу пополам, первую часть возьмите себе, а вторую дайте Евфимии Александровне, в первой части любовь земная, а во второй небесная. Ведь она бесподобная, Е. А., не правда ли? Когда я переводил вторую часть, Елена невольно приобретала ее черты, я давал ей в тексте слова, которые бы могла сказать Е. А Я хо-тел бы надписать ей книгу так: прочтите, что пишет о Вас Гёте во второй части. Как вы думаете, можно сделать такую надпись?
Ниночка, Хитарова4 в Гослитиздате хотела дать мне три подстрочника Чиковани. Я его считаю одним из интереснейших поэтов современного мира и разными способами доказал, как я люблю и ценю его. Но я поглощен писанием романа, и даже то не-многое стихотворное, что продолжает приходить мне в голову, не развиваю тематически, как летом, а либо отбрасываю, либо запоминаю незаписанным в зачаточной, образно не сосредоточенной, не сгущенной форме, настолько единственным делом я считаю прозу, роман и не позволяю себе отвлекаться и размениваться на стихи. Я вынужден был отказаться, пусть Симон не обижается, и даже не смотрел подстрочников, чтобы не создавать недоразумения, будто я вернул их после просмотра.
Александра Петровна очень хочет устроить работу О. В.5 Это ей нужно просто даже в правовом отношении. Она очень удачно переводила корейских поэтов. Я уверен, что она справится и с этими переводами. Если Симон не гонится за фамилиями перевод-чиков, а ему важно существо дела, т. е. действительная близость и художественность передачи, он наверное будет доволен, хотя об этом говорить рано. Очень многие из пишущих испытали мое влияние, вероятно и на ней оно скажется. Если Симон будет доволен, не говорите ему, кто такая О. В.
Господи, господи, какую ерунду пишу я Вам сегодня! Чтобы исправить впечатление (хотя исправлю ли я этим?), запишу для Вас то попутное в стихах, о чем я вскользь упомянул. Эти стихи не чета тем, это второй разряд, потому что они только нежны и музыкальны, а стихи, кроме музыки, должны содержать живопись и смысл. Они коротенькие, и их последовательность я объединил под заглавием: «Колыбельные песни». Стихи, которые у Вас есть, так же, как и эти, можете давать читать кому угодно, если хотите и Генриху Густавовичу. Он только знает двух соловьев, а Августа и остальных не знает6. Если он спросит, кто это все, Вы ему скажите, что наверное — Зина, что Зина для меня бог и кроме нее у меня никого не было и не будет. Так это должно быть для всех.
Нина, теплый безоблачный осенний день, двенадцать часов дня, солнце во все шестистворчатое широкое окно, и я сижу в Вашем Переделкине и вместо того, чтобы работать, отымаю у Вас время бесконечным письмом, Нина моя, радость моя, сестра моя.
Целую Вас без конца. Ваш Б.
Впервые: «Вопросы литературы», 1966, JSfe 1 (с купюрами). — Автограф (ГМГЛ, № 021913, 9).
1 Имеется в виду возвращение О. В. Ивинской из лагеря.
2 Милица Сергеевна Нейгауз.
3 О расхождении с Нейгаузом см. также в письме № 1251.
4 Софья Мосесовна Хитарова — редактор Гослитиздата.
5 А. П. Рябинина, по просьбе Пастернака, помогла Ивинской получить переводную работу, чем легализовала ее прописку в Москве.
6 Стихи о соловьях «Белая ночь» и «Весенняя распутица», так же как «Лето в городе» и «Август», были подарены Н. Табидзе 18 авг. 1953 г. с сопроводительной запиской: «Четыре новых стихотворения, написанных почти при Нине в конце июля и начале августа 1953 г., переписываю ей с печалью по поводу ее близкого отъезда». К письму приложены стих. «Белая ночь», «Весенняя распутица», «Лето в городе», «Август» и «Колыбельные песни»: «Вводная» («Я кончился, а ты жива…»), «Бессонница», «Хмель», «Под открытым небом» (Материалы ГМГЛ. С. 223-232).
1241. Д. Н. и В. П. ЖУРАВЛЕВЫМ
1 октября 1953, Переделкино
1-е окт. 1953
Дорогие Дмитрий Николаевич и Валентина Павловна!
Вас изредка надо развлекать, Дмитрий Николаевич, и всего легче мне это делать в форме письма или присылки стихов, потому что по приезде в город я еще больше зароюсь в писание Живаго, которого надо непременно кончить вчерне к Новому году. Вот Вам еще несколько стихотворений1. Вам не надо говорить, что этим далеко до первых, это совсем другой разряд, лишенный значения. Кажется, я Вам говорил, что за писанием прозы у меня попутно складываются ритмические мотивы, мелодии которых я не
записываю и которых не развиваю тематически, не наполняю живописью и мыслью. Они только нежны и музыкальны, в этом их осуждение. Не надо без оглядки поклоняться музыке. Она является только раз в столетие, когда Бах, Моцарт, Шопен, Вагнер и Чайковский обнародывают огромные откровения и на этом языке, на котором легче всего притворяться или выводить голосом и выстукивать пальцами всякие маркированные безделушки и «bigoux»* и прочую ерунду. А в перерывах между такими событиями (таковы еще, если нажать на меня, Бетховен, Шуман, Григ и Скрябин) музыка — самый распространенный вид отлынивания от каких бы то ни было ответов веку, небу и будущему, самый ходячий способ душевной маскировки, благодаря драгоценности звука, с помощью которого и материализованная ординарность заставляет себя слушать. Но все эти рассуждения смешны в приложении к таким пустякам, как эти стихи. В разговоре я показал бы, в чем связь, и сделал бы это ловчее.
Мне кажется, я Вам говорил, что эти неотделанные кусочки объединю может быть под названием колыбельных песен. У собрания Юриных стихов должны ведь быть стихи о чувстве или стихи, внушенные чувством в еще большей мере, чем остальные. Может быть, это наброски и подступы к ним.
Целую Вас обоих. 2. Я.2
Впервые: Д. Н. Журавлев. Жизнь, искусство, встречи. М, 1985 (с купюрами). — Автограф (собр. Н. Д. Журавлевой).
1С письмом послан цикл «Колыбельные песни»: «Бессонница», «Под открытым небом», «Ветер» и «Хмель». Об этих стихах Пастернак писал в романе «Доктор Живаго»: «…Ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою».
2 Последним в цикле «Колыбельных» было стих. «Сказка», которое Пастернак послал Журавлеву 8 нояб., узнав, что врачи снова уложили его в постель: «Дорогой Дмитрий Николаевич, бедный, бедный, что это Вы? Мы потрясены этою новою несчастною случайностью с Вами и душа разрывается от сочувствия Вам, но не от тревоги за Вас. То было испытанием лично Вам, Вашему терпению, с
