равняется твоей мастерской на Волхонке и в два света. Дача зимняя, и если бы вы приехали, я бы поселился в ней с вами на круглый год. Тогда я с более легким сердцем и с сознаньем близким смыслом освященной цели стал бы вкладывать силы и деньги в это хозяйство, еще не вполне законченное, в свои труды, в призванье и прочее и прочее.

От новой городской квартиры я, вероятно, откажусь, оставив в виде городского pied’ й terre’a* старую волхонскую квартиру. Эта предполагаемая новая квартира в соединении с дачей, оказывается в общей сложности, больше моих истинных потребностей. Кроме того, как вы верно догадываетесь, я боюсь всякого резкого измененья к лучшему моих житейских условий, потому что мне не приходится делить их с Женёчком; я также боюсь, что необходимость содержать все это в сильно увеличившемся масштабе в такой мере отвлечет мои средства в одну сторону, что мне не придется уделять их Жене в части, пропорциональной моему собственному быту. Короче говоря, я от въезда в новую квартиру, по-видимому, воздержусь.

Совершенно не умею писать на эти темы, недостает слов, и я не уверен, поняли ли вы что-нибудь из сказанного?

Для меня было бы счастьем, помощью, новым стимулом к работе, источником тепла и света, если бы вы приехали ко мне. Существованья вашего здесь в какой бы то ни было другой редакции себе не представляю, даже если бы вам дали свою квартиру. Можно ли было бы оставить вас в ней без переводчика и утешителя? Не вините меня: насколько мне все ясно с точки зренья личной, сердечной, т. е. в разрезе моего приглашенья вас к себе (и тут мне это ясно во всей практической реальности: вам будет хорошо у меня), настолько я не в состоянии судить о вашем приезде в какой-нибудь другой постановке. Я не знаю, все ли мне нравится, действительно ли счастлив я. Я не знаю, понравится ли все вам, будете ли вы счастливы. Но род-нее вас нет ничего на свете, за исключением только Женички, с которым я разлучен: это — несомненно, и за эту несомненность я бы всеми силами хотел ухватиться, — вот и все. Этим можно жить и на этом можно строить. Остальное — не по моей специальности.

Итак, что я хочу сказать? Если вы серьезно думаете приехать сюда, приезжайте ко мне. Ничего другого не могу посоветовать, ничего другого себе не представляю.

* опоры, места жительства (фр.).

Женя с Женичкой и Елизаветой Михайловной сейчас в том самом Одоеве, где два года тому назад проводили лето я с Зиной и ее мальчиками.

Как ваше здоровье?

Крепко вас целую и обнимаю.

Ваш Боря

Пишите на городской адрес, здесь почта еще не налажена. Это по Брянской дороге, на три остановки дальше Очаковской платформы, — помните?2

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Датируется по содержанию.

1 Болезненностью домашней хозяйки Пастернак называет атмосферу нацистской Германии, — гитлеризм.

2 Лето 1918 г. родители проводили в имении Карзинкино вблизи платформы Очаково.

757. РОДИТЕЛЯМ

Сентябрь 1936, Переделкино

Дорогие мои!

Я все еще не ответил вам на письмо1. Но только на днях я повидал, наконец, Б. И.

Ты слишком преувеличиваешь, папа, значенье моих чувств к вам. То есть надо сказать точнее: ты все это видишь в неверном свете2.

Что я хочу все время выразить в ряде своих объяснений? То единственное, что рассудить свободно, как вам быть и что делать, я не берусь, роковым же образом и фатально, как за нечто вами решенное и данное, готов за ваш приезд ухватиться с радостью, как за возможность быть вместе с вами.

Когда в начале лета я звал вас сюда на дачу, это было только эгоистично: в обширность затрат, забот и новых комнат, в противоречивую путаницу душевных состояний, под влияньем обстоятельств все усложняющуюся у меня и часто непосильную, вошло бы нечто столь бесспорное и определенное, как вы. От этого ста-ло бы легче, а не труднее. Но вот лето прошло, и вас нет, и самоуверенный дурак Б. И. с тоном превосходства сообщает мне, что ему надо только знать, будет ли или нет квартира в Лаврушинском (остальное неинтересно), потому что, если она будет, вы, быть может, приедете в марте. А знаю ли я, что со мною будет до марта?

Ах, как все это трудно объяснить! И все кругом такие хорошие, и так скверно все то, что приходится говорить о себе, чтобы стать понятней.

До сих пор я справлялся с трудностями душевного порядка (и в семейном и в общественном смысле) потому что, так сказать, жил в их стиле: скромность и затруднительность внешних условий (квартиры, домашнего «трепа», денежных потребностей и прочего) соответствовала тому, что у меня делалось в душе; к суще-ствующим формам разлада внутреннего не прибавлялся разлад внешний, самый обидный и мучительный, разлад между внешней праздничностью обихода и ощущеньем одиночества, смерти и предательства в душе.

Но вот он прибавился. Из Волхонской тесноты я попал в двухэтажный, наполовину мне не нужный дом, не только учетверяющий ежемесячное орудованье тысячами и пр., но, что посущественнее, требующий столь же широкой радости в душе и каких-то перспектив в будущем, похожих на прилегающий лесной участок. Хотя напрасно я поэтизирую нравы поселка: при существующей кругом жизни они далеко не так безобидно невинны: может быть, и с радостью в душе меня бы так же оскорбляла нота жадности и мещанства, в нем сказавшаяся.

Чем же я жил эти три месяца? Тоской по Женечке. Не сожаленьем, что «все это» «достанется» не ему, а тоской по нем, по себе самом, по своей жизни, — по бедности (и я в нее вернусь!!). В такой обстановке, т. е. в таком расположении сил и смыслов я за эти годы очутился впервые. Но я повторяюсь, я это уже сказал.

Дело в том, что если бы даже я этого хотел, я всего Зининого сделать своим не могу. В противоположность Жене она женщина работящая до самозабвенья, себя в этом отношении не щадящая и знающая жизнь как раз в том близком мне тоне, который, наряду с ее внешностью, меня с ней и связал. Но, как это часто бывает с такими характерами, она за своих детей и без повода ощеривается волчицей. Помнится, у меня бывали разногласья с Женей по поводу воспитанья Женечка, они отравляли мое отношенье к ней. Здесь это еще сложнее. Но свести свое участие в своей жизни к одному безмолвному присутствию при ней (хотя бы в небольшой ее части) слишком трудно. Ни к чему хорошему это не ведет. Рано или поздно как-то это кончится, именно этим летом все это повисло на волоске.

Мне бы страшно хотелось остаться одному. Мне надо как-то упростить свою жизнь в соответствии со своими вкусами, убежденьями и прочим. Она давно уже ни на что не похожа: нельзя существовать и работать с адом в душе. Расстаться с 3иной я бы мог только в том случае, если бы оставил ее вполне устроенной и был бы на ее счет спокоен. Мне тяжело вдаваться в эти подробности, как бы предавая ее, которую вы могли бы узнать в свое время с наилучшей стороны и не узнали, в момент без ее вины для нее невыгодный, и к тому же заочно. Я вынужден делать вам эти признанья, для того, чтобы вы знали, как трудно мне, при неизвестности ваших окончательных решений, расширять впрок, под ваш гадательный приезд, свои надобности и возможности и аппетиты, и утверждать, как постоянный, тот обиход, временность которого мне с каждым днем все ясней.

И опять, повторяю, никакого противоречья между тем новым, что вы сейчас узнали, и тем, что я писал весной, не имеется.

Совершенно ясно, что ваше присутствие что-нибудь да значит для меня. И, следовательно, будь вы тут, ни в доме, ни у меня на душе так пусто бы не было, и какие-то частности быта, которые так порою мне мозолят глаза, что все кругом заслоняют, растворились бы в вашей близости. И за это-то ты так превозносишь и благодаришь меня!

Вообще говоря, низость уже и то, что я позволил себе коснуться тайн и интересов третьих лиц, ни в чем не повинных, даже в разговоре с вами. Ни с какими Б. И-ми ни о чем этом речи быть не может. Может быть, я дотяну до марта то положенье вещей, в котором вы бы меня застали весною, а может быть, и нет. Тебя не должно страшить это на мой счет: т. е. ты не должен делать косвенных выводов, так вот, дескать, как живется Боре. Живется как множеству, как большинству, потому что все равно, где и в чем сказываются черты времени: они у меня сказались в неудаче и запутанности стороны семейной. Итак, я конечно, не могу поручиться, что заторможу до марта развитье каких-нибудь неожиданностей или не-отложностей, которые вдруг скажутся для вас стороною наиболее интересною, а именно — квартирной. И опять, не поймите меня превратно: когда бы вы ни приехали, я несказанно буду вам рад и как-то где-то вы будете устроены лучше меня. Но я сделаю это в марте же, или невдолге перед тем. Делать же это в сентябре в виду марта — труднее, чем это можно себе представить на расстояньи.

Мне бы не хотелось расхолаживать вас. Поступайте, как вы задумали, это сходится с моими пожеланьями. Одно, в отличье от других, должны знать именно вы. Это именно то, что я рассказал вам.

Б. И. думает (воображая, что этою параллелью льстит мне), что у меня все налажено, как у него, что я доволен своим пузом, своей участью, своим положеньем. И вот в довершенье этого устойчивого довольства еще вызываю вас за год времени, твердо зная, где я и что со мной к тому времени будет.

А в отличие от этого я почти одинаково хочу двух вещей: 1) вашего приезда и 2) такого измененья своей жизни, при котором я бы мог жить с миром в душе, т. е. производительно. И может быть, достиженье последнего, при отдаленности срока, предвосхитит первое.

Правительство относится ко мне так же, как относились когда-то вы или Федя: оно мне верит, прощает мне, меня поддерживает. Но у вас я забирал десятки или сотни, а у него — десятки тысяч без какой бы то ни было для него от меня пользы. Так дальше продолжаться не может, и это тяжело. Иногда я думал, что я отстал от времени, что чего-то в нем не понимаю, что у