ночи, выезжать надо в 10 ч. утра, и мне кажется, я не соберусь5.

Вообще у меня теперь является желанье хорошо написать этот роман. Постепенно подобрались разные положенья, которые я хотел бы дать, наметились узлы в разных временах, разрослась фабула, замысел как бы расположился в пространстве. Его можно было бы изложить по-настоящему, как это делали старики. А ты знаешь, по скольку лет они работали? Сколько, например, времени писалась «Война и мир», как Гоголь работал над «Мертвыми душами»?6

Я эту вещь буду писать долго; и чем больше она разрастается, чем больше материализуется в уже написанном, т. е. чем более куски определенные вытесняют части первоначально общие и приблизительные, —тем более эта работа меня приближает к возможности писать в будущем стихи как-то по-новому, не в смысле аб-солютной новизны этой предполагаемой поэзии, а какой-то следующей еще простоты, без нарушенья последовательности в приобретенном навыке, немыслимой. Ну, спокойной ночи. Лягу, а то поздно.

12.1

Не выспался, в 7 ч. разбудили трамваи, которые сегодня пустили по Волхонке насквозь. Как мы от этого отвыкли, какой шум, грохот и звон! Теперь начинаешь ценить время, когда улица была в горах песка и они не ходили. Что это было за счастье. Теперь на время прощай сон, пока не привыкну, тишина же та и навсегда.

У Прасковьи Петровны 38,8°. Желудок, верно. Истопил печь, убрал, приготовил себе завтрак. Воды нет третий день, вонь в коридоре ужасная, от уборной. В Малеевку не поеду, разумеется. Еще простужусь вдруг, этого только теперь недоставало.

Сейчас пришла твоя открытка, целую тебя за нее, большое спасибо. На меня же ты пожаловаться не можешь.

Если эти письма наспех, скороговоркою и не дают ничего, тебе внешне по крайней мере, может быть, приятно получать частые письма.

Все пришлю, не беспокойся. Завтра, 13-го, все улажу с Рождественским. Насчет приезда пока ничего не знаю, каждая минута дорога, а само по себе это ведь одно удовольствие. И представляю себе, красота какая!

Страшно рад за тебя. Отдыхай, поправляйся, будь здорова, обнимаю тебя. Ты страшно золотая, если действительно у тебя есть основанья отрицать мой поклёп.

Твой Б.

Впервые: Вестник РСХД, № 106. Париж-Нью-Йорк, 1972. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо написано в Москве в Абрамцево».

1 Работники Литфонда.

2 Маргарита Николаевна и ее мать Анна Федоровна Вильям.

3 Актер Александр Леонидович Вишневский.

4 А. С. Щербаков с 1934 по 1936 г. — оргсекретарь Союза писателей и начальник агитпропа ЦК ВКП(б). Сергей Михайлович Балашов — чтец-декламатор.

5 Участники курсов в Малеевке вспоминали, как Пастернак приезжал к ним.

6 Л. Н. Толстой работал над «Войной и миром» 7 лет (1863-1869); Н. В. Гоголь — над «Мертвыми душами» 6 лет (1835-1842).

722. О. Г. ПЕТРОВСКОЙ-СИЛЛОВОЙ

22 февраля 1935, Москва

22. II. 35

Оля, дорогая, какая Вы умница, что догадались написать мне! Горячо благодарю Вас. Я сразу Вас увидел и Ваши большие глаза, точно вчера мы расстались. И услышал Ваш голос, — при сходстве с Володей, Олег1 наверное как Вы говорит, это уже и тогда было.

И хотя в немногих, ничем не неожиданных словах, — как напомнили Вы мне Володю, как разительно перенесли в дни, не отделимые от его присутствия! Рискуя вызвать у Вас слезы моими случайными, необъективными словами, не могу сдержаться. Пос-ледние дни, когда я получил Ваше письмо, и вот Вам отвечаю, — совершенно для меня Володины, вероятно, я в такое время всего чаще встречал его. Это время впервые замечаемой городской весны, когда дня прибавляется настолько, что это вдруг обнаруживаешь, и с зимней отвычки начинает поражать пустое светлое небо после обеда, когда столько месяцев подряд зажигали лампы. Весь день не закрываешь форточки, сошедший снег не заглушает шума, ощущенье такое, будто с домов сняли крыши, и их место на всех углах заняло целодневное замешкавшееся небо. На таких улицах вдоль черных бульваров естественно бывало встретить Володю, под тележно-трамвайный грохот, оставлявший от его разговора лишь легкий облик совершенной чистоты, передававшейся глазами, улыбкой и всею фигурой.

Я ничего не сказал, Олечка, я только хотел сказать, что это — Володина погода. Не хорошо гоняться в письмах за ощущеньями большой драгоценности и последней неуловимости. Вместе с такими попытками в них врывается что-то от литературы и притом дурной. А литература в письмах не удается. Тут и приходится вычеркивать. Письма надо писать в градусах средней умеренности. Я не раз еще это правило нарушу*.

Доказательства явились раньше, чем я думал. Смотрите, чего не намарал я, пустившись было описывать «свою жизнь». Так когда-то писали, бывало, знакомые барышни.

Самым для меня существенным за время, что мы с Вами не видались, было мое знакомство, а теперь и дружба моя с двумя замечательными грузинскими поэтами, Тицианом Табидзе и Па-оло Яшвили. Я их очень люблю. Хотя я с ними много чего прожил, но мне от их приезда к приезду все больше кажется, что они кусок какого-то моего совместного с ними будущего, пока нам неизвестного, что, несмотря на тесноту и нынешней нашей связи, существо ее впереди.

Мне надо было бы еще прожить лет 8-9, до Женичкина со-вершеннолетья: Вот отчего, хотя и робко и поплевывая, чтобы не сглазить, я пробую заглядывать вперед.

Мне хочется написать роман, настоящий, с сюжетом, и чтобы это было в наши дни. Я его начал и, Олечка, как трудно писать хорошо и просто! Не поймите так, будто б я думал, что это у меня когда-нибудь выйдет! О нет. Но и забота о содержательности утомляет до полоумья.

Сколько всего кругом и позади, как все перемешалось. Я пишу Вам и должен напоминать себе, что между нами ничего не было, потому что временами ловлю себя на том, что пишу Вам, как писал бы с того света Жене, Зине или еще кому-нибудь и себе самому там, позади, в жизни. О, ведь в этом-то и дело, Оля, не в женском, не в романическом (где его границы?), а в том, что каждый из нас был по-своему всеми остальными, что всё прожито всеми вместе, каждым зараз. Когда, как кажется, я напоминаю К. Н. Бугаевой Андрея Белого, дело не в ней и в нем и не во мне, — это частность. А в том, что это с нами со всеми, что такова огромная односемей-ная жизнь человечества, что я всегда это знал и для того жил. И Вы правы насчет Олега. То же и в маленьком Жене. Растет замечательный друг мне, если я успею, если доживу.

Способны ли Вы это понять без мистики, со страстью факта, скажем просто: живо, по-советски?’Потому что на этом я хочу по-

* Густо зачеркнуто 10 строк.

строить свою советскую современную вещь. Всю на фабуле, без философии.

Я остался таким же, как был. Весь я как есть в утвержденьях предыдущей страницы. Только это — я, и жаль, что этого нельзя вписать в паспорт, вместо возраста, еврея и прочего — вещей фантастических спорных, горько-непонятных.

Я ни капельки не изменился, но положенье мое, морально, переменилось к худшему. Где-то до съезда или на съезде была попытка, взамен того точного, чем я был и остался, сделать из меня фигуру, арифметически ограниченную в ее выдуманной и бездарной громадности, километрической и пудовой2. Уже и тогда я попал в положенье нестерпимо для меня ложное. Оно стало теперь еще глупее. Кандидатура проваливается: фигура не собирается, не хочет и не может быть фигурой. Скоро все обернется к лучшему. Меня со скандалом разоблачат и проработают. Я опять вернусь к равенству с собою, в свою геометрическую реальность. Только бы дожить до Жениной зрелости, дописать бы только вещь.

Целую Вас и Олега. Спасибо, что написали. Будете в Москве, обязательно заходите. И хорошо бы застали Табидзе и Яшвили. Я Вас с ними познакомлю.

С Женей большой говорили о Вас накануне полученья Вашего письма. Я у ней часто бываю. Вот ее адрес: Тверской бульвар, д. 25, кв. 7.

Мандельштамам кланяйтесь3. Они замечательные люди. Он — художник несоизмеримо бблыпий, чем я. Но, как и Хлебников, того недостижимо отвлеченного совершенства, к которому я никогда не стремился. Я никогда не был ребенком, — и в детстве, кажется мне. А они… Впрочем вероятно я несправедлив.

Черкните мне, Оля. Ваш Б. П.

Впервые: Борис Пастернак. Из писем разных лет. — Автограф.

О. Г. Петровская после гибели мужа переехала в Ленинград. Стараясь устроить ей заработок переводчицы, Пастернак надписал ей экземпляр поэмы Важа Пшавелы «Змееед»: «Дорогой Оле Силловой на счастье в ее будущей литературной деятельности от любящего ее и преданного ей Б. Пастернака. 29. X. 35. Москва». Сохранилась также его «рекомендация в Государственное издательство Художественной литературы»: «Милый Выгодский. Подыщите, пожалуйста, Ольге Георгиевне Петровской, превосходно знающей английский язык и в совершенстве владеющей искусством художественного перевода, подходящую работу. Она поселяется в Ленинграде и заслуживает всемерного вниманья и поддержки. Дружески жму руку. Ваш Б. Пастернак 29. X. 35. Москва» (Музей Ахматовой).

Одновременно с той же целью была сделана надпись еще на одном экземпляре «Змеееда»: «Дорогой товарищ, дайте Ольге Георгиевне Петровской, доброй моей знакомой, превосходному знатоку английского языка и прекрасной переводчице на литературнейший русский, которым она владеет мастерски, подходящую работу и оставьте эту рекомендацию у себя в знак благодарности за исполненную просьбу. Опечатки исправлены наспех и, наверное, не все, но их нет в «Грузинских лириках», куда Змееед входит отдельной частью. Дайте Петровской Чосера или Маколея или что-нибудь другое капитальное. 29. X. 35. Б. Пастернак». (Давид Исаакович Выгодский — писатель и переводчик.)

1 Олег — сын О. Г. и В. А. Силлова, расстрелянного в феврале 1930 г. (см. письмо № 539).

2 Разговор о предложении Пастернаку взять на себя роль «первого поэта». Его отказ оборачивался ясно осознаваемым смертельным риском (см. об этом также в письме № 697 и коммент. 6 к нему).

3 О. Г. Петровская уезжала в Воронеж, где в то время жили в ссылке О. Э. и Н. Я. Мандельштамы.

723. Т. ТАБИДЗЕ

10 марта 1935, Москва

10. Ш-35, вечер Дорогой Тициан!

Утром я проснулся в 8 часов. Зина говорит — все-таки я на твоем месте проводила бы Тициана. Я так и думал сделать. В начале десятого, еще неумытый и неодетый, я позвонил Жанго1, чтобы узнать точно, когда и с какого вокзала отходит Сочинский. Он сказал, что в 10—30. А мне еще надо было умыться и совершить все утренние условности. Я легко примирился с мыслью, что прозевал проводы: 1) Вы этого не хотели; 2) Вы еще в сознаньи моем были здесь, отъезд еще не совершился, мириться с фактами было еще