делу не относится, я заболтался, что же это я хотел сказать?
Да, так вот только вчера я поехал за нужными книгами, и также за твоею, которая все лето оставалась в неприступной квартире, опустошаемой и загроможденной ремонтом. Способна и согласишься ли ты это постигнуть?
Все дальнейшее, что я стал бы говорить тебе и рассказывать, я бы притянул к делу только для того, чтобы ускорить твой ответ. Поэтому прошу тебя прямо: как бы тебе ни было трудно, как бы ни было мало мое право просить тебя об этом и на это рассчитывать, умоляю тебя, найди минуту и немедленно телеграфируй мне, что с вами обеими; затем пересиль себя и напиши мне подробнее. Наконец, если это в твоих возможностях (не переехал ли бы на это время Саша к тете?), приезжай ко мне12. У тебя будет тут, если захочешь, отдельная комната, а рядом, под боком, все товарищи по несчастью: Пильняк, Федин и другие, обтерпевшиеся как раз в той травле, которая тебе еще в новинку. И, наконец, последнее, на то короткое время, которое меня отделяет от твоей телеграммы, письма и приезда: мне ли, невежде, напоминать тебе, историку, об извечной судьбе всякой истины? Напиши ты компиляцию о прочитанном, ни мизинцем не отмеченную ничем собственным и новым, и исход был бы, конечно, совсем другой. А тут ты выходишь с совершенно своею точкой зренья, с произведеньем, что-то прибавляющим к привычному инвентарю, с делом до осязательности новым, и гуси, конечно, в бешенстве. Есть еще одно обстоятельство, невообразимое, так оно на первый взгляд противоречит смыслу. Существуют несчастные, совершенно забитые ничтожества, силой собственной бездарности вынужденные считать стилем и духом эпохи ту бессловесную и трепещущую угодливость, на которую они осуждены отсутствием для них выбора, т. е. убожеством своих умственных ресурсов. И когда они слышат человека, полагающего величие революции в том, что и при ней, и при ней в особенности, можно открыто говорить и смело думать, они такой взгляд на время готовы объявить чуть ли не контрреволюционным. Это верное наблюденье, но я второпях его скомкал, это надо было бы выразить в двух словах, и тогда бы тебе этот нонсенс был ясен.
Обнимаю тебя и не буду знать покоя, пока не протелеграфируешь и не ответишь. Тетя, целую Вас. Б.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 В «Известиях» 28 сент. 1936 была напечатана разгромная рецензия Ц. Лейтейзен на книгу О. Фрейденберг «Поэтика сюжета и жанра» (Л., 1936).
2 Соседи Пастернака по Переделкину Б. Пильняк, К. Федин, Вс. Иванов, Л. Леонов были объектами резкой критики, обвинявшей их в «формализме».
3 Д. Д. Шостакович был раскритикован за «формализм» в статье «Сумбур вместо музыки» по поводу его оперы «Катерина Измайлова» («Леди Макбет Мценского уезда»), опубликованной в «Правде» 28 февр. 1936.
4 В двух выступлениях на дискуссии 13 и 16 марта 1936 г.
5 М. А. Светлов. «Сказка».
6 Автор статьи в «Известиях» — журналистка Цецилия Гавриловна Лейтейзен, дочь сотрудника В. И. Ленина по «Искре», автор воспоминаний о нем.
7 В качестве приложения в книге Фрейденберг давалась статья «Три сюжета или семантика одного» с анализом сюжета классической драмы, разбиравшегося на примере комедии Шекспира «Укрощение строптивой». Пастернак знал эту работу в оттиске из журн. «Язык и литература» (1929, № 5).
8 Имеются в виду отношения с 3. Н. Пастернак. См. письмо № 757.
9 Имеется в виду критика «Охранной грамоты» и исключение ее из сб. «Воздушные пути» (1934).
10 Зимой 1936 г. был написан цикл «Несколько стихотворений» (в частности стих. «Мне по душе строптивый норов…» со второй частью о Сталине), летом — «Из летних записок».
11 Новая редакция романа, развивающего сюжет «Детства Люверс» и «Повести», получила название «Записки Патрика» («Начало прозы 36 г.»).
12 Вместо О. Фрейденберг в Москву приехал ее друг, языковед И. Г. Франк-Каменецкий, вызвавшийся обсудить с Пастернаком возможности заступничества за книгу, критика которой могла сказаться и на нем, как рецензенте. «Я ему обязан бесконечно многим, — писал Пастернак 7 окт. 1936 О. Фрейденберг, — никакое письмо от тебя не могло бы, конечно, дать мне столько сведений, в конце концов успокоительных, как его рассказ о тебе и тете в ходе моих четырехчасовых расспросов. … Единственной помощью, которую я мог предложить ему (устройством ему приема, где это бы понадобилось и обеспеченьем нужного разговора), он не захотел воспользоваться, находя это неудобным для тебя и нецелесообразным. Он передаст тебе, какою малостью, очень спорной и ничего не стоящей, я попытался послужить тебе по его совету» (там же. С. 168—169).
759. Т. и Н. ТАБИДЗЕ
1—9 октября 1936, Переделкино
1. X. 36
Дорогие мои Тициан и Нина, опять Вы нас балуете. Пишу вам из Переделкина (мы, наверное, будем тут зимовать), — пишу, не повидав еще Софьи Андреевны1.
Что за роскошь в самом деле опять на нас свалилась! Целый фруктовый сад с вином в двух возрастах: детском и зрелом. Как же благодарить Вас за все это!
И не успели вы, — догадываюсь я, — уложить корзинку и отвезти на вокзал милой и несравненной С. А., как к Вам, наверное, явился Витя Гольцев со словами: полюбуйтесь, до какого бездарного лепета докатился Ваш Боря2.
Нет, серьезно. Видели ли Вы что-нибудь подобное? Зина, а также и Евг. Влад. только головой покачали и отказались верить, что я отдам это в печать.
Нина, Нина! Тициан, мое золото, что со мной делается, милые мои? Откуда эта вода и скука и это бездушье и глупость, один ли я повинен в них? Скажу себе в оправданье, что ведь я отказывался, я знал, что до одоленья освобождающей, развязывающей меня прозы, никакие стихи не будут в моем плане, долго-долго не будут, не в стихах я сейчас, а где-то далеко-далеко от них в стороне. Но что поделаешь! Объяснял я это Виктору, и ведь не дурак человек и приятель, а как горохом об стену!
Не успокаивайте меня, лучше дайте сам я вас успокою. Тициан и Нина, не думайте, что я действительно кончился, что теперь все у меня пойдет в таком роде. Вы увидите, прозу я напишу, я дня два как вновь за нее взялся. Одно знаю, она будет живая. Здесь именно отыщутся те следы жизни, которой как будто не стало у меня со «Второго рожденья».
Да, но как можно было дать такой трехстопничек, такое птичье, пустоватое ти-ти-ти о Грузии? Какою мерзостью было так мало сказать о Паоло!3 Дружите ли Вы с ним вновь по-старому? Ах, как бы я этого хотел! По отсылке этого рифмованного позора я целыми вечерами думал о нем. Я вспомнил его широту, благородство его проявлений по отношенью ко мне в ответственнейшие для души моей минуты. Какая безукоризненная проницательность большого человека с большим сердцем и кругозором! Простит ли он мне легкость этих строк о себе (в них нет ничего дурного, но так ли надо было о нем говорить?), простит ли мои пересуды этого года? Ах, с каких мелких позиций судил я его! Я не в «позициях» раскаиваюсь: более общепринятые ничуть не крупнее. Но как я смел его мерить такими ничего не говорящими мелочами. Я не изменился, я знаю: революция не в «Литературке», не в литорга-низациях, не в соревнованьи в робости, а в крайних своих очертаньях и в центральных лицах. Она пока только в самом большом. Оттого-то и трудно: она станет жизнью, когда будет и в самом малом. И, конечно, — будет.
Я не изменился, говорю, но вдруг вспомнил по-настоящему Паоло, и не могу понять, что со мною было зимой, и кто мне дал право искать в нем перемен и их ему без основанья приписывать. Меня тогда ослепила эта чертова дискуссия. В этом культурно-просветительном дурмане я вдруг забыл, что люблю его.
А Вы, Тициан? Воображаю, что Вы испытали, прочитав про водопад и так далее!4 И это в момент, когда появленье Вашей книги освежает весь воздух в литературе, напоминает о поэзии, о том, что водились такие люди когда-то, поэты, и вот, как это ни невероятно, один еще уцелел, один на весь Союз. Честное слово, этой радостью делятся именно в таком духе.
Ну да что говорить, как это ни страшно, главная вина на Вите, — повторяться не стоит.
9. X. 36
Письмо лежит себе и лежит, и я не знаю, почему его не отсылаю. Был в городе, звонил Софье Андреевне, но не застал ее дома, и только просил передать ей нашу благодарность. Дребедени, содержащейся в этом письме, не придавайте особенного значенья. С тех пор было много других волнений, и одно другое уравновешивает. Крепко целую вас обоих и Ниту. Ваш Б.
Впервые: «Литературная Грузия», 1966, JSfe 1. — Автограф (ГМГЛ* jsfe 20900).
1 С. А. Толстая-Есенина привезла из Грузии от Табидзе фрукты и вино.
2 Публикация цикла «Из летних записок» с посвящением «Друзьям в Тифлисе» («Новый мир», 1936, JSfe 10).
3 Речь идет о стих. «За прошлого порог / Не вносят произвола. / Давайте с первых строк / Обнимемся, Паоло!» («Из летних записок»).
4 Стих. «Еловый бурелом…» (там же).
760. В. В. ГОЛЬЦЕВУ
16 октября 1936, Переделкино
16. X. 36 Дорогой Витя.
Я был бы, конечно, свиньей, если бы лишил тебя столь невинного и, главное, твердо обещанного тифлисского удовольствия, как обсужденье на досуге с друзьями части альманашного материала1. Тот факт, что никогда еще я такого говна не писал, дела не меняет, а напротив, придает этому удовольствию особую живость, так как ведь и рассужденье есть форма общительности, разгоняющая скуку…
Так вот, ты, во-первых, вспомни, сколько раз я отказывался от участия в сборнике, справедливо предчувствуя, что наибольшее из того, что мне по силам из мыслимого по условьям времени на эту тему, мною уже сказано, силы же эти и условья в лучшую сторону не изменились и, следовательно, надеяться не на что. Вспомни, во-вторых, как ты был настойчив и недоступен разу-бежденыо. И наслаждайся плодами своего упорства.
От данного слова я отступил в том смысле, что эта писанина, неизвестная еще В. Кину, уже находится в Новом Мире и пойдет там в Х-и номере. Сделал я это не из денежных лишь соображений: мне хотелось в предупрежденье возможных ваших (с Кином) замечаний о неудобствах той или иной строчки или мысли пропустить текст через одну из боязливейших и осмотрительнейших редакций2, вам в успокоенье. В Новом Мире со мной не согласны лишь на тот счет, что это до позорности скудоумно и бездарно (из любезности от других об этом мыслей). Во всем остальном мы оказались единодушны.
Пересылаемое — 2/3
