когда-нибудь попаду в Прагу. Так это осталось, и я даже не знаю, на что могу рассчитывать.
Все это легко было бы сделать, если бы я знал, допускаются ли по немецким законам денежные переводы из Чехословакии в Германию. Не знаю также и собираюсь узнать, считается ли это законным у нас, т. е. вправе ли я сделать папе такое предложенье. Пока я этого не выясню у себя в союзе (писателей) или еще где-нибудь, я папе об этом писать не стану, всего же вероятнее, что по сложности этого выясненья на эти возможности плюну, и обе суммы одинаково пропадут, и чехословацкая, и толстовская.
Не помню, писал ли я вам, как капризно с годами становится сознанье, в каких сопровождающих условьях нуждаюсь я, чтобы работать, т. е. радоваться работе и любить ее. Это не только воздух, природа и до последней степени упрощенный обиход, но и чтенье, как можно больше удаляющее от времени и места, чтенье на иностранных языках, ежедневное и обильное. Я прочел 12 (из 19-ти), томов Истории Франции Мишле, от Цезаря до Варфоломеевской ночи и прочту до конца, а прервал, потому что мне недоставало тома. Тогда я перекинулся на Маколея, над пятым томом которого теперь сижу4.
Как странно и до чего все переплелось! Перед войной, когда я в первый раз стал читать по-английски, я ни о чем так не мечтал, как о поездке в Англию. Это еще усилилось, когда на примере Китса, Кольриджа, Свинберна, я столкнулся с английской поэзией как с явлением. Мне с новой и неожиданной стороны открылось влиянье, пусть хотя бы и Байрона, на Пушкина, Лермонтова и их время. Как всегда в вопросе о художниках, здесь физического влиянья языка, фонетики, строенья речи и прочего несоизмеримо больше, чем воздействия идей или мировоззренья. Эти влиянья всегда вторичны и больше касаются и людей второго плана, людей общества и ценителей, окружающих искусство разговорами и писаньями о сказанном и написанном, чем самих мастеров. Над художниками же всегда будут иметь силу вещи осязательные, как признаки повеленья и состоянья, как это было и с Рильке, на кото-рого сильнейшее влиянье оказала Франция и французы, а не какие бы то ни было новые общие места, допускающие легкий перевод с языка на язык и, на этот раз, изложенные по-французски.
А факт физического влиянья английской поэзии на нашу классическую (и на позднейшую немецкую и французскую, как я затем убедился) показался мне таким разительным, что я подумал, что английская-то поэзия и есть поэзия, и в европейской истории после Возрожденья занимает то же место, что Греция для античности.
А потом пошли годы лишенья. Мы все уступчивей поступались знаниями, навыками и влеченьями. Мало-помалу все забывалось, и я еще немного знал по-английски, когда переводил слишком мной переоцененного Свинберна, и уже не знал языка, и в помощь подлиннику должен был заглядывать во французский его перевод, когда через четыре года перевел Бен Джонсонова Алхимика5.
И вот должно было случиться, что я попал в Лондон как бы во сне и даже не успев толком опомниться, как раз в такой момент, когда я не только не помнил ничего из только что названного, но в отличье от всех лет и месяцев моей жизни уже больше не хотел и не мог хотеть ничего, ни жизни, ни заграницы, ни поэзии и провел три дня на Russel street, которой тогда не видел, а теперь вижу как перед глазами6.
Вероятно, в подспорье роману, который я буду писать долго и на который не проживешь, я займусь переводами, в частности с английского7. Если тебе не будет трудно и эта книга не слишком дорогая, пришли мне, пожалуйста, по почте английскую антологию: Albatross book of living verse, edited by L.Undermeyer8. Но это абсолютно не обязательно, я могу обойтись и без нее. Или если у тебя под рукой есть сборник с лучшим отбором, можешь заменить по своему вкусу.
Я хотел занять тебя кое-какими рассказами из нашей жизни, а вдался в отвлеченные материи. Сделаю я это в следующий раз, в письме к тебе или папе, обе открытки которого получил и за которые ему и маме от меня и Зины большое спасибо. У нас все в порядке. Хорошо все и у Жени, но этого в двух словах не скажешь, и отложим до следующего посланья.
Мне очень хочется, не ограничиваясь поклонами, сказать что-нибудь твоему мужу, и если я этого не делаю сейчас, то не оттого, что меня останавливает взаимное незнанье, а оттого что уверен в нашей будущей встрече и не хочу предварять живых радостей условным их предвосхищеньем.
Так-то вот, Лидок.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Речь идет о фотографии сына Лидии Майкла Слейтера.
2 В письме 12 мая 1937 Пастернак писал отцу о своей работе над романом: «К тому, что если из-за разделенности с Женичкой и с вами, и непокладистости Жени я никогда не буду и не могу быть счастлив, ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накопляющейся рукописи, которая опять, после многолетнего перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным, закономерно распространяющимся, живо прирастающим, точно та
вегетативная нервная система, расстройством которой я болел два года тому назад, во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне отсюда возвращается. Помнишь мою вещичку, называвшуюся «Повестью»? То был по сравненью с этой работой, декадентский фрагмент, а это разрастается в большое целое, с гораздо более скромными, но зато и более устойчивыми средствами. … Мне все время в голову приходит Чехов, а те немногие, которым я кое-что показывал, опять вспоминают про Толстого. Но я не знаю, когда это напечатаю, и об этом не думаю (когда-то еще напишу?)» (там же. С. 174).
3 См. об этом в письме № 744.
4 См. коммент. 4 к письму к № 766.
5 Пастернак переводил трагедии А.-Ч. Суинберна в 1916 г., комедию Бен Джонсона — в 1919-м. Но здесь дело в трудности архаического языка Бен Джонсона в отличие от поэтического языка Суинберна.
6 В гостях у Ломоносовой, жившей недалеко от Russel street, одной из центральных улиц в Лондоне.
7 «Я сейчас много перевожу, — писал Пастернак Ломоносовой 14 апр. 1936, — кого и что придется. Тут и какой-нибудь грузинский поэт или кто-нибудь из революционных немцев, и Верлен, и французские символисты, и Ганс Сакс XVI века, и кто-нибудь еще. Между прочим займусь и англичанами для одной антологии, еще не знаю кем, вероятно, Китсом, Байроном, может быть Влеком, может быть даже Спенсером» («Минувшее», № 17. С. 402).
8 Антология современной поэзии. Альбатросовская серия. Составитель Л. Андермайер. Эта книга — Серебряная антология английской поэзии Albatross book, присланная Лидией, сохранилась в числе немногих любимых книг в кабинете Пастернака в Переделкине.
1938-1940
771. РОДИТЕЛЯМ
6 января 1938, Москва
6.1. 38
Дорогие мои, с новым годом!
Здоровья и долголетия вам. Как, по смыслу всего совершающегося и по всему, что я чувствую, надо, необходимо, чтобы вы жили еще долгие годы, чтобы через какие-то близкие и более короткие годы я вас еще увидел и все вам рассказал! Это мое каж-додневное обращенье к судьбе, самое мое робкое, самое суеверное, самое заветное пожеланье и заклятье.
Я всегда хочу писать вам и с вами разговаривать. За последнее время было много поводов, по особенному усиливавших эту потребность.
Я наконец в Лаврушинском, то есть, иными словами, та последняя, и самая бесформенная часть старого инвентаря, остававшаяся на Волхонке от двукратной распродажи библиотеки, Шуриного и Женина выдела и всевозможных переездов и перемещений, — сдвинута, освобождена от хлама и в каком-то порядке вместе с моею рухлядью разделена между Переделкиным и моею новою квартирой.
Я снова до основанья, нет, до последней бумажки пересмотрел и ощупал руками разновременные свидетельства почти что шестидесятилетнего существованья, если начать счет с комплектов «Артиста», снова в порядке прошедших передо мной1.
Я один около десяти дней подготовлял вещи к переезду. Обстановка подобной же работы, проделанной вместе с мамой на Мясницкой в 11-м году, все время приходила мне на память2. Ус-ловья обеих, как и объекты забот в обоих случаях — несравнимы. Это точно два сходных случая в двух разных, далеко друг от друга отстоящих веках.
Ваша жизнь прошла предо мной при этом, твоя, мама, и папина. Какое чувство гордости охватывало меня при этом не раз и не два, как, во всем немногословьи, становилось мне ясно, что только эта жизнь и состоялась и имела место, завидно достойная, честная, реальная, до последней одухотворенности отмеченная талантом, удачами, счастливой плодотворностью; как ничего не было потом прибавлено к ней; как самое большое, что я потом мог сделать, это сохранить неопороченным на некоторой высоте то доброе имя, которое готовым получил от вас с более широким, свежим, значительным и счастливым наполнением.
Спасибо за твое последнее письмо, папа. Простите оба за такой запоздалый ответ. Радость, о которой я так расплывчато и неопределенно писал в своем, была бы не по возрасту аффектированной и близорукой, если бы я относил ее к близкому ожиданью ребенка. Скорее она коренилась в уверенности, что все когда-нибудь облегчится и устроится, что некоторые мечты и необходимости (вроде свиданья с вами), без которых моя жизнь не могла бы назваться жизнью, придут и осуществятся; и вы правильно поняли, что этот образ мыслей, при котором единственно я и могу существовать и работать, мыслим только вне города, где он ежедневно внушается и поддерживается природой и чистотой ее примера.
Но мальчик родился, милый, здоровый и, кажется, славный. Он умудрился появиться на свет в новогоднюю ночь с последним, двенадцатым ударом часов, почему, по статистике родильного дома и попал сразу в печать, как «первый мальчик 1938 года, родившийся в 0 часов 1 января». Я назвал его в твою честь Леонидом.
Мне хотелось написать вам 31 -го, после того, как я отвез Зину в больницу, но этого не вернуть, этот момент я упустил. Я встал в пятом часу утра, в сильный рождественский мороз, несколько отвыкший от нынешней Москвы и как бы чужой ей, новоприезжий. Давно-давно мне не случалось вставать так рано, и я с наслажденьем прошелся домой пешком, с бывшей Николо-Ямской (за Землянкой) в Лаврушинский, где Третьяковская галерея.
Я не представлял себе, что столько народу встает и зажигает огонь в такой час, и нашел много старого, знакомого и примиряющего в этих утренних наблюденьях. Людей художественной складки всегда будет тянуть к бедным, к людям трудной и скромной участи, там все
