каменный. Но это, верно, и у вас, и он не исключенье.

У Оли все, насколько можно судить из письма, по-прежнему. Но тетя Ася, оказывается, утрачивала зренье почти до слепоты, и вот ей сделали операцию, и она прозрела и видит!! Вынутый хрусталик заменили искусственным, ты подумай! Нет смысла пересказывать ее письмо, но весь дух его находится в согласьи с наступившею весной и каким-то просветленьем… У ней эти два года были еще какие-то личные драмы2. Тут же и прокляли они меня. А теперь, оказывается, и не проклинали. Ну, словом, проклятье кончилось. После двух лет черного беспросветного мрака блеснуло солнце. И так со многими. Видимо, это не относится к Сашке, но письмо ее — полно энергии, драматизма и дышит любовью и экзальтацией. А пишет она так талантливо, что ей нельзя ответить равноценно.

Да, так Ваши письма… Я две ночи не спал, проводя параллели между тем вашим двадцатипятилетьем и нынешним пятидеся-тилетьем3. И разумеется ограничился телеграммой умышленно, чтобы не дать расходиться чувствам. Тема слишком громадная и волнующая.

И вот ведь, я не знаю вашего житья-бытья, и точно вижу его перед собою. Я не помню, не писал ли я вам уже этого прошлой осенью, но все вы, несмотря на самостоятельность Лидиного дома, несмотря на прямую, непроизвольную драгоценность вас обоих Для меня, — все вы, говорю я, вращаетесь в моем сознаньи вокруг обоих Жониных и Фединых детей, как вокруг центра. Не знаю почему, но мне кажется, что это их история, и от мысли, что главные действующие лица — они, сердце у меня сжимается от боли и жалости, и они мне дороже, чем я сумел бы объяснить это себе или вам. Точно и я как-то к этому причастен, точно, если бы я стал анализировать свое чувство к ним, или его происхожденье, я бы где-то в глубокой дали прошлого, когда сама Жоня была еще Аленушкой или даже Леней, нашел бы Рильке, а потом роман с Марбургом и т. д. и т. д…. И конечно, папину мюнхенскую академию, и мамина Лешетицкого…4

Разумеется, мне страшно хочется повидаться. Но пустят ли меня! Кроме того: как быть с жизнью? Пусть я и перевожу только все последние годы, — и в переводах бывает мелочь и крупное. В начале года я взялся за Гамлета, и к началу апреля перевел два с половиной акта (т. е. половину), а весь апрель пришлось заниматься посторонними вещами. Надо бы это доделать. Это для театра. А когда я с этим справлюсь? Ведь я пока набрасываю совершенный черновик. Но мы увидимся. Не надо только думать об этом, торопить друг друга и нервировать.

Переводов Шекспира, в частности, Гамлета, наверное, не меньше 15-ти. Несколько сделано и совсем недавно. Я вообще не люблю порицать работы прошлого. А Шекспира у нас, вплоть до последних опытов (Радловой и Лозинского, очень хороших поэтов5) переводили так разнообразно, т. е. с разными, взаимно возмещающимися удачами, что в новых переводах, особенно Гамлета, никакой надобности нет.

Но если из снобизма или еще почему либо, ко мне настойчиво обращаются с таким предложеньем, то отчего мне не воспользоваться этим театральным капризом даже без надежды сравняться с предшественниками. Ибо это дает оправданье для отлучки в Шекспира и погруженья в него. А пребыванье в нем, т. е. замедленное чтенье, само по себе ни с чем не сравнимая драгоценность. Ах Шекспир, Шекспир! Даже в переводах! Что же сказать об оригинале! Но кому я это говорю? Вы-то все это лучше нашего знали. А места, ставшие поговорками и слышанные всеми в детстве в старых переводах, — и мною например, от папы, как звучат они в ушах и кажущейся есте-ственностью сопротивляются какой бы то ни было замене!..

Укоренившееся ваше молчанье, особенно девочек, уже стало пугать меня. И как раз в тот день, когда я решил запросить телеграммой о вашем здоровьи, я встретил Павла Давыдовича в театре на возобновленной Норе (с Гиацинтовой6), и он сообщил мне свои свежие вести о вас.

Значит, ты еще пишешь, папа? Что за молодец! И какой у тебя ровный почерк!

Итак, пока до свиданья, дорогие мои. Крепко-крепко целую маму.

Если я скажу вам, чтобы вы не писали так много Женичке или Шуре или мне, вы обязательно будете искать в этом какой-нибудь цензурной иносказательности или чего-нибудь в этом роде. Но клянусь вам Лениным здоровьем, что я говорю это без всякой задней мысли, как десять и пятнадцать лет тому назад, и как говорил всегда: мне просто больно от сознанья, что вы так много в это вкладываете души и мы так мало этого стоим. Читаешь, перечитываешь и не знаешь, чем на все это ответить?

Так до свиданья же, и чур: жить в здоровьи и терпеливой вере, и друг друга не волновать, а там видно будет, с Гамлетом или без Гамлета. Главное, — спокойно. Ах, как страшно, что тогда я был слегка свихнувшись7. Ваш Боря

P. S. Но без писем не оставляйте.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 В марте, посылая родителям фотографию Ленечки, Пастернак писал: «От Ленечки ушла няня. На прощанье она с ним снялась (она и сама немногим старше Женечка, ей 17 лет) и одну из карточек подарила нам. Пользуюсь случаем показать его вам. По-моему у него наша семейная мур-ластость. Часто он мне напоминает то папу, то Жоничку (в его возрасте). Кроме того у него привычка вертеть ухо (как у мамы) и складывать пальчики правой руки в триперстие, точно для благословенья, как по рассказам папы, делал в его возрасте я. Так вышли они у него и на фотографии. Все на нем, кроме ботинок, Зининой работы» (там же. Кн. И. С. 196).

2 Гибель И. Г. Франк-Каменецкого под колесами грузовика.

3 Родители отмечали 27 февр. 1939 г. свою золотую свадьбу. Борис писал: «Тогда к дню свадьбы наших я начал было письмо, но почувствовал, что ему конца не будет. И правда, я как перед глазами увидал их двад-цатипятилетье (14-го февраля 1914 г.), и пошли воспоминанья и соображенья. И я намеренно ограничился телеграммой. Но пусть кто-нибудь из вас, т. е. ты или Жоня, опишете нам, как прошел этот день и как провели его папа и мама». Текст телеграммы: «В восторге от великолепной пяти-десятилетней совместной жизни, восхищен, праздную, поздравляю вас, наших дорогих, любимейших. Желаю вам здоровья, счастья, долголетия от всех нас = Борис» (перевод с англ. — Борис Пастернак. Письма к родителям и сестрам. М., НЛО, 2004. С. 717). Это событие было скромно отмечено серым дождливым днем в кругу семьи в маленькой квартирке в Лондоне. Навестить стариков пришли только булочник, прислуга и соседка с маленькими букетиками. Внуки Чарли и Аленушка, одетые принцем и принцессой, были самым светлым впечатлением довольно грустного в целом дня. Воспоминания невольно уносились в Москву 1914 года, когда празднично убранная квартира на Волхонке наполнялась гостями и поздравлениями. Утро того дня было запечатлено на знаменитой картине «Поздравление», где изображены все четверо их детей, пришедших с подарками в руках приветствовать родителей.

4 То есть 1880-е годы жизни родителей, время их обучения: отца — в Мюнхенской академии, матери — в Вене у профессора И. Лешетицкого.

5 Перевод М. Л. Лозинского был опубликован в 1933 г., А. Д. Радло-вой — в 1937 г.

6 В Театре рабочей молодежи, где в спектакле по пьесе Г. Ибсена «Нора» главную роль исполняла С. В. Гиацинтова, дочь бывшего инспектора Училища живописи В. Б. Гиацинтова.

7 Имеется в виду несостоявшееся свидание летом 1935 г.

784. В. В. ВЕРЕСАЕВУ

20 мая 1939, Переделкино

20. V. 39

Дорогой Викентий Викентьевич!

Моему свинству нет оправданья, и Вы совершенно правы, давая мне это понять приложеньем марок для ответа1.

Лестным своим порученьем Вы поставили меня тогда в глупейшее положенье2: с просьбой об отзывах должен был бы обращаться к Вам я, а не наоборот, и если я ничем этого не доказал, то только оттого, что помимо глубокого моего уваженья лично к Вам, меня всегда останавливали представленья об общем ходе нынешней жизни и досугах каждого из нас.

Безусловное преимущество Вашего сужденья сказалось бы особенно в Добролюбовском случае, в виду философского фраг-ментаризма его стихотворений, в каком-то отношении напоминающих досократовскую Грецию и Гёте, два мира, которым посвящали Вы свои вдохновенья3.

Именно это я и говорил Вам в тот раз по телефону, когда к сожаленью слова мои относило в сторону или не доносило до Вас.

8 стихах Добролюбова (и на современный слух) остается ценным то, чем он дорожит больше всего и к выраженью чего возвращается с учащенным упорством: понятье силы (непротяженного движенья), философскую первичность которого он чувствует с большой глубиной и умеет сделать доступной ощущенью. Без любви к природе и какой-то своей натурфилософии не бывает творчества, а тут эта скрытая вера всякого воображенья становится исключительным предметом особой одержимости и фанатизма, мыслящего, хотя и исступленно, но без ошибок. Идея

«незримой бури», заключенной в покое цветенья4, это ведь не только образ, но и утвержденье, в отношении органической жизни бесспорное, т. е., это образ действительного образа. В этом смысле одухотворенность Добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней.

Больше других мне понравились номера 3,4, 6 и места в «Ленинграде»5.

Крепко жму Вашу руку и страшно, страшно жалею, что был занят и не мог попасть на Илиаду6.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: «Быть знаменитым некрасиво…». Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 338).

1 Письмо В. В. Вересаева 17 мая 1939 : «Уважаемый Борис Леонидович! Месяца три назад И. А. Новиков передал Вам для просмотра стихи Ал. Добролюбова. Очень прошу Вас возвратить их мне обратно. Чтоб Вас не затруднять, прилагаю конверт. С приветом В. Вересаев».

2 В. В. Вересаев обратился с просьбой к Пастернаку высказать свое мнение по поводу нескольких стихотворений поэта начала XX в. Александра Добролюбова, которые он, вероятно, хотел напечатать.

3 Вересаев много занимался переводами древнегреческой литературы; в альм. «Писатели — Крыму» (М., 1928) рядом со стих. Пастернака «Прощание с романтикой» («Двадцать строф с предисловием») были напечатаны «Гомеровы гимны» и отрывки из Гесиода, отдельными книгами выходившие в 1926 и 1927 гг. Переводы Вересаева стих. Гете публиковались в выходившем под его редакцией альм. «Наши дни» (1922, JSfe 1; там же впервые напечатано «Детство Люверс» Пастернака) и в еженедельнике «Московский понедельник»