(12 июня 1922), в котором печатался и Пастернак.
4 Имеются в виду образы первого стих. Добролюбова из цикла «Яблонь в цвету»: «Как буря, блистает весенний убор, / Красота все миры озарила, / Из точек нежнейших тончайший узор, / В нем блещет могущества сила».
5 Пастернаку была послана машин, цикла из 5 стихотворных и прозаических отрывков «Яблонь в цвету» и прозаический отрывок «На улицах Ленинграда». Пастернак отметил: JSfe 3 — «Я хочу быть точным почти фотографически…», 4 — «Цветок» и 6 — «Итак, мы подходим к настоящему морю сил…».
6 Имеется в виду чтение Вересаевым своего перевода «Илиады» Гомера.
785. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
15 июля 1939, Переделкино
Ну как Жоня и Федя? Собираются ли они в Америку?1
Вот уже две недели, что я на даче. Я уже писал тебе, что в том же Переделкине, местности, занятой дачами писателей, я взамен своей прежней, слишком большой и находившейся в лесу, перешел в другую, меньшую по размерам и солнечную, выходящую на поле2.
Переезд совершался без меня. Полтора месяца Зина своими руками и силами обживала и устраивала дом и ходила за огородом, таким большим, что нам едва с ним справиться.
Здесь чудесно. Мне с первого дня хотелось написать тебе. Очень больно, что ты не можешь этого видеть. Я боюсь, что мой восторженный тон огорчит тебя: не тем, чтобы сознанье моего счастья могло тебя опечалить, — такая глупость немыслима: но может быть ты подумаешь: вот он успокоился; чтобы рваться вдаль, надо быть чем-нибудь недовольным; едва ли нужны мы ему: от добра добра не ищут. И вы решите, что к мысли о поездке к вам я охладел.
Но одно к другому никакого отношенья не имеет. Скорее наоборот. Чем лучше моя жизнь, тем сильнее желанье быть с вами и разделять ее3.
Но всерьез, без всяких преувеличений и натяжек: это именно то, о чем можно было мечтать всю жизнь. В отношении видов, приволья, удобства, спокойствия и хозяйственности, это именно то, что даже и со стороны, при наблюдении у других, настраивало поэтически. Такие, течением какой-нибудь реки растянутые по всему горизонту отлогости, в березовом лесу с садами и деревянными домами с мезонинами в шведско-тирольском коттеджепо-добном вкусе, замеченные на закате, в путешествии, откуда-нибудь из окна вагона, заставляли надолго высовываться до пояса, заглядываясь назад на это, овеянное какой-то неземной и завидной прелестью поселенье. И вдруг жизнь так повернулась, что на ее склоне я сам погрузился в этот виденный из большой дали, мягкий, многоговорящий колорит.
Замечательно (и большое счастье), что это не собственность. Но в аренде или найме я завишу от организации, ведающей дачами, не больше, чем зависел ты от Художественного Общества или Училища Живописи4. Я хочу сказать, что коллектив, которому я матерьяльно подчинен, действительно, не в идее, по семейному
близок и часто даже ближе родства, как, наверное, временами, могли быть интимно родственнее тебе чем тетя Роза или Инди-дя5, — Н. Н. Ге или Серов. Месячную плату за пользованье домом (тут тоже, величиной в твою мастерскую, двусветный кабинет, giebelartig* во втором этаже, с тройными рядами окон во всю стену с обеих сторон, представляешь себе), месячную плату за дачу я просрочил более, чем на год, и мне даже не напоминают. Но ты не беспокойся, осенью у меня будет возможность погасить все, такого рода, задолженности.
Нынешние мои соседи, мои лучшие, вообще, друзья. Я назову их, потому что у них есть имя за границей, и если не вы, то девочки, если они следили за советской литературой, хотя бы по переводам, могли слышать их имена. Это К. Федин и Всеволод Иванов. Второй стихийно-талантливее многих, первый, при таланте, — всех благороднее и культурней. Кстати, он — директор Литературного Фонда, учрежденья, заботящегося об имущественной стороне существованья литераторов. Он, так сказать управитель Переделкина, дома в Лаврушинском и множества санаторий, в одной из которых, в Крыму, находятся сейчас Женя с Женич-кой. Но начальственность его чувствуется не больше, чем какой-нибудь ректорат проф. С. Н. Трубецкого в университете. Это все очень свое, и без аффектаций. — Мне пришло в голову прислать вам (т. е. Жоне) одну его повесть. Во время войны он оказался в Германии и был интернирован в качестве военнопленного. Так вот, повесть об этом6.
Письмо без конца. Я еду сейчас в город. Прощаюсь впопыхах. На днях напишу толковей и законченней. Крепко вас обнимаю. Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Л. О. Пастернак 9 мая 1939 писал сыну о решении Федора Карловича и Жозефины переехать в Америку, где они получат гражданские права и возможность работы: «Ты можешь себе представить, что за этими тремя словами — какое содержание» (там же. Кн. И. С. 200).
2 Дача на краю поля стала пристанищем Пастернака на все последующие годы. Там он скончался 30 мая 1960 г., и этот дом стал его мемориальным музеем.
3 В письме 12 июня 1939 Пастернак писал отцу: «Думать о том, чтобы получить позволенье повидать тебя на общих основаньях, без примененья
* в виде мансарды под острой крышей (нем.). 155 чрезвычайных просьб и усилий, кажется, пока немыслимо. Вот почему исполненье этой мечты, от которой я не отказываюсь и не могу отказаться, надо временно отложить. На какой срок, — естественно спросишь ты. Можно было бы ответить просто: на тот срок, когда я решусь прибегнуть к таким экстраординарным ходатайствам» (там же. Кн. II. С. 202). Отказ на просьбу о поездке к родителям на общих основаньях требовал личного об-ращения к Сталину. Замена в это время Бжова на Берию позволяла надеяться на конец террора и некоторую либерализацию.
4 Л. О. Пастернак жил в казенной квартире, предоставлявшейся ему Училищем живописи как преподавателю.
5 Сестра и брат Леонида Осиповича: Р. О. Шапиро и А. О. Пастернак.
6 Имеется в виду автобиографическая повесть К. А. Федина «Я был актером» (Л., 1937).
786. Л. Л. и Л. О. ПАСТЕРНАКАМ
10 октября 1939, Переделкино
Дорогие, дорогие мои!
Это — первое письмо, что я — по разным причинам, — в состоянии написать вам после смерти мамочки1. Она перевернула, опустошила и обесценила мою жизнь и разом, точно потянув за собой, приблизила к могиле. Сейчас я не могу рассказать о горьких странностях, которые стали твориться со мной и вокруг меня вслед за этим ударом2.
Он меня в час состарил. Налет недоброты и хаотичности лег на все мое существованье, меня не оставляет рассеянная пришибленность и одуренье от горя, удивленья, усталости и обиды. Это мой траур, которого у нас не носят, и мои извещенья, которых у нас не дают. Все валится у меня из рук, и я ловлю себя на том, что забываясь, кажусь себе папочкой, вскрикиваю и плачу, и чувством этого мнимого сходства притупляю остроту нашего непосильного нестерпимого разъединенья.
Дай Бог мира и счастья вам всем, вашим детям, домам и домашним. Не знаю, как благодарить тебя, — руки тебе целую за твою память, дорогая драгоценная Лида, чудная сестра моя, — я знаю, чего должно было тебе стоить в те часы вспомнить нас и написать сквозь это море слез3.
Когда-нибудь, когда мы увидимся — (но что я говорю? нет мамы, которая была и есть все вы, все мы)…
Ну, прощайте. Живите, поддерживайте друг во друге жизнь, берегите папу, — милый, родной, мой замечательный отец, гордость моя и зависть навсегда, через годы и годы этой дикой бездонной разлуки, вечный пример мой, творческий, упоенный, несокрушимый…
Живите, живите, ибо, кто знает, счастье встречи может все-таки будет ниспослано нам.
Ваш Боря
Конечно все кругом, в особенности же Шура и Женя просили написать о них и слить выраженья их безутешности с вашими и моими. Только крайней затрудненностью переписки объясняется молчанье даже в таких исключительных случаях утраты самых близких. Тут надо бы сидеть и вспоминать отдаленнейшие и драгоценнейшие мелочи из мамочкиной жизни и ими делиться, а ты сведен к самым общим местам общепонятным и никому не нужным, оскорбительным и холодным.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Датируется по штемпелю на конверте.
1 Р. И. Пастернак скончалась 23 августа 1939 г. от кровоизлияния в
мозг.
2 Среди этих «горьких странностей» был, в частности, арест Ариадны Сергеевны Эфрон 27 августа 1939 г.
3 Открытку Лидии 25 авг. 1939 о смерти матери Пастернак всегда носил с собой вместе с письмом от Рильке, как «самое дорогое», как он надписал этот конверт. «Вчера мы ее хоронили (крематорий) — Боже мой, как это можно быть в состоянии писать это — бедные, родные мои вы тоже — но мы тут, где каждый предмет и каждая минута дня пропитана ею насквозь — бедный, бедный папочка!» (там же. Кн. II. С 209).
787. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
14 октября 1939, Переделкино
Вчера, на другой день после отправки моего письма к вам, пришла твоя открытка. Страшно сказать, но я обезумел от радости, увидав ее, так мало рассчитывал я на полученье вестей от вас в будущем и такой непосильной новостью оказалось для меня существованье без мамы. Меня не оставляло ощущенье бездомности, остановившегося времени и конца, как в холода, непроглядно черными осенними вечерами, и в эту атмосферу явилась твоя
* Авторская ошибка датировки.
открытка, напомнившая мне, что ты еще есть и как пряма, тверда и мужественна твоя рука, твой почерк.
Конечно, достаточно было одной смерти мамы, — и это не нуждается в анализе, — чтобы подкосить меня. Но эта весть упала еще и на подготовленную почву.
Я смертельно устал от жизни, от ее трескучей и торжествующей глупости, от ее хвастливых видимостей, считающихся оче-видностями, от ее ненасытности.
Уже в позавчерашнем письме я писал, что должно пройти некоторое время, пока я свыкнусь с этим страшным просчетом своих надежд (я ведь так верил в свиданье с мамой), и определится новое, грустная глава нашей повести, — глава без мамы. Когда я с ней освоюсь, можно будет легче и больше писать.
Я тебе посылаю летнюю карточку Ленички. Когда надо мной поседело небо и во все концы простерлись пустота и беззвучье несуществованья, он (при Шуре, Жене и других, не говоря уже о его собственной матери и всех членах домашней каждодневнос-ти) — он был единственным звуком среди этого бреда, единственной связью со святостью и благородством жизни, единственным, что я подхватил на руки, с чем ходил и что обливал слезами.
Мне всегда казалось, что он чем-то в тебя. Прокофьева, видевшая его летом и которая знает и помнит тебя, нашла, что у него твоя
