о чудо, Бог не выдал, свинья не съела! Стало возвращаться и это, мировое, здоровое, воскресло и вызывает тайное и всеобщее умиленье, скрытное и суеверное, как запретная (и самая сильная) любовь, — молодцы англичане, что ты скажешь! Но ведь еще рано, что еще будет, однако, вместе с тем и не рано, потому что обо всех дорогих я знаю, что они есть на свете, и это солнцем встает каждый день над этой зимней жизнью в лесу. Очень странно, что на этом обрываю письмо, писать можно было бы без конца, но напиши со своей стороны и ты, как и что, прошу тебя.

P. S. Напиши мне, пожалуйста, обо всех, о тете, о Клариной и Машуриной семье (кланяйся им, пожалуйста), о себе и о своих работах. Тебе, должно быть, очень трудно сейчас, не правда ли, — сужу по нашим затруднениям. А Гамлет начнет окупаться только года через полтора после постановки4.

Вышел сборник моих переводов, выбор случайный, больше половины — вещи безразличные для меня, но среди них, между прочим, и очень важный для меня Верлен, послать ли тебе?5

Напиши хоть открытку, что ты и тетя живы!

Твой Б.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по почтовому штемпелю.

1 «Один советский гражданин», как писала О. Фрейденберг, так толкнул ее, влезая в трамвай, что она разбила себе лоб, получила сотрясение мозга и перенесла операцию (там же. С. 182).

2 Регулярные поездки в город объяснялись шедшими во МХАТе репетициями «Гамлета», во время которых вносились новые изменения в текст перевода.

3 По новым законам о военной обязанности у Е. Б. Пастернака, которому исполнилось 17 лет, не оставалось времени для поступления в университет. Он намеревался за полгода кончить десятый класс и сдавать вступительные экзамены зимой.

4 Надежды на постановку «Гамлета» не оправдались, спектакль не был поставлен во МХАТе из-за начавшейся войны.

5 Дарственная надпись на книге: Борис Пастернак. Избранные переводы. М., 1940: «Дорогой сестре Оле с обычным у близких чувством нежности, вины и недоуменья перед быстротою жизни. От Бори. 15.11.1940. Переделкино».

823. Н. ТАБИДЗЕ

23 декабря 1940, Переделкино

23. XII. 40 Дорогая Нина!

Простите, что пишу Вам второпях. Спасибо за письмо. Как-то всегда так выходит, что когда я бываю чем-нибудь озабочен, удручен или рассержен, Вы вдруг вспомните обо мне, и я чувствую себя тогда не таким одиноким.

Затем главное. Ничего дурного о Тициане я не узнал, напротив, не было случая, чтобы мне не рассеивали моих опасений уверенно, горячо и определенно. Леонидзе убежден, что он жив и что его собираются освободить.

Теперь о другом. Легко могу себе представить, как Вам должно быть трудно, если затрудненья испытываем мы все кругом. Именно эта надежда суметь быть Вам полезным заставила меня все время откладывать переписку с Вами. Но Вы не поверите, в каком черном теле стали нас всех держать. Это не может продолжаться вечно. Я думаю, в новом году обстоятельства сложатся у меня удачнее, то есть как бывало прежде.

Я живу с Ленечкой на даче, а Зина с мальчиками в городе. Два раза в неделю утром я езжу по делам в город с утренним поездом 6.54, то есть встаю за два часа до рассвета. Пишу Вам как раз накануне такой поездки и оттого эти строки такие торопливые и не-живые. Между прочим, эти выходы из дому на исходе морозной зимней ночи доставляют мне много радости и полны прелести, потому что напоминают детство и школу. Меня донимают все большие и большие стесненья, нелепости, таинственные абсурды, многозначительные недомолвки и, главное, пропасть немолодого и, следовательно, тем более драгоценного времени, которое на все это уходит. Мое единственное утешенье — Художественный театр, который по близости, родственности, простоте и тонкости атмосферы может встать вслед за Вами, Паоло и Тицианом.

Никто еще моего Гамлета не осудил, но так как я житель той же планеты, на которой случаются неожиданности с Леонидом Максимовичем1 и другими, то что мешает какому-нибудь из «специалистов» или людей какой-нибудь другой категории, кото-рым я не угожу, объявить перевод вульгаризацией или сниженьем Шекспира, так же, как в прошлом году они бы упрекнули меня в идеализации и т. д., а тут недалеко и до обвиненья в хулиганстве. Никто не доказал, что все должны обожать меня и желать мне счастья. И так как «критические голоса» уже раздаются, то можно предсказать, что кончится и это, как все кончается. Правда, все это в каких-то секциях, редакционных отделах издательства и, короче говоря, на улице, но не в театре. В него-то я и езжу по утрам, в нем и провожу два раза в неделю полдня.

Крепко Вас и Ниту целую. Ваш Боря

Умоляю, простите за спешку; я этого письма не писал. При первой свободной минуте напишу настоящее.

Впервые: «Дружба народов», 1996, № 7. — Автограф (ГМГЛ, № 24950,17). 1 Леоновым.

824. Н. ТАБИДЗЕ

27 декабря 1940, Переделкино

27. XII. 40

Нина, с Новым годом! Я люблю Вас крепко-крепко, и когда Вы не находите следов этого в моих письмах, значит их писала усталость, отчаянье или торопливость. Я очень жалею, что написал Вам на днях второпях и между делом.

Сейчас я вернулся из города и от усталости засыпаю за письмом, хотя в то же время Вы все время перед моими глазами. Нина, Вы человек такой важности в моей жизни, что у меня иногда такое чувство, что я люблю Зину потому, что Вы мне это позволили.

Постепенно все в городе улаживается. На меня еще будут валиться всякие шишки, но в основе ко мне чудное отношение и, вообще, я, конечно, страшно счастливый человек.

Я это пишу Вам, так как знаю, что это счастье когда-нибудь разделю с Вами и с Тицианом, что мы как-нибудь вчетвером, с гостями еще когда-нибудь пообедаем всем пережитым, вкусно, в течение целой летней ночи, или нескольких, и будем друг у друга гостить, счастливо, утомленно, отдохновенно!

Тициан жив и где-то совсем недалеко, и ждать остается все меньше и меньше. Тициан — лицо коренное моего существованья, он бог моей жизни, в греческом и мифологическом смысле. Мне кажется, я не мог бы быть таким счастливым, так любить Вас, занимать такое место во времени и ждать еще так многого для себя впереди, если бы Тициан еще не предстоял мне.

Простите, Ниночка, что я так свободно фантазирую и орудую таким трудным, святым и кровным, как наша невымышленная жизнь. Честное слово, это не легкомыслие и я пишу сквозь слезы.

Итак, присоедините и мой горячий вздох к тому теплу, что Вы с друзьями надышали в новогоднюю ночь. Пусть это будет воистину встречей.

Ваш, самый преданный Вам и Ните и всему Вашему. Б. П.

P. S. В 1941 г. дела пойдут лучше — вот увидите. Вы, наверное, решите, что я выпил, а я еще не обедал и с 6 ч. утра до сего часа (тоже 6-ти) ничего не ел.

Впервые: «Литературная Грузия», 1966, № 1. — Автограф (ГМГЛ, 24950, 10).

825. Н. ТАБИДЗЕ

31 декабря 1940, Переделкино

31. XII. 40 Дорогая Нина!

Я рад, что свое сумасшедшее письмо успел написать и послать до получения Вашего. Там Вы найдете ответ на все Ваши опасения.

Милая, любимая моя Ниночка, не падайте духом. Воспользуйтесь первою служебного возможностью, чтобы приехать к нам с Нитою. Я думаю, в январе или к концу его я не буду оставлять Вас так бессердечно без всякой поддержки, как в последнее труд-

ное время. Про Тициана я думаю, что Вам писал. Никто пока не разубеждал меня.

В пятницу по возвращении из города я писал Вам, что считаю себя счастливейшим человеком1, а тою же ночью, с пятницы на субботу, Леня разбудил меня нечеловеческим криком, и я нашел его карабкающимся на краю кровати. Ему приснилась живая рука, хватающая его за ногу под одеялом. Несколько часов он кри-чал, как зарезанный, и его не было возможности успокоить. Около двух суток он ввалившимися, блуждающими глазами осматривался по углам, вздрагивал, боролся с сонливостью и отказывался сойти с рук на кроватку. Не раз, взяв его на руки, я оказывался не в силах совладать с собой и начинал плакать навзрыд, что производило на него оздоровляющее действие — жалость ко мне вытесняла в нем его животный эгоистический страх. Мне казалось: все это начало падучей или чего-либо мозгового на почве истерии. За три дня я похудел, состарился и сбился с ног.

Приехала Зина, ему лучше, он спит с нею в постели. А в то же время мне через день приходилось ездить в город, торговаться, заниматься вымогательством и требовать денег. За эту неделю я страшно устал. Сегодня 31-е, встреча Нового года, и опять я еду в город по делу, к тому же страшный мороз и у меня от предшествовавшего утомления разболелась спина. Но увидите, опять все будет скоро радостно и чудесно.

От души желаю Вам и Ните здоровья и счастья. У меня к Вам просьба. Если Вы можете иногда, помолитесь, чтобы Леничка был погрубее и не так чувствителен, что может быть страшнее зрелища детского страданья!

Крепко, крепко, крепко обнимаю Вас. Ваш Боря

Впервые: «Дружба народов», 1996, №7.— Автограф (ГМГЛ, № 24950,17). 1 Письмо n9 824.

826. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

4 февраля 1941, Переделкино

4. И. 41 Дорогая Оля!

Эти строки застанут тебя за повтореньем того оледененья, которое ты так замечательно описала, или вскоре после него. Напрасно ты думаешь, что я это говорю, чтобы сказать тебе приятное. Ты сама знаешь цену своим талантам и характеру, что же уди-вительного, если я так ценю каждый их знак.

Итак, спасибо за письмо, бывшее для меня полной неожиданностью. Мне казалось, что написать тебе, поздравить тебя с мамой с Новым годом и попросить насчет Ахматовой было у меня в идее и осталось неисполненным намереньем. Я не помню своего письма, и, несмотря на твои слова о нем, у меня ощущенье, будто ты угадала мои мысли и на них отвечаешь.

Не представляю себе, как вы живете, так все кругом затруднилось. Напиши мне искренне, как я этого заслужил, не нужно ли тебе денег.

Ты говоришь, что я молодец, а между тем и я стал приходить в отчаянье. Как ты знаешь, атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему1 кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны и пора одуматься. Петр I уже оказывается параллелью не подходящей. Новое увлеченье, открыто исповедуемое, — Грозный, оп-ричнина, жестокость2. На эти темы пишутся новые оперы, драмы и сценарии. Не шутя. Меня последнее время преследуют неудачи, и если бы не остаток какого-то уваженья в неофициальной части общества, в официальной меня уморили бы голодом. Ты сказала