битым стеклом. Я долго выбивал Адиково одеяло, которое посылаю тебе, но ты еще раз все вытряхни и выбей» (там же. С. 112). 3. Н. Пастернак объясняла свою просьбу: «Леня спит со мной на одной кровати в один метр шириной. Подтыкать нечего, так как укрываемся узким легким одеялом, которого не хватает на его и меня. … Просьба моя об одеялах и была потому, что я думаю головой, а не чем-нибудь другим, так как Литфонду была выслана даже телеграмма, чтобы выслали ребятам теплые вещи, и я без бушеваний думала, что ты об этой официальной просьбе знаешь, и попросила одеяла» («Второе рождение». С. 450).
2 «Мне предложили написать кое-что для Вокса, я, наверное, если Богу угодно, поработаю день-два на даче и, может быть, таким образом втянусь в общую работу и заработки», — писал Пастернак 30 июля 1941 (Письма Пастернака к жене. С. 111).
846. 3. Н. ПАСТЕРНАК
11 августа 1941, Переделкино
11. VIII. 41
Дорогая моя Зиночка!
Я совершенно один. Часто на даче так, как было три года тому назад осенью, когда я там все, что чувствовал, вкладывал в «Марию» Шевченко1. Меня переполняет тишина и прелесть леса, бла-годатность земного плодородья, суровость жизни, которую я веду. Иногда ее нарушает приезд Гаррика и Милицы Сергеев-ны. Я их очень люблю, они очень милы, но чужды мне в том главном отношении, в котором ты, как я, и так мне близка. Или какие-нибудь другие гости натрещат, натрещат, нанесут грязи, насыплют крошек и удерут, а ты за ними сам 2 часа убирай весь дом. Я скучаю по тебе и всему разрушенному нашему до сумасшествия, и так как это одиночество посвящено тебе и вам, то я внутри ревниво вспыхиваю, когда мне его нарушают. Я мог бы, наверное, писать что-нибудь очень свое, и жалко, что недостаточно смел, чтобы на все плюнуть и приняться за это (ты не думай: с войною и всем нынешним, но сильно и правдиво, как мне подсказывают глаза и совесть2). Тебя огорчит, что у меня пока все неудачи. Но деньги некоторое время еще будут. Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя забыли, а когда тебе говорят, что ты Любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это. Сейчас я попал в такое же ложное и дурацкое положенье, как когда все получили ордена а я нет, и ты была за меня в обиде и хотела писать Фадееву. Я знаю, что ты трудишься не покладая рук, и мне не стыдно, что я не могу перед тобой похвастать, что я так же усердно вру и получаю деньги за печатные пошлости, как ты работаешь в столовой. Ты знаешь, что я с таким же упоеньем работал бы рядом с тобой за дворника и что я со страстью и удачей тружусь над высокими материями вроде Гамлета, когда творчество так же бесхитростно в своей силе, как топка печей или уход за огородом. Но посмотрим. Не надо падать духом. Прошу тебя, напиши мне что-нибудь нежное. Обнимаю тебя. Твой Боря
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, on. 1, ед.хр. 61).
1 Поэму Т. Шевченко «Мария» Пастернак переводил осенью 1938 г. в Переделкине.
2 Имеется в виду намерение написать пьесу о войне. О заявке на пьесу см. в письме № 848.
847. 3. Н. ПАСТЕРНАК
17 августа 1941, Переделкино
17. VIII. 41. Дорогая моя мамочка, золотая, горячая, красивая, десять лет, как мы вместе, и я люблю тебя больше всего на свете, твои глаза, твой нрав, твою быстроту и ничего не боящуюся грубую и жаркую работу, кровно родную мне по честности и про-стоте, твой врожденный, невычитанный талант, наполняющий тебя с головы до ног, мой милый ангел. Как часто обстоятельства, чужие слова и встречи, особые мгновенья в природе, запахи травы и леса или мелочи жизни напоминают тебя в Трубниковском, или в Киеве, или Коджорах. Это лучшие мои воспоминанья, такие золотые, что они не оставили меня еще и не стали прошлым, это те сцены и страницы жизни чистой, звонкой, несравненной, ради которых я жил и живу все остальное время до них и ради них. Или вдруг наедет народ, Шура с Ириной и Гаррик с Милицей, и Рихтер1 сыграет этюд или 4-е скерцо, те самые, которые ты играла по возвращении с Кавказа, и всё в такой грустной, вновь облагороженной живости встанет предо мной, что меня ослепит тоска, и мне так захочется, чтобы все было тобою и ничего чужого не было и чтобы мне не мешали знать и помнить тебя и быть занятым только тобою. Милый ангел, целую тебя, вспоминаешь ли ты меня? Это первый раз, что я по-настоящему пишу тебе: Константин Григорьевиче не безразличный человек для меня, мне не страшно того, что я отдаю в его руки. Во всех же прежних случаях (а я писал тебе много и часто) мне было стыдно глаз цензуры или какой-нибудь другой случайности, и я ограничивался деловым перечисленьем фактов. Итак, о них. Адику стало в последнее время несравненно лучше, он весел, ест за троих, поправляется, пишет тебе (и, наверное, с полуторамесячным опозданьем ты получаешь его письма). У него не только не было горечи против обстоятельств твоего отъезда, но, наоборот, он удивлялся, как ты и я, хотя бы в мыслях, готовы были отправить Ленюсю без тебя со Стасиком, который, по его шутливым словам, меньше Лени. Их, как я тебе писал и телеграфировал, хотели перевезти в Плёс на Волге, когда немцы продвинулись вперед и началась бомбардировка Москвы. Но потом немцев остановили, бомбардировка ограничивается почти одною Москвой, не затрагивая окрестностей, и санаторий до сих пор в Балашихе. Теперь, когда я пишу тебе, немецкое наступленье возобновилось. Взят Смоленск, будущее темно и тревожно.
Людям с именами, с орденами и возрастом предлагают выезжать с семьями. Может быть, если он добьется удобных условий переезда, Гаррик заберет Адика к себе и с ним всем домом отправится на Кавказ. Без Адика он, конечно, не уедет. Неожиданно, не простившись и без моего ведома собрались и уехали в Ташкент Женя с Женей-мальчиком. Если мы с Костей Фединым и К. Г. Паустовским останемся в Москве, а не эвакуируемся в ваши края, мы будем жить в квартире на Тверском бульваре. Там целы окна, Ел. Петровна (работница) хорошая хозяйка, а в случае обвала во время налета из-под двух этажей мусора легче что-нибудь извлечь, чем из-под девяти. В последний раз, когда я с 11-го на 12-е дежурил в Лаврушинском на крыше, на моих глазах в дом попали две фугасные бомбы. Одною разрушило 4 квартиры в 1-м подъезде, в том числе Паустовских, другая попала в красный кирпичный дом налево, разрушив четверть его до основания: было пять убитых и 8 человек раненых. Еще раньше во всех квартирах выбиты стекла до одного. Меня торопят, Паустовский уезжает в город и оттуда к вам. Посылаю тебе, сколько могу, 400 руб. денег — своих. Вскоре что-нибудь, может быть, будет от Гаррика. Месяц тому назад такая же сумма (среди них 300 р. от Гаррика) послана была тебе в Берсут по почте3. Хотя угроза наступленья возобновилась, я только недавно наладил работу. Как ни смертельно тоскую я по вас троих, особенно по тебе, мне не хочется уезжать и как-то неудобно и страшно отрываться от событий. Мне кажется, так можно лишить себя доли будущего, если останешься жить. Впрочем, все это выяснится само собой. Обрываю письмо на полуслове. Можешь довериться Константину Григорьеви-чу: он отличный человек и замечательный писатель. Целую, найди способ написать мне с оказией. Получила ли ты теплое старье, что я послал тебе. Прощай, милая, милая, милая. Обнимаю Леничку и Стасика.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, on. 1, ед. хр. 61).
1 Святослав Теофилович Рихтер был учеником Г. Г. Нейгауза и некоторое время жил у него, тогда завязались его дружественные отношения с Пастернаком.
2 Надо: Константин Георгиевич Паустовский. Получив письмо и деньги, посланные с Паустовским, 3. Н. писала Пастернаку, что Паустовский рассказал: «что в союзе готовы тебя отпустить, но нужно тебе взять разрешение. Умоляю тебя, пойди, возьми разрешение и приезжай сюда скорее». В надежде на скорый переезд интерната в Чистополь, 3. Н. собиралась снять для Пастернака комнату («Второе рождение». С. 448).
3 Первое время интернат Союза писателей располагался в Берсуте-на-Каме, 28 августа переехал в Чистополь.
848. 3. Н. ПАСТЕРНАК
26 августа 1941, Москва
Дорогая тютенька, как я по тебе соскучился! Спасибо тебе за большое обстоятельное письмо, первое из Берсута, это когда гроза была и хворал Леничка1. Как ты живо и дельно пишешь, умная и родная моя! От тебя была телеграмма; услужливая и преданная тетя Наташа (лифтерша) решила не ограничиться «опуском» телеграммы в почтовый ящик и передала Халтурину (мужу Веры Васильевны Смирновой). Когда я был в городе, он был на службе. Потом еще раз по моему порученью спрашивали. Оказалось, они кому-то телеграмму передали для врученья мне на даче. Так я по сей день ее и видел! Я просто рву и мечу: как важно и дорого было бы для меня знать, что тебе надо. И еще в телеграмме! Одна надежда, мамочка, что переданное с Паустовским письмо и 400 р. денег тебя достигли. Вот еще тебе 400 руб., с этим письмом, которое повезет Р. М. Беленькая. Это опять только от меня
(не от Гаррика). Вчера получил очень теплое, разумное и интересное письмо от Адика. Ты уже ведь знаешь об улучшении его здоровья.
Тебя, наверное, приводило и снова приведет в раздраженье содержание (состав) моих посылок. Все наполовину ненужное тебе, наверное, старье. Но что же мне делать, если до сих пор у меня решительно не было денег! Все это не случайно и разрешится к лучшему. Я опять стал зарабатывать лишь в самое последнее время. Статью для ВОКСа приняли, я пишу им другую (хотя только по 200 р.)2. Написал несколько новых стихов для Красной Нови взамен тех, довоенных3. Хочу писать пьесу и вчера подал заявку об этом в Комитет по делам искусств4. Меня раздражает все еще сохраняющийся идиотский трафарет в литературе, делах печати, цензуре и т. д. Нельзя, после того как люди нюхнули пороху и смерти, посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и пр.
