в последнее время стал я спать по 6 часов в сутки, и никак не могу нагнать своих прежних 8-ми. Говорю с такой уверенностью, потому что у меня резко к лучшему изменилось настроенье и вообще все, за вычетом сна, улучшилось. И вот, если бы восстановился и сон (а он даже укоротился против того времени, что я к вам заходил), то с Божьей помощью все пришло бы в порядок. Хорошие симптомы: мне хочется выздороветь, хочется не головою и воображеньем, а всем нутром и телом, как бывает хочется есть; хочется выздороветь, хочется написать хорошую вещь, хочется жить хорошо; и вообще: я опять себя чувствую тем самым (без придаванья этому какой бы то ни было объективной цены, а лишь для себя, внутренне) кем, в лучшие свои минуты, чувствовал себя всю жизнь. И вот если бы только начать спать как следует, даю тебе слово, все пошло бы как по маслу.
Очень рад, что у тебя нашлись товарищи для прогулок. Гуляй, лазай по деревьям, загорай, мне хотелось бы, чтобы ты был сильным и мужественным, — не надо быть трусом. Если мама при этих словах улыбнется, то, во-первых, если я даже сам не таков, каким хотел бы тебя видеть в будущем, это не резон, чтобы мне не желать для тебя лучшего, нежели дали мне моя природа и воспита-нье. А во-вторых, это и неправда: мама меня знает только с одной, несколько своей, стороны: вырастешь, она может быть и сама тебе что-нибудь расскажет; или — я. Я только то хотел сказать, что у тебя есть все задатки быть тем, чем бы я хотел, чтобы ты был.
Ну я записался, хочу еще маме написать. Прощай, наслаждайся отдыхом, ешь побольше. Твой папа
Дорогая Женюра, спасибо за письмо. В разгар нездоровья, прочел пьесу Ломоносовой (ничего, думал будет хуже), и ей, также и за тебя, ответил1.
На душе у меня лучше, и все бы хорошо, если бы я больше спал.
Хотел поподробнее написать тебе о сужденьях врачей и о том, что я думаю предпринять в ближайшем будущем, но все это еще пока неясно из-за неудобств городской квартиры. Советуют до дачи полечиться гидротерапией, но для этого надо остаться в городе. Шура с Ириной дома хозяйствовать не будут (обедают на службе) — вообще все это неясно еще, т. е. об этом рано говорить.
Рад, что тебе на даче нравится и что собираешься работать. Деньги в середине месяца будут, оставлю их Людвиге Бенци-оновне.
О книжках Лена сговорилась с Зиною, и позволь мне на этот раз в эти дела не вмешиваться и даже их не касаться. Хотя я стараюсь ничего дурного в моем состояньи не замечать, все же стоит мне поднять какую-нибудь незначительную тяжесть или немножко взволноваться, как сейчас же начинается трепыханье сердца. Хочу верить, что это — временно. Будь здорова, еще раз за все большое спасибо. Поцелуй крепко от меня Елизавету Михайловну. Твой Б.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по содержанию.
1 Р. Н. Ломоносова прислала Пастернаку свою пьесу о Пушкине; 11 июня 1935 Пастернак писал ей: «Я не без страха начал читать «Дуэль». Вы раньше художественных вещей не писали, Вы не профессионал, у Вас нет подходящего опыта, все вероятья были против Вас, — и что же: Вас надо поздравить. В основном Вы с труднейшей Вашей задачей справились, Вы молодчина и живой бесстрашный человек. … Мне трудно судить о мере воплощенности исторических материалов в Вашей пиесе, о степени соответствия Вашего Пушкина тому образу, который могут дать его полное знанье и длительное изученье. Вообще — показать Пушкина на сцене задача не только непосильно трудная, но в некоторых отношеньях может быть и невозможная. … И одно я сказать могу с чистою совестью и должен. Вся эта сложная сумма данных (общественных, светских, дворцовых, политических, личных, душевных, семейных и пр.) претворена Вами в один неделимый факт человеческой трагедии с такой простотой и захватывающей сердечностью, которая сделала бы честь и изощренному художнику-драматургу» («Минувшее», N° 17. С. 370-371).
729. 3. Н. ПАСТЕРНАК
1-2 июля 1935, Париж Дорогая моя, Ляля моя, жизнь моя!
Не удивляйся, что не получала от меня писем. Я третий день ношу в кармане письмо к тебе, неоконченное и которого я не мог окончить. Все дни я был как в бреду и в страшной слабости не от обилия людей и впечатлений, а оттого, что, как я и думал, здоровье мое сильно ухудшилось в дороге. Вчера у меня был врач и дал мне кучу всяких лекарств, в результате чего я первую ночь сегодня спал по-человечески, около 8-ми часов. А до этого все пошло таким образом, что (с желудком, сердцем, сном и печенью) я был отброшен назад к тому состоянью, в каком меня видел Огородов1.
Всякий раз, как я начинал письмо тебе, у меня делалось голо-вокруженье и от волненья, и от слабости, и волей-неволей я откладывал перо. Все-таки было большой жестокостью со стороны всех (но не с твоей), что меня послали в таком состоянье. Не с твоей, т. е. ты в этом не виновата, потому что ты вторила с чужого голоса, ты ведь детка чудная, ты ребенок и ничего в таких случаях не понимаешь. Не могу изобразить тебе пытки валянья без сна в удушливых (пусть и роскошных) раскаленных вагонах. Второй класс (с границы) означает только мягкие сидячие места, а отнюдь не спальные. Границы (Польши и Германии, Германии и Польши) приходились на ночные часы. Приходилось подниматься, едва задремав, и пр. и пр. Наконец, с едой все шло, как и когда Бог пошлет, без системы, с недоеданьем (случайным) и перееданьем. В том состоянии, в каком я нахожусь, мне просто страшно пускаться в обратную дорогу, я приеду в таком упадке сил, какого и в год у нас не восстановлю. Ты только подумай: 3 месяца длится теребленье нервов и каждоночное недосыпанье, ведь это хоть кого с ума сведет.
Здешний врач сказал мне, что он берется поставить меня на ноги в 2—3 недели. Вчера (потому что вчера я еще был полубезумным, измученным недосыпаньями неврастеником) я не хотел об этом слышать. Сегодня же, даже не спрашиваясь твоего совета, я с радостью хотел бы воспользоваться такой возможностью, если она материально осуществима, т. е. если наше правительство даст мне для этого достаточно нужной валюты. Все это выяснит Щербаков2 через наше полпредство. Если меня согласятся денежно поддержать, я, значит, останусь тут отсыпаться и лечиться, если нет, я 4-го выеду с несколькими товарищами из делегации в Лондон и оттуда морем домой в Ленинград.
Золотой мой друг, что сказать тебе о Париже! Это прародина городов. Это целый мир красоты, благородства и веками установившейся человечности, из которого, как заимствованья, в свое время рождались всякие Берлины, Вены, Петербурга. Я массу расскажу тебе всякого, золото мое, когда приеду, в письме же не хочу тратить слов на описанье, потому что боюсь, что утомлюсь. Нечего также рассказывать (потому что и это заняло бы много места и времени) о том, как приняли меня тут. Что с того, что меня тут называют и гениальным и каким хочешь еще3, когда между мною и этим признаньем все время стояла стена все омрачающей слабости, разлучавшая меня с людьми, с впечатленьями и с самим фактом моего успеха. Меня рисовали и фотографировали для нескольких здешних журналов: я был бы в ужасе, если бы что-нибудь из этого попало тебе на глаза. Помнишь одра (умиравшую лошадь) в Ильинском?4 Таков я теперь. Я и этого письма не могу кончить никак. Все время то приступы слабости (головокруженье), то — люди. И сейчас, например, в моей комнате сидят дочь Map. Цветаевой и ее отец5, и они сами предложили мне продолжать писать письмо, за которым меня застали.
Когда сегодня в приемной у Потемкина6 я себе представил, что останусь еше тут на месяц (пусть и в санатории), я вдруг все передумал и решил ехать в состоянии ухудшающегося здоровья через Лондон.
Таким образом, я в Москве, верно, буду в середине июля — и только бы доехать живым: ни о чем больше не мечтаю.
Здесь я часто встречался с Замятиным и его женой, с художниками Ларионовым и Натальей Гончаровой, с Ю. Анненковым7, с Цветаевой, с Эренбургами и Савичами, еще больше мытарили и теребили меня французы.
Если для чего-либо я сел писать тебе, то только с одной целью: чтобы сказать несколько слов о тебе. Ты единственно живое и дорогое для меня на всем свете. Все мне тут безразличны. Более того: я даже не видал родителей. Они были в Мюнхене, когда я проезжал через Берлин, в Берлин для встречи со мной приехала одна старшая сестра с мужем, а со стариками я говорил по телефону8. Я обещал им, что на обратном пути заеду в Мюнхен и там остановлюсь на неделю, и вот видишь, как легко изменяю своему слову, нисколько об этом не думая. Зато ты — всё. Ты жизнь. Ты именно все правдивое, хорошее и действительное (невыдуманное), что я знаю на свете. И сердце у меня обливается тоской, и я плачу в сновиденьях по ночам, по той причине, что какая-то колдовская сила отнимает тебя у меня. Она отнимает тебя не только как жену и женщину, но даже как веянье простой мысли и спокойного здоровья. Я не понимаю, почему это так сделалось, и готовлюсь к самому страшному. Когда ты мне изменишь, я умру. Это совершится само собой, даже, может быть, без моего ведома. Это последнее, во что я верю: что Господь Бог, сделавший меня истинным (как мне тут вновь говорили) поэтом, совершит для меня эту милость и уберет меня, когда ты меня обманешь. Потому что ты не только Зиночка, и Лялечка, и женка моя, и прелесть, — но все, все. И я тут всем надоел тобою. Я чуть ли не французским журналистам говорил, что меня ничто на свете не интересует, что у меня молодая, красивая жена, с которой я вот уже в трехмесячной разлуке по причине какой-то неизвестной болезни. И так как все любят меня, то на основании слов моих начинают понимать, какая ты несравненная прелесть, чудный друг мой. Но если даже что-нибудь случилось, не бойся. Если ты вынуждена что-то скрыть от меня, повторяю, что-то большой силы, трагическое и облагораживающее, всё очистит моею смертью, и ты вспоминать меня будешь так, как это нужно после нашего
