Москве и потом когда-нибудь отослать тебе, и забыл об этом. Надо тебе сказать, что я не пользуюсь затемненьем: дверные щели просвечивают, и в летние дни темнело довольно поздно; я ложусь, когда темнеет, часов в 10, или в пасмурные дни еще раньше, одетый, а на рассвете раздеваюсь и досыпаю 2—3 часа под одеялом. Ты мне часто снишься в переплетении со всей нынешней грустной озабоченностью, делами и пр., в фантастическом искажении сна или же в счастливой идеальности прошлого. На рассвете от какого-то движенья раскрылся шкап. Я подошел прикрыть дверцу и вскрикнул. На какую-то долю мгновенья я увидел тебя в глубине гардероба в углу. Разумеется, ни на минуту я не поверил, что это ты. Я мгновенно присмотрелся к широко распяленному и длинно свисавшему платью которого не привык там видеть. Это был зачаток обмана зренья при самом его зарожденье. Но какой-то вскрик: «ах» или «Зи» — мне пришлось задержать на самом дне души на его пути к ее поверхности.

У меня была припасена карамель для вас, и в самую нужную минуту, когда я связывал и зашивал одеяло, я забыл о свертке. Напиши мне, нужны ли тебе еще подушки, я пошлю. Наволочки дошлю с летними вещами.

Кончаю письмо 28-го в городе. Вчера приехали Гаррик, Милица Сергеевна и Милочка2, ночевали, и я их упросил остаться еще на один день на даче. Нам придется (мне, Косте федину, Леонову, Панферову и др.) ездить две недели вечерами в город для прохожденья спешного сокращенного военного обученья. Сегодня это начинается. Я спокойно и с интересом отношусь ко всему, что мне шлет судьба, и всей душой в нее верю, точно она что-то вроде тебя. Я за полушку пропадать не собираюсь и за себя постою. Крепко и без конца тебя целую. Твой Боря

Да, дело с эвакуацией «Красной Розы» вновь оживает3. Их, кажется, перевезут на вашу же Каму, куда-то повыше к Перми. Когда это выяснится точнее, мы тебе телеграфируем.

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, on. 1, ед. хр. 61). Датируется по содержанию.

1 Жена и два сына писателя Ефима Николаевича Пермитина, соседи по дому в Лаврушинском пер.

2 Дочь Г. Г. и М. С. Нейгаузов — Милица Генриховна.

3 Название туберкулезной больницы, где лежал Адриан Нейгауз.

850. 3. Н. ПАСТЕРНАК

1—4 сентября 1941, Переделкино—Москва

I. IX. 41 Дорогая Зина!

Начинаю письмо на даче, кончу в городе. Приехали Треневы. Их видела Маруся. По ее словам, с ними от тебя ни привета, ни ответа, ни звука. Приехал еще кто-то чистопольский от Союза. Если не привез письма и он, то это ужасно. Подумала ли ты, как ты огорчишь и обидишь меня этим и чем я это заслужил?

Я писал тебе без конца. Виноват ли я, что почта писем не доставляет и так их задерживает? Но ведь я писал и посылал тебе деньги и посылки с оказиями (со Струцовской, Паустовским, Беленькой и другими). Неужели и это все пропало?

Я живу только вами, и даже смешон этим в глазах всех, втайне, наверное, и в Гарриковых. Ты продолжаешь жаловаться, передает Маруся, что ничего не знаешь об Адике. Это чудовищно. В каждом письме я пишу тебе об этом, тебе об этом телеграфировали, тебе пишет сам Адик, — что же нам делать, если это все же не достигает цели? Ведь не в нашей власти соединиться с тобой по телефону?

Я не жалуюсь на свое существованье, потому что люблю трудную судьбу и не выношу безделья, — я не жалуюсь, говорю я, но я форменным образом разрываюсь между 2 пустыми квартирами и дачей, заботами о вас, дежурством по дому, заработками, военным обученьем. Официальное отношение ко мне возмутительное. До того как мной заинтересуются немцы, меня уморят голодом свои. Весной, после «Гамлета», я написал лучшее изо всего, мной когда-нибудь написанного1. Этот подъем продолжается и сейчас. Я делаю все, что делают другие, и ни от чего не отказываюсь: вошел в пожарную оборону, принимаю участие в обученье строю и стрельбе; ты видела, что я писал в начале войны для газеты2: такое же простое, здравое и содержательное и все остальное. Меня просили для «Красной Нови» дополнить те, невоенные, стихи чем-нибудь военным. Я написал четыре вещи. Из них выбрали одну, самую слабую3. Мне обещали 250 руб. Когда я пришел попросить, чтобы мне их натянули до трехсот, я узнал, что выписали только сто, да и тех не уплатили. Тем временем я за Стасиковы полуботинки (штиблет нигде нет) по своей промтоварной карточке отдал последние 65 руб. И опять ты будешь недовольна.

2. IX. 41. Дорогая моя дуся!

Если бы я не так торопился, я бы уничтожил написанное и начал бы все вновь. Я беспредельно счастлив, мне привезли письмо от тебя, ты в конце пишешь, что любишь меня, я тебе верю, как дурак, хорошая ты моя, и мне больше ничего не нужно4. Итак, вкратце о самом важном. Адика со всей больницей вывезли вчера куда-то между Челябинском и Уфою, место пока неизвестно, адрес сообщат потом. Его два раза навещали на вокзальных путях (состав стоял 2 дня) Гаррик с Милицей. Они говорили, что у него очень хорошее самочувствие и место в вагоне очень хорошее. Для меня было страшным лишеньем невозможность проводить его. Военное ежедневное обученье отнимает у нескольких из нас тем больше времени, что живем мы в Переделкине, а обучаемся в Москве. Встаю на рассвете, кое-что пишу для заработка (из-за всей этой сволочи опять пришлось перейти на переводы, — латыши, грузины5), мчусь в Москву, концы, трамваи, дела, беготня, с 4-х часов за Пресненскую заставу в тир и на полигон, целыми днями ничего не ем, питаюсь ночью, по возвращеньи в Переделкино, впотьмах. И все-таки чудно, если ты взаправду любишь меня. Так вот, мне тем более жалко было не проститься с Адиком, что мы виделись два раза и плакали, связанные чувствительною любовью и интересною перепиской (он мне чудные письма и открытки писал, прилагаю образец), и, наверное, и он пожалел, что уезжает, не повидавши меня. Но мне было совершенно невозможно все успеть в этот день: ко всему прибавилось стоянье в очередях, беганье на Тверской бульвар за полуботинками Стасику и за хлебом себе, и сбор и подготовленье вещей для отсылки тебе с Лари-сой Ивановной6. Бедный Стась! Как это у него стащили брюки, вот рассеянный!7 Не пригодится ли прилагаемая старая пара? И что за ужас с Леничкиною привязчивостью, вот страдалец! Это мое, наследственное, я чувствую страшно сильно8. Это же было у бедного Жени, он удирал из детских садов, а в летних лагерях так тосковал по матери, что его просили забрать, — это было настоящей драмой. — Я им в Ташкент еще не написал ни строчки и давным-давно не давал ни копейки, но как мне со всем справиться и откуда найти сил и время?

Я тебе писал, что я, Федин и Леонов собираемся в гости на время в ваши края. Я это смогу сделать не раньше, чем позволят: возможность, совесть, честь и благоразумье. Кроме того, я считаю бессмысленным и невозможным являться к вам, если на руках у меня не будет полутора-двух тысяч.

4. IX. 41

Мой милый ангел, дни идут, сумасшедшие по множеству дел, я тебе пишу урывками, а тем временем обстоятельства меняются. Числах в десятых опять будет случай отправить тебе посылку. Тогда же, вероятно, пойдет и это письмо и, если потребуется, еще одно дополнительное. Да, кстати. Если тебе случится отправлять письма по почте, не запечатывай их в конверте с подкладкой: их не доставляют, это запрещено военной цензурой.

Я этого не знал, и таким образом утеряно, наверное, несколько моих писем.

Вчера у меня был счастливый день. Утром я стрелял лучше всех в роте (все заряды в цель) и получил «отлично»9. Я подумал, вот бы мне такую же легкость с Чагиным и Храпченкой10 — мне предстояли в тот же день дела с ними. И вот мои попаданья у них превзошли мои ожиданья! Наши дела с тобой опять проясняются, дуся моя. У Чагина я подпишу договор на перевод Словацкого11. Чтобы получить сразу на руки 800 р., надо теперь брать работу на миллион, не меньше. Ставки опять снижены до четырех руб., хотя мне дадут по пяти. Но еще замечательнее было у Храпченко. О пь-есе он не может говорить12 пока я не напишу ему краткого содержанья: но где мне его написать, когда те 1У2—2 часа, что у меня остаются свободными от военного обученья, городских дел и хозяйственных забот, я вынужден сейчас тратить на грошовые переводы, приносящие рублей по сто — по полтораста? Тут я его спросил о «Гамлете» и не поверил и не верю его ответу. По его словам, его будут продолжать играть в Кузнецке, куда переехал Новосибирский театр, и он не видит ничего такого, что мешало худо-жественникам готовить его13. Но тогда, Киса, ведь мы с тобой на верху блаженства, нам больше ничего не надо! Кроме того, он удивлялся, почему я бросил переводить «Ромео». Это другая радость, потому что ничего бы я так не хотел, как закончить перевод. Итак, главное. По-видимому, у меня будет возможность прислать тебе с Треневыми от тысячи до двух, т. е. те деньги, что я мечтал привезти тебе сам. Я не хочу подвергать деньги той неизвестности, в которой еще некоторое время будет находиться вопрос о нашей поездке. Как бы то ни было, даже когда я проникаюсь сильнейшей верой в мое скорое свиданье с тобой и детьми, я представляю себе, что ни квартир, ни дачи, ни тем более огородного урожая я на произвол не брошу. По счастью, есть на кого эти труды по сбору овощей, храненью и пр. оставить на те 2—3 горячие недели, что я именно уеду, если мне вообще это удастся. Елена Петровна очень мне во всем помогает: это она достала ботинки Стасику, она же по моим порученьям делает все, что мне надо, и удивительно честный, добросовестный, знающий и умный человек, хотя и неграмотная. Я ее сведу с Ильей Андреевичем в городе и с Генна-дием Александровичем14 на даче и все на нее оставлю в случае отъезда. Вчера, когда я вернулся ночью из города, я застал у нас Тусю с Оленькой. Они тут уже два дня и тебе кланяются. Гаррика приглашают со всей семьей в Свердловск15, и теперь, когда Адик будет тоже где-то невдалеке на Урале,