Пиши. Отправь папе приложенную телеграмму. Подпиши, если потребуют паспорт, фамилией, а если нет: Boris. Внеси за два месяца за мою квартиру или попроси, чтобы это сделала Петровна. Если нужно за Женину, пусть платит за нее. Крепко тебя и твоих обнимаю. Пишу страшно второпях, Влад. Ильич Нейштадт торопится». Текст телеграммы в переводе с англ.: «Л. О. Пастернаку. Все в порядке, лучшие поздравления с новым го-дом. Живем на восток от Казани» (РГАЛИ, ф. 1525, on. 1, ед. хр. 614). Владимир Ильич Нейштадт — историк литературы и переводчик.
867. 3. Г. ДАЛЬЦЕВУ
13 февраля 1942, Чистополь
13. II. 42
Глубокоуважаемый Зиновий Григорьевич!
Спасибо за письмо и заботы о деле. Ту же благодарность передайте, пожалуйста, Михаилу Михайловичу1. Препровождая Вам подписанный договор2 с товарищем Котоком, любезно согласившимся отвезти письмо в Казань, прошу Вас воспользоваться его обратного поездкой в Чистополь и передать ему для меня денеж-ный аванс, на полученье которого я ему составил доверенность3.
Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Вам и Вашей дочери.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2413, on. 1, ед. хр. 545).
3. Г. Дальцев — директор Всероссийского театрального общества.
1 М. М. Морозову, историку литературы и редактору шекспировских переводов Пастернака.
2 Договор на пьесу был подписан главным режиссером Новосибирского театра «Красный факел» С. Д. Иловайским и выслан Пастернаку 8 февр. 1942 в ответ на его «Предложение в Комитет по делам искусств. По окончании заказа Гослитиздата (перевод избранных произведений Ю. Словацкого) податель записки предполагает написать оригинальную современную пьесу в прозе» (27 янв. 1942. — Т. V наст. собр.). Срок сдачи пьесы по договору не позднее 15 июля 1942.
3 Дальцев 28 февр. 1942 послал Пастернаку извещение, что получил договор, но без его подписи и просил прислать другой экземпляр, подписанный. Это задерживало выплату аванса. Пастернак писал 1 марта 1942 с извинениями: «Как жалко, что по моей вине или рассеянности произошла такая задержка с авансом! Бели это заказное уже не застанет товарища Котока в Казани, то переведите мне деньги по телеграфу» (РГАЛИ, ф. 2413, on. 1, ед. хр. 545).
868. Д. Д. АВДЕЕВУ
18 февраля 1942, Чистополь
18. П. 42
Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Дмитриевич!
В Вашу больницу поместили вчера маленького Вову Смирнова с тяжелой формой ангины, похожей на дифтерит. При нем мать, Вера Васильевна Смирнова, прекрасный человек и превосходная детская писательница (ее, кажется, знает Арсений Дмит-риевич). Она просит заочно представить ее Вам и походатайствовать, чтобы ей разрешили остаться при сыне, а я исполняю это с величайшей готовностью, чтобы лишний раз уверить Вас в своей глубочайшей преданности и уваженьи.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2867, on. 1, ед. хр. 42).
Д. Д. Авдеев — известный чистопольский врач, отец Валерия Дмитриевича, будущего профессора ботаники, и Арсения Дмитриевича, театроведа. Авдеевы с горячим интересом относились к литературе и открыли двери своего дома для регулярных вечеров, где собирались эвакуированные писатели. О «днях Авдеевских салонов» Пастернак писал: «Я вспомню длинный стол и залу, / lie в мягких креслах у конца / Та-ланты братьев завершала / Усмешка умного отца» («В. Д. Авдееву», 1942).
869. К. И. ЧУКОВСКОМУ
12 марта 1942, Чистополь
12. III. 42. Дорогой Корней Иванович!
Благодарю Вас за помощь Жене. Она мне писала, как много Вы для нее сделали1. Очень бы мне хотелось знать, как Вы живете и что делаете, как здоровье Марьи Борисовны и Лидии Корнеев-ны и что слышно о Коле и Борисе2. Убедите, пожалуйста, Лидию Корнеевну написать мне несколько строк только об этом, и по-стоянный личный мой долг Вам еще возрастет, а ей я напишу, что она захочет.
Мы и так тогда собирались навестить наших детей и женщин, к этому прибавился приказ об эвакуации, мы знали, что связь Чистополя с миром на шесть месяцев вымерзает, вот я все это и принял, и в рамку этих обстоятельств надо было вписать какой-нибудь окупающийся труд, длительный и разумный. Я перевел «Ромео и Джульетту» и должен буду сделать избранного (своей работы) Словацкого. Ко времени, когда я с ним справлюсь, рамка оттает, связь с миром возобновится, и надо будет подумать о дальнейшем. Но я так чудесно настроен, что с верою буду двигаться навстречу этим размышленьям.
Часть нашего бабьего царства, чтобы не сказать стада, воет по московским горшкам, причем по системе нынешних софизмов этому вою приписывается высокий смысл, и тогда им подтягивают мужья. Для меня эти горшки тоже символ того прошлого, с которым лично я расстался навсегда и в которое для меня нет возврата3. Я, может быть, поеду в Москву по делам и повезу туда рукописи и свою веселую дерзость.
Сейчас получено известие, что новые обитатели городка писателей привели все в совершенное разрушенье и загадили, переносили вещи из дачи в дачу, раскурили Павленковскую библиотеку, трижды загорались дачи Сейфуллиной, Кассиля и Ивановых. Первые удалось отстоять, а Ивановская сгорела. Мне жалко только папиных работ, но ведь я ко всему был готов и все предвидел4. Не правда ли, умилительно? А Вы говорите — Ясная Поляна. Помните, Вы мне рассказывали про Куоккалу?5
Когда пять лет назад я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно, он кричал: «Когда кончится это толстовское юродство?»6 И вот вдруг Лев Николаевич попал в герои.
В перечне вещей, вывезенных (а не уничтоженных) из Жсной Поляны, числится копия с папиной «Наташи на балу» к Войне и Миру. Перед самым отъездом из Москвы я обратился в нынешнюю Третьяковскую Галерею с просьбой сберечь сундучок папиных записных книжек, — лучшего, что он за свою жизнь сделал, с целою, между прочим, бездною этих самых Наташ в оригинале, — надо было видеть, с какою миной было отказано такому ничтожеству, как я, по поводу такого ничтожества, как отец мой. А Вы говорите Ясная Поляна.
Что Вы знаете о несчастной Жене Афиногеновой? Я написал ей в Куйбышев по известии о смерти Александра Николаевича, событии страшном и которое кажется почти вымышленным или подстроенным, по неожиданности, нарочитости и символической противоречивости. Там были приветы и выраженье соболезнованья Антонине Васильевне и Светлане7, — в Ташкенте ли они и как они?
Я бы Вам много написал интересного, но боюсь вдаться в бесконечность. Естественно сердечный и естественно понятный привет всей семье Вашей, а то бы я не томил Вас шестою страницей. Поцелуйте, пожалуйста, Анну Андреевну8, независимо оттого, как Вы это сделаете, сами или через посредниц. Крепко целую Вас.
Ваш Б. П.
Впервые: «Литературное обозрение», 1990, № 1. — Автограф (РГБ, ф. 620, оп. 3).
1 Из письма Е. В. Пастернак 16 февр. 1941: «Живем мы теперь, как я тебе писала, на ул. Урицкого 70… Переехать сюда помог Корней Иванович» («Существованья ткань сквозная». С. 437).
2 Мария Борисовна — жена К. Чуковского, Л. К., Н. К. и Б. К. их дети; сыновья были на фронте, Борис Корнеевич погиб в 1941 г. в боях под Москвой.
3 Ср. из поэмы «Зарево» (1943): «Он надышался смертью, порохом, / Борьбой, опасностями, риском, / И стал чужой мышиным шорохам / И треснувшим горшкам и мискам».
4 В Переделкине стояла зенитная часть. О судьбе работ Л. О. Пастернака см. также в письме № 898.
5 Имеются в виду сообщения о разорении музея Л. Н. Толстого в Ясной Поляне и рассказ Чуковского о разграблении дома И. Е. Репина в Куоккале во время Финской кампании 1939 г.
6 Речь идет об отказе Пастернака подписать письмо писателей с требованием расстрела военачальников Тухачевского, Якира и др. в 1937 г.
7 Евгения Бернгардовна, вдова А. Н. Афиногенова, была в эвакуации в Куйбышеве, его мать Антонина Васильевна и дочь Светлана — в Ташкенте. О смерти Афиногенова см. письмо №861.
8 Ахматову.
870. Е. В. ПАСТЕРНАК
12 марта 1942, Чистополь
12. III. 1942. Дорогая Женя! Я получил все твои письма и телеграммы вплоть до последнего, с известием о поступлении Же-нички в Военную Академию. Я этому безмерно рад и вас обоих от души с этим поздравляю. Я никому не писал больше двух месяцев, сознательная жертва, которую я приносил работе над «Ромео и Джульеттой» именно в этот срок и оконченной.
Она мне стоила гораздо большего труда, чем Гамлет, ввиду сравнительной бледности и манерности некоторых сторон и частей этой трагедии, как думают, одной из первых у Шекспира. При переводе Гамлета приходилось сдерживаться, чтобы текст не унес тебя в пучину безумнейшей боговдохновенности, между тем как в работе над «Ромео» я все время напрягался, стараясь выделить самое существенное, гениальное и реалистическое, и искал освещенья, при котором второстепенные и слабые стороны остались бы в позволительной и естественной тени. Все время я готовился к неудаче и провалу с этой вещью, и если, кажется, избежал позора, то именно благодаря большей, чем в Гамлете старательности и нескольким переделкам.
Молодой драматург Гладков, отправляющийся на днях в Свердловск и дальше на восток, везет с собой экземпляр перевода для собственной надобности. Если он заедет в Ташкент, я попрошу его дать его вам временно для прочтенья.
В день окончанья работы я читал ее публично и выручил на подарки красноармейцам около 700 руб.1
Я прожил эту зиму живо и с ощущеньем счастья среди лишений и в средоточьи самого дремучего дикарства, благодаря единомыслию, установившемуся между мной, Фединым, Асеевым, а также Леоновым и Треневым. Здесь мы чувствуем себя свободнее, чем в Москве, несмотря на тоску по ней, разной силы у каждого. Сейчас я собирался в одно место и зашел за Асеевым, но узнал, что наше предположенье отложено. Они меня просили остаться, а когда узнали, что я тороплюсь домой, чтобы дописать прерванное тебе письмо, Синяковы просили тебе кланяться и поздравили меня с гражданским совершеннолетьем Жени. Пусть он снимется в форме и пришлет карточку Леничке, по адресу: Ул. Володарского 63, детдом Литфонда, Лене Пастернаку. «Мой брат Женя на войне», — говорит он. — Что же тебе его жалко? «Нет, — отвечает он, — на войне хорошо, а мне жалко бедного брата Адика в больнице». —
Я наверное писал тебе про ухудшившееся и, — боюсь, неизлечимое его состоянье, и про судьбу Гаррика, попавшего в положенье Тициана. Об этом нельзя говорить, это рев, рев и сплошные слезы. Мы наверное съездим к нему, а до этого, после окончания еще одной переводной работы, я хочу пробраться в Москву и, может быть, куда-нибудь на фронт.
Ленички я почти совершенно не вижу, за исключеньем тех случаев, когда он простужается и его кладут в изолятор. Мы с ним связаны
